Моя палата

Моя палата
Михаил Рыбка

Степан Разин, пациент клиники для душевнобольных, страдает острым неврозом, и дни его жизни уже сочтены. Но в один из дней череда событий сводит его с другой пациенткой из женского отделения. Новая встреча приносит Степану яркие впечатления и новые чувства, но изменит ли она его жизнь?

Михаил Рыбка

Моя палата

Повесть

Степан проснулся из-за того, что ему стало холодно. Окошко его палаты едва сдерживало натиск мороза, дразнившегося из-за стекла. Дышащий ледяным укором, мороз рисовал серо-белые витражи, вытачивая тончайшие завитушки рукой мастера, опыт которого составлял миллиарды лет. Подбадриваемый настилавшим подоконник и откосы инеем, холод вторгся вглубь палаты и принялся захватывать один квадратный метр за другим. Квадратных метров в палате было не так уж и много – всего одиннадцать, а потому бой с теплом был выигран, и пленных уже не осталось, кроме самого Степана. Он попытался втиснуть свое тщедушное, испещренное шрамами и следами от уколов тельце глубже в кровать, наматывая жиденькое латаное одеяльце вокруг себя словно саван. Тяжело вздохнув, Степан принялся сжимать и разжимать пальцы ног в надежде преобразовать механическое действие в энергию тепла, но ресурсы его организма и так с трудом выдавали порции активности пунктиром, будто старая шариковая ручка студента-отличника. Часов в палате не было, но свет из окошка, для которого иней не стал преградой, подсказал Степану, что уже около семи утра. Значит, с минуты на минуту шаркающая походка бабы Нины сопроводит ее в конец коридора для того, чтобы начать побудку пациентов.

Степан окинул взором убогую обстановку палаты, как будто видел это все впервые – торчащая за его ногами решетка кровати, привинченный к полу деревянный замасленный стол, на котором стояли одиноко, словно крепость с башней где-то в поле, миска с чашкой, опять же привинченный к полу табурет возле стола, и половая тряпка, служившая обитателю палаты халатом, накинутая на торчавший из стены гвоздь. Стены его палаты состояли из зеленой краски, которая местами, по словам Степана, «была старше некоторых древних фресок». Наносимая слой за слоем, краска утучнялась, набирала вес и теряла первоначальную равномерную структуру. Она вдавливала пациента в центр палаты, отбирала его волю и явно претендовала на то, чтобы единолично обитать в этих стенах. Единственным, что нарушало ее планы, была плотная белая дверь, которая нагло впиралась в палату сантиметров на пятнадцать своим коробом, зияя немигающим глазом-лючком. Похожая на отполированную медаль, круглая неповоротная ручка матово поблескивала на груди этого захватчика. Степану частенько хотелось что было сил дернуть за эту ручку и заорать, а точнее, зашипеть в коридор, изрыгая проклятия в лица тем, кто его запер в этом месте. Но он знал, что дверь, схваченная снаружи на засов, не поддастся ни на его силу, ни на его мольбы, ни на его увещевания. Дверь подчинялась только персоналу больницы, и стояла бездушной преградой между ним и ненужной ему свободой. Врачи знали, что вся свобода, которая ему нужна, это всего лишь понимание того, что дверь открыта. Он и так не ушел бы никуда – ему совершенно некуда идти. Но таков был порядок, а для врачей порядок и расписание важнее заповедей и завещаний.

Баба Нина, скрипя старыми служебными туфлями на низком ходу, пронеслась, будто недоенная корова, по коридору в самый его конец и принялась тарахтеть засовами других палат. Через минуту засов на двери палаты Степана издал смазанный шипящий звук, клацнул, и дверь отлетела чуть не в голову пациенту. Из-за двери на его худое лицо смотрели щеки бабы Нины, сверху на которые она положила очки в бежевой роговой оправе.

– Вставай, сынки! Скоро кашки дадим! – бодро отчеканила баба Нина ту единственную фразу, которой уже сорок лет приветствовала своих подопечных каждое утро.

Дверь отпрыгнула от Степана на свое место и вновь стала непреодолимой преградой. Степан выдохнул и принялся разматывать одеяло со своих ног, похожих на черные алюминиевые ножки столов в их столовой. Несмотря на то, что есть он не собирался, неявка в столовую наказывалась лишением просмотра телевизора, а рецидив в тот же день – лишением оного на целых два дня. Ему следовало просто явиться туда, надев поверх растянутой майки и мешковатых подстреленных штанов подаренный бабой Ниной халат, сшитый, казалось, из двух десятков ветошей. Дверь откроется снова через десять минут, а за это время следовало сделать несложную гимнастику и несколько раз окститься, пялясь в западный угол его палаты. Степан понятия не имел, где в его палате запад, где восток, а где Северный полюс. Но заботливая баба Нина на одной из стен мелом вывела незамысловатые буквы «за-д», сократив, таким образом, слово «запад». И вот, Степан, еле подымая руки до подбородка, уперся взглядом в «за-д», осенил по мере своих сил себя крестом, больше похожим на круглое движение рукояти мясорубки, и слегка склонил голову. Сам-то он редко задумывался о своей вере, но баба Нина могла рассердиться, если не выполнить этот ритуал.

Разминкой ему послужили сделанные несколько шажков от двери до окна, откуда Степан постарался поскорее убежать, ощутив, как его почки сжала невидимая, но крепкая рука холода. Потоптавшись для приличия еще пару минут, он медленно приземлился на свою кровать, продавливая растянутые пружины своими сорока пятью килограммами почти до пола. Разминка отняла у Степана много сил, и ему показалось, что для того, чтобы подняться обратно, ему понадобится помощь безумного гения-физика, который сможет отключить гравитацию вовсе. Степан пожалел, что не воспользовался гостеприимством табуретки, глазевшей на него шляпками вбитых гвоздей. Но табуретка холодила взгляд, и он поскорее отвел от нее глаза, подумав, что, наверное, неплохо бы чувствовал себя в инвалидном кресле с электрическим мотором. Само собой, такую технику ему не достать, но, может, парочка костылей, или хотя бы трость с каучуковым наконечником скрасили бы его повседневный быт.

За этими мыслями его застала дверь, которая по определенному заранее маршруту распахнула зев, ослепив стеклянный лючок встретившей ее на конечной остановке зеленой стеной. Баба Нина вновь вставила в проем свои щеки и добродушно произнесла:

– Стенька, доходяга, чего расселся, как блоха на яйцах?

Степан, не изменившись в лице, жалобно прошептал:

– Помогите встать, баб Нин…

Баба Нина захохотала.

– Ох, дурында ты богомерзкая! Я вот как скажу Федору Никитичу, что ты опять не ешь, так он тебе заново шланг промеж гланд засунет. Засунет, помяни мое слово! Давай сюда свои культяпки, – дородная старушка протянула Степану синеватого цвета руку.

Степан, едва прикоснувшись к ее руке, вылетел из своего места, словно пробка из бутылки с шампанским. Не имея сил остановиться, он, практически не касаясь ногами пола, преодолел три метра своей комнатушки в полете, и остановился только благодаря тому, что рядом всегда были стены. Тяжело выдохнув, Степан подтянул полы своего халата и обмотал ими талию, завязывая примитивный узел на впалом животе.

– Пошли уже, штангист! – баба Нина легонько толкнула Степана в спину ладонью. Толчок едва не перехватил тому дыхание, но он промолчал, лишь закатив глаза.

Баба Нина выждала, пока пациент, волоча ноги, выползет из своей конуры и проследовала за ним в коридор. Там уже вовсю крутилась карусель мрачных серых теней, одна краше другой. Осунувшиеся пациенты лечебницы вереницей двигались перед Степаном, «напоминая своими скрюченными спинами бесконечную строку со знаками вопроса». Степан улыбнулся, а точнее, приподнял правый уголок губ, обрадованный тому, что такая красивая аналогия вдруг пришла в его сознание.

– Баб Нин, – на вдохе прошептал он, – а чего это у вас тут все такие любопытные? Так много вопросов…

– Чего?!

– Да вы гляньте, ну чисто же знаки вопроса идут! Как на перепись в библиотеку!

Баба Нина несколько томительных секунд морщила лоб, подтянув его к щекам, и силилась понять, что именно Степан имеет в виду. Этот процесс не увенчался успехом, и она только выпалила:

– Вот ты, блядь, мне тут еще научную конференцию устраивай, давай! Ишь, библиотекарь какой.

Она вновь толкнула Степана в спину, чтобы тот присоединился к сотоварищам по пути в туалет на оправку. Сопротивляться энергичной бабе Нине не смог бы даже местный санитар Володька, здоровенный детина под два метра ростом, вечно пахнущий одеколоном и гоняющий сквозняк густой растительностью, торчавшей из носа. Степан не увидел, как баба Нина перекрестилась за его спиной, и, передвигаясь черепашьим шагом, направился вместе с другими «не проросшими злаковыми зернами» в санузел, радуясь еще одной понравившейся ему аналогии. Лишь через несколько мгновений он понял, что перепутал слова «злаковый» и «злачный», затем и вовсе потерял ход мысли. Его внимание переключилось на Федора Никитовича, главврача, который раньше обычного приехал в больницу. Тот махнул полами своего пальто и проследовал мимо, озадаченно покусывая пухлые красные губы и растирая рукой морозный румянец.

– Фед-Китич! – гаркнула позади Степана медсестра. – А когда к вам со справками зайти-то? У меня уже ими вон стол подпирать можно!

Федор Никитович только кашлянул, неопределенно покрутил рукой в воздухе и растаял за поворотом, спешно унося ноги от назойливой подчиненной.

– Ишь, фраер медикаментозный… – злобно шепнула она себе в кулак. – Я их тут десяток пережила, и каждый думает, что он тут главный…

Добравшись до санузла позже остальных, Степан отодвинулся, чтобы выпустить первую партию тех, кто уже оправился, и побрел по сбитому чужими пятками кафелю «цвета Луны в отражении глаз любимой девушки». Он волочил ноги, пока не увидел впереди себя то единственное лицо, которое не хотел бы видеть – свое отражение во вмурованном в стену зеркале, защищенном толстым крепким стеклом. Испугавшись на миг этого уродливого тощего незнакомца с торчащими из воспаленных десен зубами, Степан застыл и облокотился об умывальник. Холодная вода укусила его за палец, выводя из ступора. Он подставил ладони с сухой пожелтевшей кожей под пискливую струю воды, но крючковатые пальцы не сумели поймать ничего, кроме нескольких капель, да и те успели сбежать, пока руки соизволили добраться до его лица. После нескольких попыток он таки смог увлажнить щеки и губы, сплюнуть, едва не вывихнув челюсть, и примять жиденькие волосы, сбившиеся комками на лысеющей голове. В туалет ему не хотелось, да и сам вид этого места вселял в него ужас и панику. Покосившись на оскалившуюся язычками замков приоткрытую дверь, за которой больные непосредственно справляли нужду, Степан взял курс на выход, ловко, учитывая свое состояние, лавируя между телами пациентов, что стихийно стояли возле прохода.

Выйдя в коридор, он степенно встал в очередь возле закрытой двери столовой, и принялся пальцем гонять неуловимую тень от руки на обшарпанной стене. Мимо пронесся вихрь, состоявший из улыбки и молодой медсестры Томы, приехавшей на практику по распределению из другого города. Она подмигивала каждому, кто успевал заглянуть в ее лицо, «ослепляя догорающие фитильки их глаз ярко накрашенными губами». Не по инструкции длинные волосы она всегда собирала в бублик на голове, чопорно пришпиленный заколками-невидимками, «чтобы те не брызгали на фасад ее головы» и не заслоняли нарочито выделенное декольте. При виде Томы во многих пациентах пробуждалось мужское начало, что жутко злило главврача, который не раз на повышенных тонах делал ей замечания. Но Тома упорно не желала совладать со своей молодостью, и, невинно хлопая ресницами, еще больше распрямляла плечи, что в итоге заставляло Федора Никитовича сбиться с мысли, махнуть рукой и жахнуть дверью своего кабинета. Тем более, что до конца ее практики оставался всего месяц, лучше уж дотерпеть. Эту его слабину чуяли все, в том числе и баба Нина, которая повадилась по ночам спать на кушетке в его кабинете вместо того, чтобы нести дежурство на посту. Благо, ключи имелись у охранника, который за склянку спирта выдал бабе Нине дубликат.

Тома, «прожигая низкими каблучками линолеум», резко остановилась возле двери столовой, открыла ее и просунула голову внутрь.

– Эгей, кастрюльки! Варите? Тут сейчас голодный бунт будет, если не откроетесь! Быстрее там! – ее голос «звенел, словно рассыпанные на асфальте клавиши рояля».

В ответ изнутри донеслись недовольные обрывки фраз. Единственное, что Степану удалось расслышать, было слово «кусок», а дальше звучало что-то вроде «курвы» или «курицы». Тома выдала в ответ:

– Это я, мать, не тебе! Ты у нас не кастрюлька, ты у нас выварка! – и захлопнула дверь.

Повернувшись в сторону стоявших словно «оловянные солдатики» пациентов, Тома подбоченилась и звонко спросила:

– Ну что, импотентики, афродизиаков вам выписать сегодня? Кто первый, становись!

Несколько десятков «заросших тоской» глаз уставились на молодую практикантку. Кто-то хмыкнул. Кто-то, не разобравшись, в чем дело, поднял руку.

– Сережа, я и так знаю, что вам надо, не бойтесь, я вам в капельницу каждый день добавляю! – Тома рассмеялась.

– Слышь, Томка, добегаешься! – бравым голосом сделал ответный выстрел один из пациентов.

– Та чего мне бегать? Это я за вами бегаю, а вы, как мальки, врассыпную. Сегодня всем витамины колоть, кто профилонит – сделаю витаминную клизму. Семиведерную! Стенька! Ты слышал меня, привидение?

Степан с усилием оторвал голову от стены и едва заметно кивнул. Он вновь спросил себя, почему к нему единственному из пациентов обращаются на «ты». Наверное, потому, что он был самый молодой.

– Смотри мне! – Тома пригрозила ему пальцем. – После обхода все в процедурную! Сегодня у меня ручка мягонькая!

– До сих пор сидеть не могу после прошлого укола… – послышалось из-за спины Степана, но Тома не услышала этого и, развернувшись, отправилась в процедурную, нарочито громче топая возле дежурного поста и бабы Нины. Та сокрушенно помотала головой, и из маленького отверстия между ее щеками вылетело:

– Блядь же! Ну ничего, я такой же была… – и вернулась к заполнению отчета о дежурстве.

Столовая тем временем застучала алюминиевыми тарелками, чашками, ложками, запахла пригоревшей кашей, чаем «цвета капельки йода в океане». Серые пешки на шахматной доске квадратного узора линолеума зашевелились и взволнованно начали вытягивать шеи, принюхиваясь и гадая, какая же каша выпадет из поварешки в их тарелку сегодня. Перловка? Гречка? Впрочем, все понимали, что в этой столовой каша отличается от другой каши только внешним видом, и то незначительно. По вкусу она всегда одинаковая, как день пожизненно заключенного.

Баба Нина, «пуская по линолеуму волну от своей тяжести», проплыла мимо Степана, который уже почти всем телом прилип к стене и старался не упасть от слабости.

– Баб Нин, у меня там с окном что-то… Холодно очень… – прошептал он ей вслед.

Она повернула к нему одну щеку и сказала:

– Да ты что? А я-то подумала уже, что это от тебя холодком повеяло.