Княжна Джаваха

– Княгиня там, – и женщина указала на двери дома.

Соскочить с Шалого, бросить поводья подоспевшему Михако и ураганом ворваться в комнату, где сидел мой отец в обществе высокой, величественной старухи с седой, точно серебряной головой и орлиным взором, было делом одной минуты.

При моем появлении высокая женщина встала с тахты и смерила меня с головы до ног долгим и проницательным взглядом. Потом она обратилась к моему отцу с вопросом:

– Это и есть моя внучка, княжна Нина Джаваха?

– Да, мама, это моя Нина, – поспешил ответить отец, награждая меня тем восхищенным и ласковым взглядом, которым я так дорожила.

Но, видимо, старая княгиня не разделяла его чувств.

В моем алом, нарядном, но не совсем чистом бешмете, в голубых, тоже не особенно свежих шальварах, в белой папахе, сбившейся набок, с пылающим, загорелым лицом, задорными смелыми глазами и черными кудрями, в беспорядке разбросанными вдоль спины, я действительно мало походила на благовоспитанную барышню, какой меня, должно быть, представляла бабушка.

– Да она у тебя просто дикая джигитка, Георгий! – слегка улыбнувшись отцу, промолвила княгиня.

Но я видела по папиному лицу, что он не согласен с бабушкой. Чуть заметная добрая усмешка шевельнула его губы под черными усами – усмешка, которую я обожала, и отец вполне серьезно спросил:

– А что, разве это дурно?

– Да, надо заняться ее воспитанием, – как-то печально и укоризненно отозвалась бабушка, – а то это прямо какой-то мальчишка-горец!

Я вздрогнула от удовольствия. Лучшей похвалы старая княгиня не могла мне сделать. Я ведь считала горцев чем-то особенным. Их храбрость, их выносливость и бесстрашие приводили меня в неописуемый восторг, я стремилась им подражать и втайне досадовала, когда мне это не удавалось.

Между мной и бабушкой-княгиней словно рухнула стена, возведенная ее не слишком любезным приветствием; за одно это сравнение я уже готова была полюбить ее. Не отдавая себе отчета в своем поступке, я испустила мой любимый клич «Айда!» и, прежде чем бабушка успела опомниться, повисла у нее на шее. Наверное, я совершила что-то не вполне благопристойное по отношению к матери моего отца, потому что вслед за моим криком раздался пронзительный голос бабушки:

– Вай-вай![16 - Возглас испуга или восхищения (груз.).] Что это за ребенок! Да уйми же ты ее, Георгий!

Отец, немного смущенный, но едва сдерживающий улыбку, оторвал меня от старухи и стал выговаривать мне за мою необузданную радость.

Его глаза, однако, смеялись, и я видела, что мой милый красавец отец вместо выговора хочет крикнуть мне:

«Нина, джаным, ты молодчина! Горец, джигит!» Этим возгласом он всегда поощрял мои лихие выходки.

Между тем бабушка торопливо приводила в порядок свои седые букли и говорила сердитым голосом:

– Нет, нет, так нельзя, Георгий, ты растишь маленького бесенка… Что из нее выйдет, Бог ведает! Такое воспитание немыслимо. Она ведь княжна из старинного, знатного рода! Мы царской крови, Георгий, и ты не должен забывать об этом. Твой отец был обласкан государем, я имела честь представляться императрице, ты получил свое воспитание вместе с лучшими русскими и грузинскими юношами, и только в силу своего упрямства ты зарылся здесь, в глуши, и не едешь в северную столицу. Мария Джаваха скончалась, – помяни Господь ее душу, – ее простое происхождение могло повредить тебе и помешать быть на виду, но теперь, когда она мирно спит под крестом, странно не пользоваться дарами, посланными тебе небом. Я приехала, сын мой, напомнить тебе об этом.

Я взглянула на бабушку. У нее было важное и сердитое лицо. Потом я встретила взгляд отца. Он стал мрачным и суровым, каким я не раз видела его, когда отец сердился. Напоминание о моей покойной «деде» со стороны ее врага (бабушка не хотела видеть моей матери и никогда не бывала у нас при ее жизни) не растрогало, а, напротив, расстроило его.

– Матушка, – проговорил он, и глаза его загорелись гневом, – если вы приехали для того, чтобы плохо говорить о моей бедной Марии, то лучше нам было бы не встречаться!

И он начал нервно дергать концы своих черных усов, что он делал лишь в минуты большого волнения.

– Успокойся, Георгий, – ответила старуха, – я ничем не оскорблю память покойной Марии, но я не могу не сказать, что она не могла быть хорошей воспитательницей для твоей Нины… Дочь аула, дитя гор, разве она сумела бы сделать из Нины благовоспитанную барышню?

Отец молчал. Замолкла и бабушка, довольная впечатлением, произведенным ее последними словами.

В эту минуту мой взгляд нечаянно упал через раскрытую дверь в соседнюю комнату. Там на тахте лежал мальчик одних лет со мной, но ростом гораздо меньше меня и, кроме того, бледнее и тоньше.

Он протянул худенькие, немного кривые ноги, с которых старая грузинка, которую я видела во дворе, снимала изящные высокие сапожки. Его хрупкое, некрасивое личико утонуло в массе белокурых волос, падавших на белоснежный кружевной воротничок, надетый поверх коричневой бархатной курточки. Вместо снятых дорожных сапожек старая грузинка надевала на его слабые, в черных шелковых чулках, ноги лакированные туфли с пряжками, каких я еще не видывала у нас в Гори.

Он вошел в залу, где мы находились, и остановился у двери, точно маленький паж из средневековой легенды, сошедший со старинной картины, которые я любила рассматривать в большом альбоме отца.

Несмотря на пышные белокурые локоны, обрамляющие хрупкий продолговатый овал лица, у него были некрасивый, длинный, крючковатый нос и маленькие, узкие, как у полевого мышонка, черные глазки.

– Кто это? – бесцеремонно указывая пальцем на маленького незнакомца, спросила я.

– Это твой двоюродный брат, князь Юлико Джаваха-оглы-Джамата, последний отпрыск славного рода, – не без гордости ответила бабушка. – Познакомьтесь, дети, и будьте друзьями. Вы оба сироты, хотя ты, Нина, счастливее княжича: у него нет ни отца, ни матери, тогда как твой отец так добр к тебе и так тебя балует.

В последних словах бабушки звучало некоторое ехидство.

– Здравствуй! – просто подошла я приветствовать моего двоюродного брата.

Он смерил меня любопытно-величавым взглядом и нерешительно протянул мне свою бледную, сквозящую тонкими голубыми жилками, почти прозрачную руку, утопающую в кружеве его великолепных манжет. Я не знала, что мне с ней делать. Очевидно, мой рваный бешмет и запачканные лошадиным потом и пылью шальвары произвели на него неприятное впечатление.

Наконец я догадалась пожать его худенькие, сухие пальцы.

Тогда он спросил:

– Вы девочка? – и скользнул недоумевающим взглядом по моим шальварам и лихо сдвинутой на затылок папахе.

Я громко расхохоталась в ответ.

– Бабушка говорила мне, – невозмутимо продолжал маленький гость, – что я найду здесь кузину-княжну, но ничего не упоминала о маленьком брате.

Я захохотала еще громче: его наивность приводила меня в восторг, и к тому же я радовалась его бессознательной похвале – ведь он принял меня за мальчика!

Бабушка и отец тоже рассмеялись.

– Пойдемте в сад! – успокоившись, предложила я маленькому князю и, не дожидаясь согласия, взяла его за руку.

Он беспрекословно повиновался и, не вынимая своих аристократических пальчиков из моей черной от загара, не по годам сильной руки, последовал за мной.

Я долго водила его по тенистым аллеям, показывая выведенные мной розы, провела в оранжерею за домом и угостила персиками. Он рассматривал все равнодушно-спокойными глазами, но от фруктов отказался, сославшись на больной желудок.

Я, никогда ничем не болевшая и наедавшаяся персиками и дынями до отвала, с жалостным презрением посмотрела на него.

Мальчик с больным желудком! Что может быть печальнее?

Но мое презрение еще больше усилилось, когда Юлико задрожал всем телом при виде ковылявшего по аллее навстречу нам орленка.

– Господи! Откуда это страшилище? – почти со слезами вскрикнул он и спрятался за мою спину.

– Да он не кусается, – поторопилась я успокоить его, – это Казбек, ручной орленок, выпавший из гнезда и принесенный мне папиным денщиком. Ты не бойся. Можешь его погладить. Он не клюнет.

Но Юлико явно боялся и дрожал, как в лихорадке.

Тогда я подхватила Казбека на руки и прижала к своей щеке его маленькую головку, вооруженную огромным клювом.