Оценить:
 Рейтинг: 0

Солнечный удар

Год написания книги
2020
1 2 3 >>
На страницу:
1 из 3
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Солнечный удар
Михаил Широкий

Существует ли любовь с первого взгляда? Да. Андрей убедился в этом на собственном опыте, увидев накануне выпускного Олю и сразу же влюбившись в неё без памяти. Он даже представить себе не мог, что следующая встреча с нею станет самым пронзительным и страшным моментом в его жизни. Содержит нецензурную брань.

I

Протяжно, с усилием вздохнув и издав горлом хрипловатый, придушенный звук, похожий на стон, Андрей открыл глаза, чуть приподнял голову с подушки и, видимо, ещё не совсем проснувшись, некоторое время немного ошеломлённо, будто не узнавая окружающей обстановки, оглядывался по сторонам.

Но остатки сна постепенно рассеялись, все расположенные вокруг предметы, хотя и в значительной мере скрадываемые наполнявшим комнату сумраком, были опознаны, и Андрей, окончательно убедившись, что он находится в своей спальне, в своей постели, а всё привидевшееся ему только что – не более чем не слишком приятный сон, – слегка усмехнулся, качнул головой и, опять уронив её на подушку, принялся восстанавливать в памяти своё странное, несколько мрачноватое сновидение.

Ему приснилось, что он купается в реке. Однако он не испытывал при этом тех ощущений, которые обычно переживал во время купания. А это почти всегда были удовольствие, лёгкое, неутомительное напряжение в конечностях и порой какая-то беспричинная, детская радость, прямо-таки восторг, когда тело переполняет непередаваемое ощущение свежести и полноты жизни, когда в нём чувствуется неисчерпаемая, несокрушимая молодая сила, и хочется плыть всё дальше и дальше в сверкающей и переливающейся в солнечных лучах, тёплой, как парное молоко, нежно ласкающей и щекочущей кожу воде.

Но теперь всё было совершенно иначе, совсем не так, как обычно. Всё было с точностью до наоборот, как в кривом зеркале. Небо было низкое, мутное, грязновато-серое, без малейшего просвета и даже намёка на него; берега реки тонули в тусклой, непроницаемой дымке, и непонятно было, далеко они или близко; вода же, в которой он неизвестно как и зачем очутился, была холодной, тёмной, нечистой, как будто стоячей, и к тому же какой-то сгущённой, тягучей, вязкой, точно кисель, так что трудно было в ней двигаться, – каждое движение стоило ему немалых усилий и утомляло его всё больше.

Он ничего не понимал. Ни где он, ни как он тут оказался, ни что ему теперь делать. Он лишь недоумённо озирался вокруг в тщетных попытках различить хоть что-то в медленно клубившемся окрест молочно-белом тумане, плавно перетекавшем и сливавшемся наверху с затянувшем небосвод плотным облачным слоем. И эта неясность и непонимание действовали угнетающе, рождали напряжение, тревогу, смутные опасения.

Однако не это было самое страшное. Нечто действительно пугающее и жуткое ждало его впереди. Он уже довольно долго беспомощно и бесцельно барахтался в тяжёлой, клейкой, до предела затруднявшей и сковывавшей движения воде и начинал выбиваться из сил, как вдруг почувствовал лёгкое холодное прикосновение к своей ноге. Он не придал этому особого значения, решив, что ему показалось. Но вскоре прикосновение повторилось, и на этот раз оно было более продолжительным и явственным, так что нельзя уже было думать, что это обман чувств, что ему просто почудилось.

Он тут же прекратил свои бесполезные, лишь обессиливавшие его телодвижения и почти неподвижно замер на поверхности воды, пытаясь понять, что всё это значит, и с растущим беспокойством ожидая, что будет дальше. У него возникло предположение, что там, в глубине, под плотной, непроглядной толщей густой мутной воды скрывается что-то живое, грозное и враждебное ему, что вот-вот схватит его, ослабшего, беспомощного, неспособного оказать серьёзное сопротивление, а главное, не представляющего, с кем или с чем он имеет дело. Схватит и утащит на дно. В вечную темноту, в холод, в небытие…

И это предположение, к ужасу его, в следующее мгновение становится реальностью. Кто-то невидимый и неведомый, притаившийся в тёмной пучине, уже не касается, а с силой хватает его за ноги и начинает тянуть вниз. Он на несколько секунд с головой уходит под воду, захлёбывается и неистово, с неизвестно откуда взявшейся силой двигает руками и ногами, извивается всем телом, чтобы как можно скорее, пока не стало слишком поздно, пока у него ещё есть силы, вырваться из рук таинственного подводного врага, глотнуть воздуха и попытаться спастись.

И это поначалу удаётся ему: он выдёргивает свои ноги из сжимавших их холодных, скользких, похожих на щупальца рук, всплывает на поверхность, выплёвывает несвежую горьковатую воду, которой успел наглотаться, и жадно, широко открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег, вдыхает воздух. А затем, не медля ни секунды, в лихорадочном темпе двигая конечностями, начинает плыть к берегу, хотя и не видит как следует этого самого берега, затянутого зыбкой туманной пеленой, и не представляет себе, как он далёк и есть ли он вообще.

Но уплыть далеко у него не получается. Очень скоро вокруг его щиколоток вновь крепко смыкаются уже знакомые ему ледяные щупальцеобразные пальцы и опять увлекают его под воду. И он снова, захлёбываясь, задыхаясь и стремительно теряя последние силы, судорожно дёргается, бьётся, вырывается, отчаянно сопротивляясь загадочному, незримому – и оттого ещё более опасному и страшному – противнику.

Впрочем, не такому уж незримому: барахтаясь в воде и вращая вокруг себя расширенными, выпученными глазами, он смутно различает внизу, у себя под ногами, в темневшей там глубине, чьи-то неясные, бесформенные, едва уловимые очертания, крайне отдалённо, скорее как предположение, напоминающие контуры человеческого тела.

Новый, ещё больший приступ ужаса, охватывающий его при этом, придаёт ему сил, наличия которых он уже не подозревал в себе, и буквально выталкивает его на поверхность, во второй раз вырвав его из цепких рук подводного чудища.

Однако этот прилив сил оказывается очень коротким и, очевидно, последним. Вынырнув, извергнув из себя отвратительную затхлую воду и с трудом отдышавшись, он вновь, уже скорее машинально, чем осознанно, пытается плыть в сторону почти невидимого, едва угадываемого, словно ускользающего берега, но чувствует, что сил ни на это, ни на что другое у него уже нет. В глазах мутится и темнеет, голова тяжелеет, будто наливается свинцом, и еле держится над водой, руки и ноги немеют и двигаются всё медленнее и слабее, увязая в обволакивавшей их густой, незыблемой, мёртвой воде. И в результате, вместо того чтобы хоть понемножку, хоть чуть-чуть продвигаться к спасительному берегу, где его ждало избавление от угрожавшей ему смертельной опасности, таившейся в реке, его вконец изнемогшее, будто парализованное тело мало-помалу цепенеет, деревенеет и с головой погружается в воду, не в состоянии удерживаться наверху и вести неравную, безнадёжную, заранее обречённую на поражение борьбу с неведомым могучим врагом.

А враг этот между тем не дремлет. Он не спешит, не делает больше лишних движений, не хватает, как только что, свою жертву за ноги, а просто внимательно и зорко наблюдает за ней из глубины, по-видимому в твёрдой уверенности, что измождённый, выбившийся из сил пловец никуда не денется и, окончательно изнурённый, обездвиженный, неспособный даже к самому слабому отпору, вот-вот окажется в его ледяных смертоносных объятиях.

И Андрей, вновь очутившись под водой и устремив взор в её сумрачную глубь, как и в предыдущее своё погружение, замечает внизу, вероятно на дне или около него, те же, уже знакомые ему, неопределённые, едва различимые, как будто человекообразные очертания. Но только, в отличие от того, что было минуту назад, на этот раз даже неистовый, панический ужас, опять пронзивший его при виде такой близкой, зримой, непосредственной угрозы, от которой, похоже, уже не было спасения, не придаёт ему сил, не оживляет его онемелого, помертвевшего, не подчинявшегося ему больше тела, ещё кое-как державшегося у поверхности воды, но, очевидно, обречённого в конце концов – и, вероятно, очень скоро – камнем пойти ко дну, чтобы упокоиться там, в безбрежном мраке и холоде, навеки.

Однако не только вечный покой, холод и тьма ожидают его в водяной бездне. Есть там ещё кое-что, чьи смутные, размытые, чуть заметно шевелящиеся контуры он видит внизу, почти у своих ног, не в силах оторвать от них глаз, задыхаясь и цепенея не только от заполняющей его лёгкие воды, но и, прежде всего, от сковавшего его душу невыразимого, беспредельного, тоскливого страха, страха перед неизведанным, необъяснимым и неизбежным, притаившимся совсем рядом, под плотным покровом тёмной стылой воды, и терпеливо подстерегающим свою добычу.

И вот, наконец, оно, видимо, решает, что подходящий момент настал, что жертва дозрела, и, резко сорвавшись с места, устремляется вверх, навстречу облюбованному им беззащитному, сражённому неодолимой немощью, едва держащемуся на плаву телу.

Он видит, как загадочный, отдалённо смахивающий на человеческий, силуэт, за мгновение до этого спокойный, неподвижный, словно безжизненный, внезапно оживает, приходит в движение и лёгким, стремительным рывком бросается на него. И он, уже ни на что не способный, находящийся при последнем издыхании, понемногу теряющий сознание, может лишь наблюдать померкшими, остекленелыми, лишёнными всякого выражения глазами, как из сизой мглистой глубины на него быстро и неудержимо надвигается что-то гибкое, скользкое, белесое, всё более, по мере приближения, похожее на человека.

А ещё через пару секунд он видит, что это не просто человек. Это женщина! Когда она приближается к нему вплотную, он отчётливо, во всех подробностях различает её стройное, грациозное, сильное нагое тело, частично скрытое в беспорядке разметавшимися по плечам и ниспадающими ниже пояса густыми белокурыми, с лёгким зеленоватым отливом волосами. Подплыв к нему, она заглядывает в его глаза своими холодными, как лёд, пустыми, мёртвыми глазами, застывшими на таком же холодном, мертвенно бледном, без единой кровинки лице. И ему кажется, что в глаза ему глядит сама смерть!

Его сердце сжимается, замирает и почти останавливается, в глазах разливается тьма, окостенелое, сведённое судорогой тело сотрясает дрожь, а из стеснённой груди вырывается глухой, сдавленный вскрик, или, вернее, стон. Узрев источник своих страхов воочию, оказавшись с ним лицом к лицу, заглянув в его тусклые, водянистые, неживые глаза и заметив протягивающиеся к нему длинные тонкие руки с растопыренными костлявыми пальцами и продолговатыми, заострёнными на концах синеватыми ногтями, он инстинктивно отстраняется и в отчаянном порыве, движимый неописуемым, животным ужасом, бросается вверх.

И, как ни странно, у него это получается. Каким-то невероятным образом его обмякшее, окаменелое, уже почти умершее и готовое пойти ко дну тело, словно повинуясь его страстному желанию во что бы то ни стало вырваться из убийственного водяного плена и избежать ледяных, смертельных объятий русалки, нежданно-негаданно взмывает на поверхность. И он, беспорядочно махая руками и баламутя вокруг себя воду, с исказившимся лицом и вытаращенными глазами, выхаркивает тошнотворную горькую жидкость и судорожно, с жадностью, большими глотками хватает ртом воздух… И просыпается.

Положив руку под голову и медленно водя глазами по объятой сумраком комнате, лишь слегка озарённой проникавшими из-за окна бледными отблесками сиявшей на небе круглой серебристой луны, Андрей некоторое время перебирал в памяти этот необычный, причудливый сон, чувствуя, как по коже у него пробегает при этом мелкая дрожь, как если бы он всё ещё находился в неприютной мертвенной воде и смотрел в бесцветные стеклянные глаза ожившей утопленницы, обитавшей в тёмной речной заводи и пытавшейся увлечь туда, в свои владения, и его. Но не вышло, с улыбкой подумал он, широко зевая, потягиваясь и с удовольствием ощущая приятное тепло мягкой постели, составлявшее такой разительный контраст с холодом и мраком привидевшейся ему водяной бездны.

Однако, невзирая на яркость и мрачность сновидения, Андрей не слишком долго предавался воспоминаниям о нём. Понемногу его мысли переключились на более значительные и актуальные события, происшедшие уже в реальной жизни, непосредственно его касавшиеся и оставившие в его памяти глубокий отпечаток. События, важность которых он, может быть, ещё не осознавал в полной мере, или, вернее, лишь начинал осознавать. События, случившиеся буквально на днях и обещавшие какие-то ещё неведомые ему, но, несомненно, серьёзные, возможно, судьбоносные перемены в его жизни.

II

Несколько дней назад Андрей окончил школу и находился теперь в немного шатком, неопределённом, как бы пограничном состоянии лёгкого, то пропадавшего, то опять возникавшего волнения, беспокойства, смятения, иногда переходившего даже в некоторое возбуждение. Старый, устоявшийся, ставший за много лет привычным и комфортным образ жизни внезапно, в один момент закончился. Стабильный, уютный, почти домашний школьный мирок рухнул, как карточный домик, разлетелся в прах, в одночасье слинял. Хорошо знакомые – порой до боли знакомые – лица вдруг исчезли, пропали из поля зрения, расплылись и растаяли в серой, мутноватой дымке прошлого. Пусть совсем недалёкого, бывшего ещё вчера настоящим, но всё-таки уже прошлого. Невозвратимого и неуловимого, как само время.

Впрочем, Андрей ни о чём не жалел. Школа давно уже наскучила и приелась ему, тяготила и раздражала его своим однообразием и рутиной, ставшими за много лет невыносимыми, ограничивала и сковывала, как он полагал, его молодые, неуёмные, рвавшиеся наружу силы, которым он рассчитывал найти более достойное и плодотворное применение. Причём в самое ближайшее время. Правда, он ещё не знал, даже приблизительно, что это будет за применение, чем именно он займётся после школы, – планы его в этом отношении были столь же амбициозны, сколь и туманны, – но ни секунды не сомневался, что избранное им поприще будет блестяще и поистине грандиозно. Ведь иначе и быть не может. Он всегда знал, чувствовал, предвидел, что рождён для чего-то выдающегося, незаурядного, выходящего из ряда вон, что обязательно станет известно всем вокруг и обессмертит его имя… ну если не в веках, то хотя бы в его время. А простая, обычная, монотонная и неприметная жизнь, какую ведут окружающие, в том числе его родные и знакомые, – это не для него. Он выше этого, он предназначен для другого, он может – а раз может, значит, обязан – добиться своего. Того, что частенько виделось ему в размытых, туманных, эфемерных мечтаниях, возникавших у него время от времени и, несмотря на свою явную фантастичность и нереальность, представлявшегося ему несомненным, вполне достоверным и осуществимым. И лишь когда он заносился в своих фантазиях слишком уж высоко и самообман становился очевиден ему самому, он невольно и не без сожаления делал шаг назад, слегка обуздывал своё распалённое воображение и мягко и снисходительно усмехался над собой. А потом вновь принимался за старое…

Как бы то ни было, все эти дни, последовавшие за последним звонком, он пребывал в состоянии напряжённого, нетерпеливого ожидания чего-то большого, красивого, волнующего и неповторимого, совершенно непохожего и неизмеримо превосходящего всё, что было прежде, в его уже прошлой, школьной, детской, только-только окончившейся жизни. А в том, что впереди его ожидает что-то великолепное, чудесное, бесподобное, пусть пока что смутное и неоформленное, едва намеченное и неуловимое, допускающее множество различных оттенков, вариантов и комбинаций, но оттого ещё более привлекательное, манящее, интригующее и завораживающее, – в этом у него не было ни малейших сомнений.

Вновь, как и не раз до этого, увлечённый и немного взбудораженный этими мыслями, Андрей заворочался в постели, повернулся на бок и обратил взгляд за окно. Стояло раннее утро, и небо было ещё по-ночному чёрное и непроницаемое, лишь слегка подсвеченное редкими мерцающими звёздами, слабый блеск которых тонул в густом сиянии полной луны, в течение ночи медленно и величаво проплывшей по небосводу и теперь замершей на самом его краю, над крышами дальних домов. Андрей остановил на ней недвижимый, чуть затуманенный взор и постепенно отдался воспоминаниям о совсем недавнем прошлом – о своём последнем дне в школе и о том, что случилось сразу вслед за этим. О той нежданной встрече, которая, как он всё более отчётливо ощущал, предвещала какой-то крутой поворот в его жизни, всю важность и значение которого он только начинал осмысливать и чувствовать…

После небольшой полуофициальной церемонии на школьном дворе, состоявшей в основном из дежурных, повторявшихся из года в год почти дословно поздравлений и пожеланий из уст директора, завучей и военрука – хмурого немногословного подполковника, облачившегося ради такого торжественного случая в парадный мундир цвета морской волны и произнёсшего короткую, но по-военному чёткую и энергичную речь, адресованную прежде всего парням, будущим защитникам отечества, – выпускники весёлой галдящей гурьбой, очевидно не слишком взволнованные или тем паче расстроенные расставанием с родной школой, направились к расположенной поблизости центральной городской площади, куда в это же время стекались выпускники со всего города. И через полчаса, когда все собрались, вся эта пёстрая, волнующаяся, как речная зыбь, не стихавшая ни на миг людская масса, разбившись на группы, перед каждой из которых высилось древко с номером школы, в сопровождении духового оркестра и двух милицейских машин, одна из которых возглавляла шествие, а другая замыкала его, двинулась к ледовому дворцу, где должно было состояться уже вполне официальное праздничное мероприятие с участием представителей городских властей и какой-то шишки из министерства образования.

Андрей с особенным удовольствием вспоминал этот яркий, шумный, эффектный проход по улицам города длинной, многолюдной школьной процессии, на которую трудно было не обратить внимания. Прохожие замедляли шаг, а иные даже останавливались, чтобы получше рассмотреть нарядных, весёлых, ликующих парней и девушек; жители окрестных домов высовывались из окон; водители притормаживали, пропуская, казалось, бесконечную, растянувшуюся на несколько кварталов колонну, и порой приветствовали её протяжными сигналами. Некоторые приветственно махали руками и иногда выкрикивали что-то, но что именно, невозможно было разобрать из-за немолчного многоголосого гомона, производившегося разгорячёнными, не сдерживавшими себя отставными учащимися и широкой бурной волной разливавшегося по округе по мере их продвижения вперёд.

Андрей шёл почти в самой середине шествия, вместе со своим классом, под знаком своей школы, в великолепном, приподнятом, немного возбуждённом настроении, почему-то твёрдо уверенный, что он находится не только в центре процессии, но и в центре всеобщего внимания. Самодовольство и самолюбование буквально распирали его. Он едва сдерживал так и просившуюся на лицо счастливую глуповато-восторженную улыбку, которая всё же нет-нет да и прорывалась наружу и озаряла его черты. Вместе со всеми он периодически громко выкрикивал номер своей школы и сразу же цепко озирался по сторонам, будто желая лишний раз удостовериться, смотрят ли на него окружающие, замечают ли его, выделяют ли его среди толпы. И ему казалось, – по-видимому, от слишком большого желания увидеть это, – что на него действительно гораздо чаще, чем на кого бы то ни было из шедших рядом с ним, устремлялись пристальные, заинтересованные, оценивающие, а порой, как ему временами чудилось, прямо-таки восхищённые взгляды и его одноклассниц, и девочек из других школ, и проходивших мимо и глядевших на колонну выпускников посторонних девушек и женщин. И это кажущееся, воображаемое, но для него в тот момент совершенно очевидное, не подлежавшее никакому сомнению внимание к нему такого множества самых различных представительниц противоположного пола наполняло его сердце невыразимым, сладостным удовольствием, радостным трепетом и восторгом, придавало его поступи твёрдость и уверенность, заставляло его высоко вскидывать голову, гордо выпячивать грудь, плотоядно раздувать ноздри, снисходительно, с некоторым пренебрежением поглядывать на своих приятелей и, уже не сдерживая сияющей белозубой улыбки, вопить громче всех: «Двадцать седьмая! Ур-рааа!!!»

И вот, когда он с особенным пылом, напрягши голосовые связки до предела и перекрыв своим зычным окриком куда более скромные возгласы однокашников, озвучил эту нехитрую речёвку в очередной раз и слегка охрипшим от напряжения, понемногу замиравшим голосом упорно тянул победно-прощальное «ура», при этом по привычке зорко оглядываясь кругом в надежде вновь уловить якобы обращённые на него горящие женские взоры, – в этот самый момент голос его внезапно дрогнул и прервался, брови резко, будто в удивлении, приподнялись, а вспыхнувшие неожиданным вниманием и интересом глаза устремились в одну точку.

Этой точкой была девушка, шедшая в нескольких метрах впереди него и в процессе общего движения то и дело показывавшаяся из-за спин и голов тех, кто находился между ним и ею. Он мог бы заметить её и раньше, однако в течение всего предшествующего пути был так увлечён и упоён самим собой, что в упор не видел практически никого вокруг, даже свою собственную девушку Наташу, шагавшую рядом с ним, рука об руку, и по временам с мягкой томной улыбкой на полных пунцовых губах и таким же мягким, притушенным блеском в тёмных бархатных, чуть прищуренных глазах поглядывавшую на него.

Но он не обращал внимания ни на её взгляды, ни на неё саму. А едва лишь приметил двигавшуюся впереди незнакомку, присмотрелся к ней и был неожиданно и мощно поражён её необычной, неординарной, вроде бы неяркой и неброской, но при этом какой-то особой, невыразимой и несказанной красотой, он вообще позабыл о Наташином существовании. Всё его внимание без остатка поглотила неизвестная девушка, от которой, раз взглянув на неё, он уже не в силах был отвести пристального, понемногу разгоравшегося взора. И чем дольше он смотрел на неё, тем пронзительнее и напряжённее делался его взгляд, серьёзнее и пасмурнее становилось лицо, с которого вмиг сбежала осенявшая его только что дурашливая торжествующая улыбка, чаще и взволнованнее билось сердце и порой спирало дыхание. На него внезапно нахлынуло и заполнило его целиком что-то жгучее, будоражащее и тревожное, чего он не в силах был понять, чему не мог дать названия, так как испытывал подобное едва ли не впервые в жизни. Может быть, прежде и было нечто похожее, в какой-то мере напоминавшее то, что переживал он сейчас. Но только похожее, только напоминавшее, не более. Теперь было совсем другое. Особенное, непередаваемое, неизъяснимое. От чего спустя некоторое время он был уже как в тумане и с трудом соображал, где он, что с ним, куда и зачем он идёт.

Вскоре он не мог думать уже ни о чём, кроме захватившей его внимание незнакомки. Он забыл обо всём и обо всех на свете, он видел только её. Её правильный, изысканный, чеканный профиль, густые светлые волосы, блестящими вьющимися прядями рассыпанные по плечам, большие, широко распахнутые серо-голубые глаза, смотревшие на всё вокруг со спокойной, чуть насмешливой сдержанностью уверенной в себе красоты, никого не отталкивавшие, не отторгавшие, но при этом словно державшие всех на почтительном расстоянии. Её стройную, подтянутую, безупречную фигуру, крепкую и в то же время хрупкую, лёгкую, пружинистую, чуть подрагивающую походку, свободные, плавные, закруглённые движения. Улыбка почти не покидала её лица, она часто и охотно смеялась, оживлённо переговаривалась со спутницами, была обаятельна, естественна, непринуждённа. От неё невозможно было оторвать глаз. И Андрей и не думал делать этого, глядя на неё как заворожённый и чувствуя, как по его телу будто пробегают нервные токи, от которых оно то и дело вздрагивало и наполнялось палящим, обжигающим жаром, и приятным, и тягостным одновременно. И он уже сам не понимал, чего он хочет: то ему хотелось, чтобы эти мучительно-сладкие ощущения прекратились, то чтобы они продолжались и длились как можно дольше.

В конце концов случилось то, чего он ждал и страстно желал: словно почувствовав устремлённый на неё сзади настойчивый, неотрывный взор, она будто ненароком метнула через плечо беглый небрежный взгляд, скользнула им по лицам двигавшихся следом за ней парней и девушек и встретилась глазами с Андреем. Эта встреча двух взглядов – спокойного, ровного, безразличного и пылающего, нетерпеливого, исполненного ещё смутного, неосознанного, но уже несомненного и безусловного желания – длилась лишь миг, но именно он оказался для Андрея решающим и окончательно расставил всё по своим местам. У него занялся дух и замерло сердце, когда он впервые увидел её глаза, обращённые на него. Ясные, глубокие, чуть холодноватые, с безучастным, немного скучающим и по-прежнему слегка насмешливым выражением пробежавшие по многоликой, разношёрстной, находившейся в непрестанном движении, немолчно гомонившей и галдевшей толпе. И на секунду задержавшиеся на нём, точно выхватив его из неисчислимой, пёстрой – и в то же время такой однообразной – людской массы.

От неожиданности, смущения – не очень-то свойственного ему, но в этот момент внезапно проявившегося – и ещё какого-то, ему самому не вполне понятного чувства он невольно опустил глаза. А когда спустя мгновение вновь поднял их и взглянул вперёд, на этот раз как-то нерешительно, обескуражено, почти украдкой, – она уже не смотрела на него, снова повернувшись к нему спиной и горячо обсуждая что-то с подругами.

Он тихо выдохнул, качнул головой, провёл рукой по раскрасневшемуся, полыхавшему лицу, на котором выступили мелкие капельки пота. И собрался было продолжить свои наблюдения за поразившей его воображение незнакомкой, как вдруг заметил краем глаза, что за ним самим наблюдают не менее пристально и с не меньшим вниманием. Он медленно и нехотя, уже догадываясь, что он сейчас увидит, повернул голову и наткнулся на упёршийся в него сбоку острый, как пика, прямой и твёрдый взгляд Наташиных глаз, в которых, слегка затенённые длинными густыми ресницами, то и дело пробегали холодные сумрачные огоньки, обычно, как знал Андрей по опыту, не сулившие ему ничего хорошего. Однако он, всецело поглощённый в эту минуту своими новыми, нежданными, непривычными для него ощущениями и переживаниями, проигнорировал этот не слишком добрый для него знак, явно свидетельствовавший о том, что его зоркая, проницательная, отлично изучившая и знавшая его как облупленного подруга что-то заметила, что-то сообразила, о чём-то начала догадываться. Он лишь рассеянно и равнодушно кивнул ей, натянуто улыбнулся и немедленно устремил взор в прежнем направлении, на предмет своих неожиданно для него самого вспыхнувших и разгоравшихся всё жарче желаний.

Остаток пути он пребывал далеко не в столь радужном настроении, как в первую его половину. У него как будто вдруг открылись глаза, и он, в очередной раз оглядевшись и хорошенько присмотревшись к окружающему и окружающим, понял наконец, как он заблуждался всё это время относительно самого себя и того повышенного, крайне лестного для него внимания, которое якобы было обращено на него со стороны чуть ли не всех поголовно особей женского пола, наблюдавшихся им вокруг. Теперь это странное и довольно забавное самоослепление, которому он бывал порой подвержен, внезапно закончилось, и он вынужден был признаться себе, что, кажется, никто, кроме Наташи, на него не смотрит, а если кто-нибудь иногда и скользнёт взглядом по его лицу или фигуре, то лишь случайно, мельком, никак не выделяя его в этом огромном многоголовом сборище, где таких, как он, молодых, внешне привлекательных, настырных, не в меру самодовольных и самонадеянных, мнящих о себе, без особых на то оснований, бог знает что, и усиленно изображающих из себя что-то, было пруд пруди.

При этом он не переставал пожирать глазами обворожившую его неизвестную красотку, в надежде, что она вновь, как минуту назад, почувствует его сосредоточенный, жгучий взгляд, не отрывавшийся от неё ни на миг, уловит исходившие от него страстные флюиды и обернётся в его сторону. И их глаза опять встретятся, но теперь уже не мимоходом, не на короткое мгновение. И скажут друг другу что-то важное, насущное, волнующее их обоих, и всё поймут, и, быть может, даже безмолвно договорятся о чём-то…

Но незнакомка, вероятно, ничего не почувствовала, не уловила никаких флюидов, которых, по-видимому, и не было вовсе, и никакого бессловесного разговора посредством одних лишь взглядов между ними не произошло. Она до самого конца пути так ни разу и не обернулась назад и даже мимолётно, даже вскользь, не говоря уж о чём-то большем, не взглянула на него. Более того, как будто зная, что кто-то из идущих сзади упорно и назойливо преследует её своим взором, и желая досадить ему, она перестала поворачивать голову по сторонам. В результате он утратил возможность видеть её лицо даже в профиль и всю оставшуюся часть дороги вынужден был созерцать только её фигуру – хотя и это было для него сейчас немало, – высоко и гордо посаженную голову и распущенную по плечам пышную, тяжёлую копну белокурых, отливавших серебром волос, осенявших её голову точно сияющим ореолом.

Это ещё больше огорчило и расстроило Андрея, его настроение, ещё недавно бодрое и радостное, окончательно испортилось, и заключительный участок пути он прошёл хмурый, задумчивый и молчаливый. Не выкрикивал больше вместе со всеми номер школы (впрочем, и остальные, видимо слегка утомившись к концу дороги, делали это уже не так дружно и рьяно, как прежде), отвечал невнятно, сквозь зубы либо не отвечал вовсе на реплики иногда обращавшихся к нему спутников, почти не озирался вокруг, – ему было теперь совершенно всё равно, смотрит на него кто-нибудь или нет, привлекает он чьё-либо внимание или всем на него наплевать. Он был бы счастлив все эти бесчисленные взгляды, устремлявшиеся на него, обменять на один-единственный, брошенный хотя бы мельком, краем глаза, будто невзначай.

Однако именно этого неистово желаемого им взгляда он и не дождался. Незнакомка отвернулась от него, как казалось ему, навсегда и не удостоила его больше ни взором, ни жестом, ни лёгким, едва уловимым, но таким в определённых случаях значимым, красноречивым, говорящим порой больше всяких слов движением губ, ресниц, бровей…

Тем временем утратившая первоначальный порядок и стройность, заметно смешавшаяся и всё более сбивавшаяся в кучу школьная процессия оставила позади улицы и жилые кварталы и вступила на обширное, покрытое гладким изумрудным ковром свежей травы и залитое ярким палящим солнцем пустое пространство, в центре которого высилось отчётливо видимое отовсюду, царившее над окружающей местностью массивное округлое здание городской ледовой арены, напоминавшее по форме летающую тарелку, приземлившуюся на этой пустынной безлюдной окраине и оставшуюся тут навсегда. От неё во всех направлениях лучами расходилось несколько длинных аллей, разрезавших окрестные травяные поля и ведших в город. По одной из этих аллей, самой широкой и просторной, толпа выпускников двинулась к рисовавшемуся в отдалении, на фоне прозрачного голубовато-белесого неба, внушительному серебристо-серому сооружению из стекла, металла и бетона, увенчанному продолговатым тонким шпилем, нестерпимо для глаз сверкавшему в ослепительном солнечном сиянии. А поскольку жара допекла к этому времени всех без исключения, то шествие было уже далеко не таким весёлым и шумным, как прежде. Никто уже не кричал, не хохотал, не резвился, не делал лишних движений, у всех на лицах было явственно написано желание, чтобы эта затянувшаяся прогулка поскорее подошла к концу. А так как закончить её и спастись от невыносимого зноя можно было только в стенах высившейся впереди «тарелки», то все невольно прибавили шагу и вскоре достигли чаемого приюта, где царили прохлада и лёгкий полумрак.

В ледовом дворце было примерно то же самое, что утром на школьной линейке, только на более высоком, общегородском уровне и в более чинной и официальной обстановке, то есть ещё более утомительно и скучно. Со сцены, с того места, где, в соответствии с основным назначением этого здания, расстилалось гладкое белоснежное ледяное поле и где обычно разворачивались жаркие хоккейные баталии, в заполненные выпускниками зрительные ряды неслись поздравления, пожелания, напутствия – те же самые, порой едва ли не слово в слово, какие Андрей и его одноклассники уже слышали за пару часов до этого на школьном дворе из уст директора, завучей и принарядившегося военрука. Однако теперь, когда эти однотипные, сухие, трафаретные речи произносились персонами рангом повыше, каждое слово которых, даже самое пустое, случайное или попросту неумное, должно звучать для рядового населения значительно, убедительно и веско, аудитория, словно проникшись важностью и торжественностью момента, вела себя на удивление сдержанно и тихо, слушала как будто со вниманием, в нужных местах аплодировала и даже кивала головами, точно соглашаясь со всем говорившимся. Впрочем, скорее всего, эта сдержанность и тишина объяснялись усталостью: длительная прогулка по раскалённым нещадно жарившим солнцем улицам порядочно утомила и вымотала всех.

Но продолжалось это не слишком долго. Однообразные, монотонные, бесцветные спичи, пусть даже исходившие из высокопоставленных уст, очень скоро наскучили слушателям, и они, потеряв всякий интерес – если он вообще у кого-нибудь был – к тому, что происходило и произносилось перед ними, предались более приятным и увлекательным занятиям – стали перемигиваться, пересмеиваться, переговариваться друг с другом и сообща. Сначала шёпотом, едва слышно, затем постепенно всё громче и явственнее и, наконец, чуть не в полный голос, так что вскоре над переполненными трибунами, как над потревоженным пчелиным ульем, стоял несмолкающий глухой гул, который никак не могли унять семенившие между рядами и шикавшие на говорунов директора и завучи, уже переставшие быть авторитетами для вчерашних школяров.

Одним из немногих, если не единственным, в огромном, многолюдном, гулком зале, кто сохранял молчание и не участвовал в гудевших вокруг переговорах и пересмешках, был Андрей. Но при этом он, понятное дело, не слушал и нёсшихся со сцены казённых речей и лишь раз скользнул безучастным, скучающим взглядом по тучной, громоздкой фигуре, едва умещавшейся в плотно облегавшем её, казалось, готовом разойтись по швам лёгком летнем костюме, и крупному, мясистому, багровому и поблёскивавшему от пота лицу представителя министерства, который, сцепив на округлом, выпиравшем вперёд брюшке толстые короткие пальцы и уставив перед собой усталый, безразличный взор маленьких водянистых глаз, тихо, невразумительно, вяло бубнил что-то в мохнатый микрофон, по-видимому нисколько не смущаясь явным невниманием аудитории и, вероятно, как едва ли не все собравшиеся, с нетерпением ожидая, когда же это неизвестно кем придуманное, никому в общем-то не нужное и не интересное, изрядно всем надоевшее мероприятие закончится и присутствующие обретут наконец желанную свободу и возможность заняться своими делами.
1 2 3 >>
На страницу:
1 из 3

Другие электронные книги автора Михаил Широкий