Никитский бульвар

Дмитрий Свербеев запечатлел в «Записках» выдающихся современников и «чудаков», «оригиналов», людей удивительных судеб. Ему хотелось показать «русского человека», «во всех его видах и со всеми качествами», «противоречиями». Что вполне ему удалось, о чем сам он не узнал. В двух томах «Записки. 1799–1826» вышли в Москве спустя четверть века после смерти автора, к столетию со дня его рождения в 1899 году. Если эти «Записки» переиздать, они нашли бы снова читателей-покупателей.

Ударив «одним концом по барину, другим по мужику», реформы Александра II вынудили князей и графов, владевших строениями и землей на Никитском бульваре, продавать их удачливым предпринимателям, купцам, мануфактуристам. Особняком владел с 1872 года купец Александр Никифорович Прибылов, сказочно разбогатевший на производстве полушерстяных и бумажных тканей. В том же году приобрел он колоссальный надел земли с Гольяновым, Никольским и другими деревнями под Москвой (ныне в черте города, застроенные типовыми домами).

Старинный двухэтажный особняк с портиком при купце подрос на этаж, поменял фасад, стал таким, каким мы его видим. Проект выполнил архитектор Александр Вивьен, построивший в Камергерском переулке дом, превратившийся позднее гением Федора Шехтеля в Художественный театр. Последняя хозяйка дома № 8а на Никитском бульваре ничем особенным не проявившая себя Софья Алексеевна Макеева с мужем дожила свой век при советской власти на оставленных им скудных квадратных метрах.

Кого принимали купцы, как использовали парадные залы второго этажа – загадка. Картина проясняется с марта 1920 года, когда особняк распоряжением наркома просвещения Луначарского передается Дому печати. Почему не Дому журналиста? В Москве, спустя год после революции, бывшее здание Российского общества застрахованных капиталов и доходов на Малой Лубянке, 16 занял учрежденный большевиками Союз советских журналистов. Под № 75 в списке членов значился публицист, подавший заявление: «Прошу зачислить меня в члены профессионального Союза советских журналистов. В.И. Ульянов (Ленин)». Его примеру последовали многие партийцы, до прихода во власть занимавшиеся исключительно журналистикой. Но союз распался. Поэтому по предложению Луначарского, явно согласованного с членом союза № 175, взамен него организовали Коммунистический союз работников печати. И этот союз развалился.

Но Дом печати открылся. «Известия» сообщили «труженикам пера», что находится он в «особняке номер 8 по Никитскому бульвару, имеет четырнадцать комнат, предназначенных для читальни, библиотеки, собраний кружков и занятий, столовую, буфетную, зрительный зал со сценой на 350 человек и т. д.».

Как пишет очевидец, открытие прошло в дружеской обстановке. После речей ораторов, среди которых выделялся Маяковский, приглашенные «перешли из зрительного зала в уютную столовую, где была устроена роскошная по тем временам трапеза, состоявшая из чая, ломтика черного хлеба, кусочка селедки и еще какого-то яства в том же роде». Члены дома имели право в голодающей Москве получить бесплатно два бутерброда. Поэт Арго, некогда популярный пародист, по этому поводу сочинил эпиграмму:

Печати дом краса природы,
Дают там по два бутерброда.
Но все же, господи прости!
Я съел не менее шести.

Основал Дом печати не Луначарский, а другой эрудированный «старый большевик» Платон Керженцев, руководитель РОСТА, Российского телеграфного агентства, предшественника ТАСС и ИТАР-ТАСС. За два года на этом посту, как писал он в автобиографии для энциклопедического словаря Гранат, «превратил этот аппарат во всереспубликанский, создав до сотни отделений, 200 газет, ежедневную “Агит-Роста”, окна сатиры и проч.».

П.М. Керженцев. Неизвестный художник

Сын врача, депутата разогнанной царем Государственной думы Лебедева, жил под псевдонимом, заимствованным у притока Волги – Керженца, где в густых прибрежных лесах обитали старообрядцы. Выпускник историко-филологического факультета Московского университета второе образование получил в Таганской тюрьме, «лучшем университете в моей жизни». Вышел из камеры большевиком. В родные края вернулся после долгих лет жизни в положении нелегала и эмигранта в больших культурных городах – Питере, Киеве, Лондоне, Париже, Нью-Йорке. В Стокгольме и Риме служил полномочным представителем – послом РСФСР и СССР. В Москве занимал высокие должности в ЦК партии, других инстанциях. Много видел, знал, много сочинил статей и книг, в том числе пережившие автора труды по научной организации труда. Его слова: «Всякий плохо завинченный винтик способен повлечь крушение». Главной книгой эрудита считалось «Творчество театра». Написанная в 1917 году книга неоднократно переиздавалась и переводилась в Европе. При всем при том, помнить о Керженцеве, возглавлявшем Комитет по делам искусств, будут как о душителе искусства.

Начну со смешного. Леонид Утесов рассказывал, как Керженцев его предупредил: «Если вы еще раз где-нибудь споете “С одесского кичмана”, это будет ваша лебединая песня». Поэтому, когда Утесова неожиданно попросили на правительственном приеме в Кремле в честь героев-полярников исполнить именно эту приблатненную песенку, он решился запеть не сразу, признался, что ее запретил «товарищ Керженцев». Услышал в ответ: «Товарищ Сталин просит».

«Когда я кончил, – вспоминал артист, – он курил трубку. Я не знал, на каком я свете. И вдруг он поднял свои ладони и они – и этот, с каменным лбом в пенсне, и этот лысый в железнодорожной форме, и этот всесоюзный староста, и этот щербатый в военной форме с портупеей (Молотов, Каганович, Калинин и Ворошилов. – Л. К.) – начали аплодировать бешено, будто с цепи сорвались. А наши герои-полярники в унтах вскочили на столы! – тарелки, бокалы полетели на пол, и стали топать. Три раза я пел в этот вечер “С одесского кичмана”, меня вызывали на “бис”, и три раза все повторялось сначала».

В историю России, возглавив Комитет по делам искусств, Керженцев вошел инквизитором Булгакова, Шостаковича, Мейерхольда, тех, кого никогда не забудут. Он добивался запрета «Дней Турбиных». Похоронил «Мольера» Булгакова в Художественном театре. Как доносил тайный осведомитель: «О Керженцеве Б<улгаков> говорил, что никто не ожидал, что этот умный человек так жестоко нагадит в литературе».

Слушал Платон Михайлович в правительственной ложе Большого театра, сидя рядом со Сталиным и его соратниками, оперу Шостаковича «Катерина Измайлова», внимал репликам вождей. После чего появилась в «Правде» безымянная статья «Сумбур вместо музыки». Оперу запретили.

Статья Керженцева, опубликованная 17 декабря 1937 года в «Правде» под названием «Чужой театр», поставила крест на театре Всеволода Мейрхольда. То был смертный приговор и самому режиссеру, чьим талантом лично «старый большевик» многие годы восхищался.

Спустя месяц после публикации пал автор статьи, названный публично «коммивояжером». Его заместителей в комитете арестовали. Керженцеву дали умереть в должности главного редактора Малой советской энциклопедии.

Дом печати никогда не закрывался. В зрительном зале в два раза меньше мест, чем сообщалось в «Известиях». Но его сцена стала желанной для многих артистов. На ней выступал постоянно, пока не получил стены на Арбате, популярный театр «Мастфор». Для него писал пародии Владимир Масс, заведовавший литературной частью театра. Он же позднее сочинял сценки с Николаем Эрдманом. Соавторов шуток и басен арестовали. Масса выслали в Сибирь без права жить в Москве. Запрет сняли в 1944 году. Тогда его соавтором стал фронтовик ленинградский инженер Михаил Червинский, после госпиталя оставшийся жить в Москве. Они сочиняли для Аркадия Райкина прославившие его программы, их имена годами значились на афишах театров оперетты и эстрады.

Кто из зрителей помнит сегодня Арго, Масса, Червинского? Слава пародистов, самая громкая, недолговечна. Их забывают быстрее, чем артистов – исполнителей чужих слов. Журналисты в этом отношении сродни пародистам, откликающимся на злобу дня.

После открытия Дом печати слыл клубом скорее литераторов, чем журналистов. Валерий Брюсов прочел в нем пьесу «Диктатор», он же сделал доклад о мистике и иррациональном в жизни и литературе. В этих стенах прошла дискуссия об имажинизме, защищали этот яркий стиль Сергей Есенин и его друзья. В последний приезд в Москву в 1921 году выступал здесь Александр Блок. Слушали его Пастернак, Маяковский, Корней Чуковский и те, кто решил устроить поэту обструкцию, что им вполне удалось.

В статье «Умер Александр Блок» Маяковский писал: «Я слушал его в мае этого года в Москве в полупустом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно читал старые строчки о цыганском пении, о любви, о Прекрасной Даме – дальше дороги не было. Дальше смерть».

Последний раз Москва слышала в Доме печати Сергея Есенина, читавшего «Цветы». Через три месяца цветы несли к его гробу. Над входом надписали: «Тело великого русского национального поэта покоится здесь».

На сцене Дома после триумфов на международных конкурсах исполнителей выступали лауреаты. Играл Театр обозрений. В нем заведовал музыкальной частью Матвей Блантер, автор славной «Катюши».

Центральным домом журналиста особняк назвали до войны. На фронт отсюда из газет и журналов ушли многие и не все вернулись. О чем напоминает памятник и мемориальная доска с именами тех, о ком в конце победных приказов Сталина диктор Левитан по радио после паузы чеканил слова: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины». А Твардовский помянул: «Страна родная! Каких и скольких сыновей не досчиталась ты, рыдая, под гром победных батарей».

Великие в «Домжуре» и тайная комната

Понять не могу, почему в «Распутин» в пятницу не пройдешь без клубной карточки, а в Центральный дом журналиста в любой день – входи, не хочу! – дверь открыта любому с улицы. Для прохода прежде требовалось числиться в штате редакции, проявить себя, представить лучшие публикации комиссии профессионалов, и они решали отказать или принять в Союз журналистов СССР. Только с членским билетом можно было попасть в стены особняка на Никитском бульваре, 8а, где принимали знаменитостей, куда ходили в ресторан самые известные артисты, писатели, поэты, включая Евгения Евтушенко в плаще с красным подбоем, дававшего швейцару на чай отчеканенный рубль.

На втором этаже бывшего княжеского и купеческого особняка сохранилась старинная планировка, анфилада, состоящая из Каминного, Мраморного, Голубого, Розового и Концертного самого большого зала. Поменялась разве что мебель. На третьем этаже, где шли фильмы, недоступные кинотеатрам, отдали дань времени и устроили интернет-зал. Закрылась в лихие годы библиотека, в запертых шкафах у стен о ней напоминают за стеклом корешки книг.

К Концертному залу примыкала комната, служившая кабинетом директора ЦДЖ. Дольше всех занимал в нем кресло Иван Иванович Золин, державший дистанцию между собой и завсегдатаями Дома. Все знали, он редактировал газету «Советский флот» и был контр-адмиралом. Его заместитель, дружелюбный и доступный Коршунов, вернулся с войны не в таком высоком звании, но с четырьмя орденами Красной Звезды. Персонал директора уважал, порядок в Доме, где вино, водка и пиво лилось рекой, поддерживался. Драки случались гораздо реже, чем в Доме литераторов.

На службу директор являлся в черном гражданском костюме, на праздники надевал черный адмиральский мундир, вдохновивший кого-то из остряков сочинить анекдот, передававшийся из уст в уста, и в конце концов угодивший в мемуары и Интернет. Увидев неожиданно фигуру в черной адмиральской форме, пьяный журналист принял его за швейцара и попросил вызвать к подъезду такси. А когда узнал, что перед ним контр-адмирал, извинился и попросил катер.

Оживлялся Золин, когда приходили фронтовые друзья, «лучшие перья» центральных газет. С ними на НП генерала Чуйкова он видел, как тьма ночи разверзлась светом прожекторов и огнем из тысяч орудий начался штурм Берлина. Борис Полевой в мемуарах называл Ивана Ивановича «старым фронтовым другом, правдистом, капитаном первого ранга». С двумя другими корифеями, Борисом Горбатовым и Мартыном Мержановым, присутствовал Золин при капитуляции Германии. В час ночи по московскому времени 9 мая 1945 года они начали передовую для «Правды», главной газеты партии. Первую ее часть сочинял Мержанов, вторую – Горбатов. Золин передавал текст в редакцию. Девятого мая Москва читала статью, которая заканчивалась словами: «Победа! Сегодня человечество может свободно вздохнуть. Сегодня пушки не стреляют». На глазах Золина вершился суд в Нюрнберге.

В ЦДЖ об исторических событиях вспоминали на вечерах друзья Золина. А контр-адмирал, уроженец деревни Бишево Апастовского района Татарской АССР, 12 лет сообщал о былом детям в письмах, адресуя их школьному музею. На родине земляком гордились, хранили его единственную фотографию, сделанную в Кремле при вручении ордена. Там хотели о нем знать как можно больше.

Мундиры никого в ЦДЖ не удивляли, журналисты военных газет ходили в погонах. Не снимал никогда китель тучный полковник авиации Николай Денисов, редактор «Правды» по военному отделу, писавший сухие отчеты о первых полетах космонавтов. Реже появлялся стройный как лейтенант полковник Сергей Борзенко. На его груди поблескивала Золотая Звезда Героя Советского Союза, полученная не за публикации. В бою, когда солдаты остались без офицеров, принял журналист командование на себя. Подобный подвиг совершил на войне «не знаменитой», в Финляндии, Леонид Коробов из «Комсомольской правды». Батальон, с которым он попал под огонь, окружили, командиры погибли, и бывший матрос организовал круговую оборону, спас бойцов. За подвиг его, очевидно первого среди журналистов, наградили орденом Ленина.

По этой причине пригласил я Борзенко и Коробова выступить в Концертном зале. Пора начинать, а их нет. За полковником спустился в ресторан, где он сидел за столом с красивой дамой. Коробов появился сам, когда вечер начался, но лучше бы не приходил, потому что стоял на ногах нетвердо, речь его заплеталась, а когда он стал вспоминать, как на КП генерала Конева, будущего Маршала Советского Союза, советовал: «Иван, надо ударить с правого фланга», – мне в президиуме подсказали – тушить свет. Крайней меры не понадобилось. Зал захлопал, и пришлось герою уйти со сцены туда, откуда пришел, где заливал тоску.

В атмосфере ЦДЖ о прошлом порой говорили то, что утаивали в мемуарах. Так, маршал Чуйков, герой Сталинграда, вдруг вспомнил на вечере «Комсомольской правды», что его, молодого красноармейца, на Гражданской войне отметил сам Троцкий. О том, кто захватил власть в Петрограде, организовал Красную армию, о яром враге Сталина, убитом агентом вождя, а писать и поминать публично категорически запрещалось.

Второй раз неожиданно услышал о бывшем председателе Реввоенсовета в Концертном зале. Дверь кабинета директора ЦДЖ была приоткрыта. Иван Иванович слушал все, о чем говорили матросы бывшей Волжской военной флотилии на вечере памяти Ларисы Рейснер, послужившей прообразом комиссара в «Оптимистической трагедии» Всеволода Вишневского. Вместе со стариками-пенсионерами в зале сидел их ровесник, профессор исторического факультета Московского университета Берлин, также бывший матрос флотилии. Ждал я, что он-то расскажет о легендарной Ларисе лучше всех. Командовал флотилией ее муж Федор Раскольников, потопивший Черноморский флот по приказу Ленина, бывший посол СССР. Когда начались лютые казни, посол отказался вернуться в СССР, написал открытое письмо Сталину и погиб, очевидно, по той же причине, что и его бывший начальник Троцкий. В короткую «оттепель» вышла книга рассказов Федора Раскольникова, ему начали воздавать должное, как вдруг негласно опять отнесли к неприкасаемым.

Не успел я объявить начало вечера, как поднялся с места ветеран и, обращаясь к залу, предложил почтить память «дорогого командира» вставанием. Повторять призыв не пришлось. Все дружно поднялись, кроме меня и «звезды» «Комсомольской правды» Татьяны Агафоновой, олицетворявшей на том вечере Ларису Рейснер. Первому мы дали слово профессору, ожидая, что его речь исправит положение. И услышали: «Предсовнаркома товарищ Ленин и Предреввоенсовета товарищ Троцкий поставили перед нашей флотилией важную задачу…» Раз сказал, два сказал о нем и без счета называл Раскольникова. А о Ларисе не вспомнил, наверное, не простил ей, что ушла к другому.

После вечера мы с Агафоновой ожидали неприятностей. Но Иван Иванович не доложил ничего туда, где хотели все знать, о чем говорят в ЦДЖ.

Сорок лет назад Таня была в Москве чуть ли не единственной женщиной среди репортеров-мужчин, «акул пера». Астрономы назвали звезду ее именем, о чем узнал переполненный Концертный зал на вечере в ее честь. На нем неожиданно появилась Галина Уланова на правах лучшей подруги Тани. Прошла на сцену и рассказала, как случайно познакомилась с ней, дала интервью и подружилась. А после вечера увела в свой мир из журналистики, где погасла яркая звезда Татьяны Агафоновой.

Л.М. Рейснер

Всегда желанными в Доме были купавшиеся в лучах славы художник Борис Ефимов, писатели Илья Эренбург, Константин Симонов (ему 6 раз присуждались Сталинские премии), чтимые в ЦДЖ как газетчики. Недавно умерший в 107 лет Борис Ефимов вспоминал в Концертном зале о Ларисе Рейснер, «удивительной женщине по красоте, уму, энергии и таланту». Бывший комиссар, выступая в прессе, играла роль молочницы, почтальона, расклейщика афиш, чтобы увидеть жизнь изнутри. Она умерла скоропостижно в 26 лет. У ее гроба в этом зале Ефимов стоял в почетном карауле.

Проститься с родным братом Михаилом Кольцовым, расстрелянным в 1940 году, ему не пришлось, как пишет «Московская энциклопедия», его «останки покоятся в могиле невостребованных прахов на Донском кладбище». Глядя с высоты ХХI века, видишь, равный ему все еще не родился. Кольцов не только писал о событиях, он в них участвовал, их создавал и описывал. Он видел взятие Зимнего дворца. Вместе с летчиком совершил «петлю Нестерова» и создал шедевр под названием «мертвая петля». Писал в газету почти ежедневно. Организовал агитационную эскадрилью самолетов имени Горького и командовал ею. Создал и редактировал «Огонек». Михаил Кольцов, по его словам, переняв опыт Ларисы Рейснер, садился три дня за руль такси, оставлял на заднем сиденье сверток и, моделируя ситуации, наблюдал за поведением пассажиров. Работал неделю учителем, играл роль регистратора в загсе, библиотекаря. Когда не стало Кольцова, подобный репортаж не умер вместе с ним.

В Советском Союзе права гражданства на полосе Кольцову вернули вместе со свободой невинно осужденным. Вернувшийся из лагеря пожилым, похожий на прораба с лесоповала, Анатолий Гудимов следовал примеру Рейснер и Кольцова. «Экономическую газету», где нашлось ему место, многие читали из-за него. В Мраморном зале ЦДЖ Гудимова единогласно избрали председателем секции репортеров, потому что он писал блестящие проблемные репортажи. Продолжив традицию, сел за руль такси. В милицейской шинели стоял на перекрестке в роли инспектора ГАИ. Выезжал за рулем в кабине грузовика на дальние магистрали. Возил в один конец товары, в обратный путь воздух. Торговал в лавке. Был дубль-директором продовольственного магазина. Чинил обувь в сапожной мастерской. В тайны чужих профессий вникал не только ради того, чтобы отличиться. Хотел помочь государству, отнявшему у него лучшие годы жизни. В Анатолия Ивановича влюбилась красивая молодая женщина. Ему дали квартиру в башне Нового Арбата, где я у него бывал. Пожить там долго не пришлось. Когда умер, таксисты Москвы съехались, чтобы проводить своего защитника в последний путь гудками. Книжки в мягких обложках Анатолия Гудимова «Тайна чужой профессии», «Семь дней в такси», «Продолжение следует», выходившие в шестидесятые годы, храню вместе со стенограммой выступлений в ЦДЖ – Бориса Ефимова, Ильи Эренбурга и незабвенного Евгения Ивановича Рябчикова. Им внимали в переполненном Концертном зале. Берегу пожелтевшие листы как память о великих и ЦДЖ, где на моих глазах прошло полвека.

И.Г. Эренбург

Илья Эренбург сочинял стихи и романы, но слава к нему пришла на войне за публикации в газете «Красная звезда». Его пригласили высказаться о репортаже, но вместо ожидаемой темы он острил, рассказывал анекдоты и помянул стихи Симонова. Все вернувшиеся с фронта знали наизусть его стихи со словами:

Жди меня и я вернусь,
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди….

«“Жди меня”, – цитирую стенограмму Эренбурга, – обошло всех. В этом стихотворении была одна строчка – “желтые дожди”. Какие же это желтые дожди. Многие говорили тогда, что “желтые дожди” нельзя оставлять (в публикации в “Правде” – Л.К.), это и непривычно, а скорее длинные дожди. Но на этом не остановишь внимание, читатель пройдет мимо. Надо каждому – большому и молодому журналисту – овладевать своим языком».

Женщина, которой посвящены эти стихи, Симонова не дождалась. В ЦДЖ приходил и выступал маршал Константин Рокоссовский, которого она полюбила.

Симонов, умевший писать в любом жанре, признался, что любит слово «репортер», в котором ощущал темп, без которого не может жить газета, и говорил: «Истинный репортер способен делать свое дело не только отлично, но и в кратчайшие сроки, а иногда в феерически кратчайшие сроки».