Труды по истории Москвы

Возможно допустить происхождение названий «кремль» (кремник) и «кром» от разных корней, но нельзя обойти молчанием одновременное существование «кремников» и в Москве, и в Твери. И. Е. Забелин считает «кремник» производным от слова «кремь», которое в северных русских наречиях обозначает бор, крепкий строевой лес, растущий среди моховых болот. Это словопроизводство, на первый взгляд, очень далекое от стен и башен деревянного города, в действительности наиболее достоверно объясняет названия замков в двух соседних городах, в Твери и Москве, как кремников. Кроме слова «кремь» для обозначения крепкого и крупного строевого леса в заветном бору, имеется еще «кремлевое дерево» – крепкое, строевое, здоровое, «кремлевник» – хвойный лес по моховому болоту.[133 - Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля. СПб.; М.: Изд. т—ва М. О. Вольф, 1914. Т. II. Стб. 486.]

Слово «кремник», или «кремль», могло обозначать характер постройки укрепления из хвойного, соснового дерева, в отличие от дубового города. «Кремник» сгорел, и на его место стали строить («рубить») дубовый город, или град. Тем не менее, как это часто бывает и на наших глазах, за московским замком сохранилось старое и привычное название.

Вновь построенный Кремль занимал бо?льшую площадь, чем его предшественник.

По предположению И. Е. Забелина, кремлевская стена в это время на северозападной стороне, обращенной к Неглинной, доходила до грота в Александровском саду, а на южной – до упомянутой выше трубы поблизости от церкви Константина и Елены. Видимыми координатами восточной стены Кремля времен Калиты являются старинные московские улицы Никитская и Ордынка, которая теперь не имеет выхода на север и обрывается напротив Кремля, на другой стороне реки. Ранее это были дороги. Никитская выходила к Волоколамску, Ордынка вела на юг, в сторону Золотой Орды.

К этому замечательному очерку местоположения Кремля Калиты, впрочем, можно сделать некоторое добавление. И. Е. Забелин считает, что обе дороги выводили к древнейшему торговому пристанищу на Подоле, между тем, как нам кажется, речь должна идти о другом – о соединении этих дорог на торговой площади перед Кремлем. Как говорилось уже выше, первоначальная торговая площадь явно не совпадала с позднейшей Красной площадью.

ПЕРВЫЕ КАМЕННЫЕ ЗДАНИЯ В МОСКВЕ

При Иване Калите в Москве появились первые каменные здания, на первых порах церкви. Первым каменным строением в Москве считается собор Успения Богоматери, заложенный 4 августа 1326 года.[134 - ПСРЛ. Т. XVIII. С. 89: «В лето 6834… в Госпожино говение, месяца августа в 4, на память святого мученика Елфериа, заложена бысть первая церковь камена на Москве, на площади, во имя святыа Богородица, честнаго ея успения, преевященным Петром митрополитом и благоверным князем Иваном Даниловичем».] Летописи связывают построение собора с утверждением в Москве митрополичьего стола и личным желанием митрополита Петра. Собор строился целый год и был освящен 15 августа 1327 года (т. е. на Успеньев день). Наименование собора Успенским показывает желание великого князя и митрополита иметь соборный храм по образцу Успенского собора во Владимире.

Наименование церквей в древней Руси было явлением далеко не случайным и подчинялось определенным правилам. Так, в XI–XII веках соборные храмы больших городов, являющихся одновременно резиденциями епископов, именовались, по византийскому образцу, в честь св. Софии («Премудрости Божией»). Это, так сказать, древнейший слой церковных наименований, отразившийся в появлении Софийских соборов в главнейших центрах Руси XI века: в Киеве, Полоцке и Новгороде. В XII веке вместо Софийских появляются Успенские соборы (Смоленск, Владимир—Залесский, Владимир—Волынский, Суздаль, Ростов, Галич). Однако уже с XI века существует и другая традиция, по которой соборные церкви называются в честь Спаса. Традиция таких наименований начинается с черниговского собора Спаса Преображения, построенного в первой половине XI века. Она находит отражение на севере в XII–XIII веках, когда появляются соборы во имя Спаса в городах Тверь, Переяславль Залесский, Нижний Новгород, Галич Мерский, Торжок, Ярославль. Таким образом, определенные церковные традиции связывались с определенными политическими центрами.

Между тем имеются указания на то, что первоначальным московским собором была церковь Спаса, как и в Твери.[135 - ПСРЛ. Т. XV. 2–е изд. (Рогожский летописец). С. 40. В церкви Спаса на Москве положено было тело Михаила Ярославича Тверского, привезенное из Орды.] Иными словами, и по названию своей крепости – «кремник» – и по названию соборного храма в честь Спаса Москва имела сходство с соседней Тверью. Трудно только сказать, чем объясняется это сходство – сознательным ли подражанием московских князей тверским порядкам или общностью традиций Москвы и Твери. Построение Успенского собора обозначало резкий разрыв с прежней традицией и показывало претензию московских князей на особое положение Москвы среди русских городов, возвращение к традициям старых стольных городов северо—восточной Руси – Владимира, Суздаля, Ростова.

Строительство каменных храмов продолжалось при Калите в быстрых по тому времени темпах. В 1329 году выстроили вторую каменную московскую церковь – Иоанна Лествичника, оконченную в 3 месяца. Осенью того же года в течение двух месяцев воздвигли третью каменную церковь Поклонения веригам Петра, бывшую, впрочем, приделом Успенского собора. И. Е. Забелин связывает построение этих церквей с политическими событиями того времени, считая, что обе церкви были обетными, построенными в память удачного окончания похода против Твери в 1327 году и Пскова в 1329 году.[136 - ПСРЛ. Т. XVIII. С. 91. Иоанн Лествичник строился с 21 мая по 1 сентября, а Поклонение веригам – с 13 августа по 14 октября.] Такая возможность, конечно, не исключена, но построение этих церквей может быть объяснено и по—иному. Иоанн Лествичник был святым самого Калиты, на печатях которого изображен святой в рубище с книгой в руках, что соответствует Иоанну Лествичнику, как автору Лествицы,[137 - См. печать к духовным Калиты в СГГД. Т. 1. С. 33 и 35.] а не Иоанну Предтече, изображение которого не имеет книги. Кроме того, старший сын Калиты (Иван) родился 30 марта на память Иоанна Лествичника. Вериги Петра напоминают нам о Петре митрополите, который заложил для себя в этой церкви каменный гроб. Следовательно, перед нами обычное стремление строить храмы в честь одноименных князей и митрополитов, очень распространенное на Руси.

Каменное строительство не прекратилось после создания трех указанных храмов. Новая каменная церковь Спаса («Спас на Бору») была построена в 1330, пятая каменная церковь Михаила Архангела – в 1333 году. Последняя церковь заменила собой деревянный храм, служивший княжеской усыпальницей. Что касается церкви Спаса, то она также имела специальное назначение – служить княжеским монастырем. Значение этого монастыря как одного из центров московской образованности как—то осталось не замеченным историками Москвы, хотя летопись особо отмечает заботы Ивана Калиты о процветании Спасской обители, снабженной иконами, книгами и сосудами за счет княжеской казны. Обращает на себя внимание и замечание летописи, что Спасский монастырь получил от Калиты «льготу многу и заборонь велику творяше им, и еже не обидимым быти никим же».[138 - ПСРЛ. Т. XVIII. С. 92.] В этих словах скрывается прямое указание на пожалование Спасскому монастырю иммунитетных прав, по образцу которых впоследствии получали льготы и другие московские монастыри.

Каменное строительство при Калите развернулось в сравнительно короткий промежуток времени, на протяжении 9 лет (в 1326–1333 годы), после чего наступил длительный перерыв. Это обстоятельство, по—видимому, указывает на то, что строителями московских церквей были пришлые мастера и что собственная московская архитектурная школа возникла значительно позднее, во второй половине XIV века, иначе трудно объяснить своеобразную «сезонность» каменного строительства в Москве при Иване Калите.[139 - Каменный притвор к церкви Спаса на Бору был построен в 1350 г. (ПСРЛ. Т. XVIII. С. 97).] Такая особенность каменного строительства должна быть учтена историками русского искусства при их суждении о характере ранней московской архитектуры.

Сделаны были попытки реконструкции плана и внешнего вида Успенского собора, но их нельзя считать удачными. Наиболее ценно сближение архитектуры Успенского собора с некоторыми псковскими памятниками, так как участие псковских мастеров в московском каменном строительстве очень вероятно, если только строителями московских храмов не были тверичи или новогородцы.[140 - Некрасов А. И. Очерки по истории древнерусского зодчества XI–XVII вв. М., 1936.]

Храмы Калиты представляли постройки относительно небольшие и не очень прочные. Все они были перестроены или сломаны в конце XV столетия после 150 лет существования. В 1472 году своды Успенского собора из—за опасности их падения приходилось подпирать толстыми бревнами. Уже эта особенность московской каменной архитектуры говорит о слабом строительном искусстве мастеров, созидавших московские церкви в первой половине XIV века. Московская архитектура в это время еще только зарождалась.

Возобновление каменного строительства в Москве стояло в тесной связи с возобновлением искусства монументальных росписей в северо—восточной Руси. В 1344 году оба московских собора (Успенский и Архангельский) были расписаны греческими и русскими мастерами. Летописец рассказывает, что Успенский собор расписывали греки, митрополичьи писцы: Да которого лета начали расписывать, того же лета и кончили. А святого Михаила подписывали русские писцы, князя великого Семена Ивановича. Старейшинами и начальниками у них был Захарий, Иосиф, Николай и прочая дружина их. Русские писцы за одно лето не могли расписать и половины этой церкви из—за ее величины. На следующий год была расписана церковь Спаса на Бору, «а мастер старейшина иконьником Гойтан». Эта церковь расписывалась на средства первой жены Симеона Гордого литовской княжны Айгусты, которую в Москве окрестили с именем Анастасия.[141 - Троицкая лет. С. 366–367.] Расписана была фресками и церковь Иоанна Лествичника. Работы по росписи трех церквей (собора Михаила Архангела, Спаса на Бору и Иоанна Лествичника) закончились в 1346 году.

Роспись московских церквей, как мы видим, тоже носила своеобразный характер, как и постройка каменных зданий. Четыре московских храма расписывались в течение 3 лет по крайней мере тремя дружинами мастеров. Здесь мы опять наблюдаем ту особенность московского искусства времен Калиты и его ближайших преемников, которая отмечалась нами выше, его «сезонность» или чрезвычайность. Греческие и русские мастера были одинаково пришлыми в Москве, которая, видимо, еще не создала своей художественной школы. Однако в кратких летописных заметках о росписи московских церквей уже чувствуется рука современника и его горячее участие к делу украшения родного города. Летописец тщательно отмечает имена русских живописцев и только в общих чертах говорит о греческих художниках. В этом замалчивании греческих имен нет ничего враждебного по отношению к грекам, только известное равнодушие к ним. Зато заметно повышенное внимание к русским художникам, неприкрытая радость при виде своих отечественных мастеров, столь понятная для русского человека, жившего в эпоху опустошительных татарских набегов.

Почти все церкви, построенные при Калите, группировались в одном месте – на площади, посреди Кремля, создавая таким образом определенный архитектурный ансамбль. Только церковь Спаса на Бору стояла несколько в отдалении. В непосредственной близости от соборов располагались постройки княжеского дворца, занимавшие, надо предполагать, в основном ту же площадь, только несколько меньшую, чем поздн е е. После построения Успенского собора должен был передвинуться поближе к новой кафедральной церкви и митрополичий двор, на то место, на котором его находим позже. Кремль Калиты был густо застроен жилыми постройками, хотя и остается неясным, входил ли уже Подол в кремлевскую территорию или нет.

Успенский и Архангельский соборы, Спас на Бору и Иван Лествичник под колоколами стояли поблизости друг от друга на крутом кремлевском холме. Со своими главами и крестами они высоко поднимались над деревянными стенами и окружающими строениями. Это был «город» в русском средневековом представлении, иными словами, живописное сочетание вышек, башен, глав и крестов, «палатное строение», которое так любили изображать русские художники на иконах. Летом московский Кремль утопал в зелени, окруженный садами и рощами. Таким его видел еще до перестройки Кремля при Иване III итальянец Барбаро («замок расположен на холме и со всех сторон окружен рощами»). Зимою его строения, покрытые белым снегом, с золотыми крестами, со свинцовыми кровлями, казались воплощением народных представлений о сказочных городах.

Конечно, с точки зрения современного человека, здания московского Кремля не отличались монументальностью. Они в наше время показались бы совсем незначительными, в особенности по сравнению с постройками Киевской Руси. Но среди бедной, опустошенной Русской земли, ограбленной и униженной татарами, эти первые каменные постройки казались как бы залогом ее грядущего возрождения. Недаром позднейшие московские книжники, говоря о времени Калиты, восклицали: «Уже бо тогда честь и слава великого княжения восхожаше на боголюбивый град Москву».

РАСШИРЕНИЕ ПОСАДА И ОКРЕСТНЫЕ СЕЛА

В первой половине XIV века произошло значительное расширение московского посада. Об этом можно судить по сведениям о московских пожарах и количестве сгоревших церквей. В первый пожар (1331 год) выгорел город Кремник. Во второй пожар (1337 год) в Москве сгорело 18 церквей, причем выгорела «вся Москва». Эту цифру следует сопоставить с известием о пожаре Великого Новгорода 1340 года, когда в нем сгорели 74 церкви. Как ни трудно сопоставление величины обоих городов по количеству сгоревших церквей, тем не менее обе цифры дают некоторое понятие о количестве населения в названных городах. Новгород, несомненно, был многолюднее и богаче Москвы времен Калиты, но и Москва сильно расширилась. В пожар 1334 года сгорели 28 церквей.[142 - ПСРЛ. Т. XVIII. С. 94.] В их число должны были входить многие из тех церквей, которые будут упомянуты в летописях позже.

В основном посад расширялся в сторону позднейшего Китай—города. Однако никаких сколько—либо достоверных сведений о московском посаде первой половины XIV века мы не имеем. Можно только предполагать, что посад в это время не занимал всю территорию позднейшего Китай—города.

Впрочем, некоторое понятие о размерах московского посада в первой половине XIV века могут дать сведения о ближайших подмосковных селах, позже вошедших в городскую территорию.

На юге московский посад естественно ограничивался Москвой—рекой. Территория позднейшего «Болота», видимо, еще не была застроена. Тут находился «луг великий за рекою». Он отделял посад и Кремль от села Хвостовского, находившегося в районе позднейших Хвостовых переулков в Замоскворечье. Это село принадлежало знатному боярину и тысяцкому Алексею Хвостову.[143 - ДДГ. С. 33. О Хвостовском селе см.: Снегирев И. М. Москва: Подробное историческое и археологическое описание города. М., 1865. Т. I (далее – Снегирев И. М. Москва). С. 104.]

На западе в непосредственной близости к Кремлю находилось село Старое Ваганьково. Его место и сейчас легко определить по небольшой церкви, стоящей во дворе Библиотеки им. В. И. Ленина. Еще в XVII веке стоявшие здесь церкви именовались: «что в Старом Ваганькове». И. М. Снегирев посвятил Старому Ваганькову несколько страниц, справедливо причисляя это урочище к числу древнейших московских урочищ. Он производит название Ваганькова от глагола «ваганить» – играть, потешаться, шутить (на вологодском говоре). Но первое упоминание о Ваганькове заставляет думать, что название села произошло от имени, или прозвища. В духовной Юрия Васильевича 1472 года обозначено «место Ваганково да и двор на Ваганкове месте». Так обычно называли «место» двора по имени его прежнего владельца. В XV столетии здесь находился загородный двор великой княгини Софьи Фоминишны. Слово «загородный», конечно, нельзя понимать в современном смысле. Москва в это время уже расширилась по крайней мере до границ позднейшего Белого города (теперь кольцо бульваров по линии «А»), двор великой княгини назывался «загородным», потому что он находился вне Кремля, «города». Тем не менее, это традиционное название обнаруживает старую традицию, согласно которой Старое Ваганьково находилось за городом.[144 - ДДГ. С. 224. Снегирев t. М. Москва. Т. I. С. 153–155.]

Район к западу от Кремля изобиловал болотами и оврагами, отчего и местность к западу от Кремля у реки называлась Чер тольем. Тут стояло село Семчинское в районе современной Метростроевской улицы (б. Остоженки), одно из древнейших московских сел, названное уже в духовной Ивана Калиты. К нему примыкал большой Самсонов луг. Надо представить громадный заливной луг с его стогами сена, чтобы понять, почему прошедшая здесь улица называлась Остоженкой.

На востоке посад разрастался между Москвой—рекой и Неглинной. Естественной его границей на востоке служил Васильевский луг у Москвы—реки (обширная территория б. Воспитательного дома), соединявшийся с Кулишками (район Ногинской площади). Последнее название толкуется по—разному, то как поемный луг, то как поляна среди леса, выжженная и очищенная для посева. Это место было уже окраиной города. Возможно, отсюда и произошла теперь забытая, но очень распространенная полвека тому назад старинная московская поговорка для обозначения отдаленности и заброшенности места: «у черта на куличках».

К северу от Кулишек простирались местности, известные еще в XVI–XVII веках под характерными названиями: «глинищи», «в садах», «Кучково поле». Раньше это была окраина московского посада. За Неглинной к северу от Кремля лежали еще совсем слабо заселенные пространства, болотистые и полулесные.

Так очерчивается перед нами территория московского посада в первой половине XIV века, при Иване Калите (1328–1340 гг.) и его сыне Симеоне Гордом (1340–1353 гг.). Москва этого времени еще сравнительно небольшой город, окруженный селами и слободами. Может быть, в нашей картине и не все точно, но в целом она довольно близко соответствует действительности.

В самом хозяйстве великих князей первой половины XIV века большое место занимало использование таких естественных богатств, как борти с дикими пчелами, луга, охотничьи места. Это прямой признак того, что такие отрасли хозяйства занимали еще непомерно большое место в бюджете московских князей. В первой своей духовной грамоте Иван Калита особо отмечает «оброк медовый городской Василцева веданья». Оброку придается настолько большое значение, что Калита делит его между своими сыновьями.

Великий князь упоминает о своих лугах и стадах. В грамоте говорится о купленных бортниках и бобровниках. Что речь идет о городских бортях, во всяком случае примыкавших к городу, видно из того, что «Добрятинская борть», или «Добрятинское село», было разделено по третям между сыновьями Калиты.[145 - ДДГ. С. 11.] Василий, ведавший медовым оброком, вероятно, тысяцкий Василий Вельяминов, – высший сановник в княжестве.

Во второй половине XIV века «Василцево сто и Добрятинская борть с селом з Добрятинским» еще передаются по наследству старшему сыну, о них договаривается и Дмитрий Донской со своим двоюродным братом Владимиром Серпуховским, но это уже скорее традиция, чем тот живой интерес, который проявляли к бортям и лугам Иван Калита и Симеон Гордый. «Оброк медовый» городской уже не упоминается в княжеских грамотах времен Дмитрия Донского и его наследников.

МОСКОВСКАЯ ТОПОГРАФИЯ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIV ВЕКА

Даже в начале нашего века Москва казалась приезжим из Петербурга «большой деревней». Нескончаемые деревянные заборы, за которыми угадывались зеленые сады, запущенные пруды, обширные огороды, пустыри были разбросаны в разных частях города. Поля и рощи близко теснились к городу, и современному человеку трудно поверить, что так недавно в районе Песчаных улиц шумела обширная роща. Кто помнит теперь о Тюфелевой роще и окружающих ее огородах, кто поверит тому, что между Крутицкими казармами и б. Симоновым монастырем тогда тянулись нескончаемые огороды, и не было ни одного строения, а при въездах в Москву путники обязательно встречали грандиозные и ароматные свалки» Советская Москва сказочно выросла по сравнению с дореволюционной Москвой на памяти одного—двух поколений.

Конечно, современное переустройство городов никак нельзя сравнивать с медленной ленивой перестройкой, которая производилась при расширении средневековых городов. Но такая перестройка все—таки шла и с течением времени приводила к значительным изменениям первоначального ландшафта той местности, которую занимал город. Летописи и другие источники, впрочем, не дают никакого материала для суждения, в чем состояли эти изменения. Но о них можно судить по другим источникам, в первую очередь по названиям городских урочищ, улиц и зданий. К ним прикладывались и потом веками жили порой самые странные названия, связанные с первоначальными топографическими признаками.

Первую попытку объяснить московскую топонимику сделал в середине прошлого века И. М. Снегирев, теперь довольно прочно и несправедливо забытый автор. Снегирев собрал топографические названия Москвы, тогда еще жившей, можно сказать, старыми традициями. В середине прошлого века капитализм почти не коснулся «первопрестольной», славившейся бесчисленным количеством церквей и монастырей, наполненной преданиями о допетровской Москве. Ведь Снегирева и Москву его времени отделяло от России XVII века всего лишь 150 лет.[146 - Снегирев И. М. Москва: Подробное историко—археологическое описание города. М., 1865–1873. Т. I–II.]

Впрочем, И. М. Снегирев только собрал и попытался осмыслить старые московские названия, еще жившие в его время. По—иному подошел к московской топонимике И. Е. Забелин – младший современник Снегирева. Забелин выпустил свою «Историю города Москвы» в начале XX века. К этому времени уже начался бурный рост капиталистической Москвы. Оставались еще не тронутыми московские кривые переулочки, кое—как замощенные булыжной мостовой, стояли старые церкви и монастыри с их обширными садами и кладбищами, но новая индустриальная жизнь вторгалась и решительно меняла старую топографию города. И. Е. Забелин находился под влиянием обширной буржуазной исторической литературы. Он по—своему осмыслил московскую топонимику, дав блестящую характеристику той территории, на которой возник город, может быть, излишне обращая внимание именно на западные окрестности Москвы, которые были прекрасно известны Забелину.[147 - Забелин И. Е. История Москвы. Ч. I. М., 1905.]

Уже И. М. Снегирев отметил общую особенность ландшафта ранней Москвы: «Вообще холмы были выше, удолья глубже, леса чаще, реки обильнее водою, болота многочисленнее».[148 - Снегирев И. М. Москва. Т. I. С. 85 и далее.] Москва возникла при слиянии двух рек – Москвы и Неглинной, или Неглинки. Из других более значительных речек больше всего выдается Яуза. Сами по себе Неглинная и Яуза не были широкими и глубокими речными потоками, но долины их служили значительным препятствием для сообщения, в особенности долина Яузы в ее нижнем течении. Высокие берега Яузы образуют здесь ряд горок, возвышающихся над рекой. Говоря о холмистой поверхности Москвы, я имею в виду обычное, а не географическое понятие холмистой местности. Крутые берега рек в старинной русской литературе принято было называть холмами или даже горами, хотя бы они не были холмами в настоящем смысле своего слова. Так, Успенский собор в Кремле стоял на «маковице», или вершине.

Значительное число различного рода горок и холмов характеризует изрезанный московский рельеф. Среди них И. М. Снегирев отмечает Красную горку, Высокое, на месте которого стоит Высоко—Петровский монастырь с его замечательными зданиями XVII века, так блестяще реставрированными в недавнее время, и пр. Эти горки и холмы в соединении с болотами и речками составляли немалое препятствие для освоения городской территории. Поэтому Москва XIII–XIV веков не была похожа на позднейший город с его длинными улицами и переулками, улицы только еще намечались в виде дорог, ведущих в Кремль, по бокам которых строились дома. Между строениями находились обширные пустыри, а сами строения группировались вокруг церквей, в виде особых слобод.

Добавим сюда лесистый характер местности, существование рощ и рощиц в пределах самого города, и тогда Москва первой половины XIV века предстанет перед нами как город, только что возникающий на месте грязи, песков, сосновых боров, на холмах и «крутицах». Это был уже град «честен и кроток», но пока еще очень небольшой городской центр. Более быстрый рост городской территории начинается позднее, со второй половины XIV века, когда Москва окончательно делается центром складывающегося Российского государства.

МОСКВА И ВЯТИЧИ

На территории Москвы столкнулись два славянских потока: кривичи и ильменские славяне, с одной стороны, вятичи – с другой. Граница между теми и другими детально выяснена археологическими исследованиями, в особенности трудами А. В. Арциховского. Течение реки Москвы служило примерной границей, разделявшей вятичей от кривичей. Однако в районе Москвы поселения вятичей переходили речную границу и вторгались в кривическую зону большим мешком. По заключению А. В. Арциховского, «Московский уезд, за исключением небольшого куска на севере, был весь вятическим».[149 - Арциховский А. В. Курганы вятичей. М., 1930. С. 125 и 119.]

В начале XIV века волости, лежавшие к югу от Москвы, были рязанскими, в том числе Лопасня и Коломна. Между тем Рязанская земля в это время признавалась страной вятичей, а Рязань – вятическим городом.

Наш замечательный ученый, покойный академик А. А. Шахматов, этим столкновением двух мощных славянских племен объясняет своеобразные особенности московского городского говора. Он отмечает, что язык города Москвы представляется «наиболее типичным среди всех остальных смешанных говоров». Северорусские и восточнорусские особенности распределены в нем без сколько—нибудь явного перевеса одних перед другими.[150 - Шахматов А. А. Введение в курс истории русского языка. Пг., 1916. С. 120–121.] Шахматов объяснял эту особенность московского городского языка тем, что в районе Москвы встретились племена вятичей и кривичей. Татарское нашествие сдвинуло вятичей на север.

Но движение вятичей началось задолго до татар. Об этом нам говорят красочные описания походов черниговских князей на север в страну вятичей, где в середине XII века точно внезапно появляются города, ранее никогда не упоминавшиеся в летописи. Конечно, это не значит, что названные в летописи города только что возникли. Они могли существовать раньше, и летописец мог их упомянуть впервые только по связи с княжескими походами. Однако и в этом случае ясно, что страна вятичей уже потеряла свой глухой характер. Поэтому черниговские князья могли быстро передвигаться теперь от одного населенного пункта к другому.

В 1146 году черниговский князь Святослав Ольгович бежал от преследования Мономаховичей на север «за лес», в землю вятичей. Это был тот громадный лес, по которому и все междуречье Оки и Волги получило характерное название Залесской земли, как лежавшей «за лесом», отделявшим Киевскую землю от Ростовской. Мономаховичи не решились преследовать Святослава за лесом, и он двинулся дальше на север: от Козельска повернул к Дедославлю, оттуда к Осетру, к Полтеску, к Лобынску, стоявшему при впадении Протвы в Оку. Здесь—то, в Лобынске, его и застали посланцы суздальского князя Юрия Владимировича Долгорукого, приглашавшие приехать к нему в Москву в 1147 году, когда впервые упоминается о нашей столице. По—видимому, Лобынск был тем местом, где кончались владения черниговских князей.

Но вятичи, как мы уже знаем, жили не только к югу, но и к северу от Оки, в районе современной Москвы. Кому же принадлежала территория между Москвой—рекой и Окой» С некоторым вероятием можно предполагать, что эта территория была частью Рязанской земли, так как Коломна, стоившая поблизости от впадения Москвы—реки в. Оку, была до самого начала XIII века рязанским городом. Эти старые связи Москвы с Рязанской землей были позже забыты, но историк не вправе о них забывать и настаивать на том, что Москва развивалась только под воздействием культурных влияний, шедших из соседней Ростово—Суздальской земли. Ведь Рязанская земля во главе со своим стольным городом старой Рязанью была крупным культурным центром тогдашней Руси. В свете вятического окружения Москвы лингвистам следовало бы более осторожно утверждать о позднем возникновении московского аканья. Ведь отмечает же А. В. Арциховский необычайную консервативность похоронных обрядов вятичей, живших в непосредственном соседстве со столицей великого княжения и митрополии.

К середине XII века в отдаленной стране вятичей произошли большие перемены. Прежняя ее обособленность стала уходить в прошлое. «Вятичи» середины XII века это уже не язычники, а христиане, хотя христианство и распространялось среди них крайне медленно. Вятичи постепенно втягивались в более близкие отношения с другими восточнославянскими племенами. «Отражением этого процесса для археолога является распространение среди вятичей общерусского погребального обряда, курганов с трупоположениями».[151 - Арциховский А. В. Курганы вятичей. С. 158.]

Раскопки последних лет производились на берегах реки Раменки, притока Сетуни, как раз там, куда в конце XIV века спасался от мирских волнений митрополит Киприан, и тем не менее поблизости от митрополичьей резиденции крестьяне носили кресты как украшение. «Во всех женских погребениях встречены типичные вятические украшения …». Золотостеклянные бочкообразные бусы, характерные для кривичей, найдены только в двух случаях. Так вятическая крестьянская стихия торжествовала поблизости от резиденции самого митрополита.

О хозяйстве подмосковных сел в XIII–XIV веках мы можем судить довольно наглядно по археологическим изысканиям последних лет. Основным занятием их жителей в это время являлось земледелие. Значительное развитие получило деревенское ремесло. Так, в курганах у южной окраины Москвы были найдены литейные формы для отливки крестов. Кресты носили и в качестве украшений. Они «были, по всей вероятности, пришиты к головному убору».