Геворг Марзпетуни

Геворг Марзпетуни
Мурацан

В IX–X веках, когда разгоралась напряженная борьба между Арабским халифатом и Византийской империей, положение Армении было особенно тяжелым; она оказалась раздробленной на отдельные феодальные княжества, властители которых боролись между собой за власть. Эту раздробленность и использовали оба сильных соперника. Все эти события нашли свое яркое отражение в историческом романе «Геворг Марзпетуни».Тема романа – борьба армянского народа за освобождение от арабского ига – основана на подлинных событиях истории. Ашот II Багратуни (915–928 гг.), прозванный «Железным», вел совместно с патриотами-князьями ожесточенную борьбу против арабских войск. Мурацан сумел подчеркнуть передовую роль Ашота Железного как объединителя Армении. Писатель хорошо понимал, что идея объединения страны, даже при монархическом управлении, для того времени была прогрессивной. Борьба Ашота Железного не была ограничена только национальными рамками. Он помогал и соседней Грузии изгнать захватчиков из родной страны. Судьбу Армении писатель-демократ связывал с народными массами. Устами Геворга Марзпетуни, главного героя романа, Мурацан говорит: «Крестьянские хижины, неприметные домики, в которых живут одетые в лохмотья бедняки, презираемы богачами, – в них-то и заключена подлинная сила отечества». Патриотизм, беззаветная любовь к родине – основная идея романа. Геворг Марзпетуни вместе со своими соратниками сумел объединить вокруг Ашота Железного князей и весь народ. Он повел за собой и тех, кто сомневался в успехе вооруженной борьбы с врагами.

Мурацан

Геворг Марзпетуни

Часть первая

1. В крепости Гарни

Замок родоначальника Айказа, перестроенный и богато украшенный Трдатом Великим[1 - Трдат I Великий – основатель династии Аршакидов в Армении (66 г. н. э.). При нем в Гарни был сооружен храм.], был неприступной крепостью во времена славных войн, хранилищем царских сокровищ в мирные годы, безопасным убежищем для княжеских семейств и надежным местом зимовок армянского войска. В то время, с которого начинается наше повествование, крепость, подвергшаяся в дни Вардана[2 - Вардан Мамиконян – военачальник, возглавивший народную борьбу с персидскими захватчиками в середине V века.] по вине коварного Васака[3 - Васак – князь Сюнийской области; во время борьбы армян с персидским царем Иездигердом II в 451 г. перешел на сторону последнего. Имя Васака у армян стало символом предательства.] великим разрушениям, была еще цела и невредима.

Твердыня эта высилась на одном из отрогов горы Гех, разделяющей области Мазас и Востан в араратской земле, на кряже, получившем позднее название Гегардасара в честь монастыря св. Гегарда, расположенного на его склоне.

Грозна и величественна была природа вокруг плоскогорья, увенчанного крепостью. Гигантские скалы, причудливые утесы, бездонные пропасти, глубокие ущелья, суровые горы с гордыми зубцами вершин тянулись от ближайших окрестностей крепости до самого горизонта. Перед крепостью, низвергаясь с высоты, мчал вспененные воды поток, впадающий в реку Азат. Прорвавшись сквозь теснину, он соединялся с другой рекой и, лениво змеясь, выходил на просторную долину Двина, орошая и питая прохладой сады Востана.

Старинная крепость с пятью церквами, многочисленными строениями и башнями стояла на плоскогорье, где утесы чередовались с крутыми обрывами. Ее охраняли со всех сторон и природные, и созданные человеком твердыни. С севера нависали утесы, которые вдали сливались с горой Гех. С востока и запада крепость была защищена стенами и башнями, сложенными из гладко обтесанных глыб базальта, скрепленных свинцом и железом. С юга и севера поднимались природные укрепления из сплошных скал. Громоздясь, как гигантские башни над ущельями, они делали эту часть крепости грозной и неприступной.

На юго-восточном холме, почти у крепостных стен, как поднебесные великаны, высились мрачные строения царского замка с зубчатыми башнями и великолепный летний дворец Трдата, портики которого поддерживались двадцатью четырьмя ионическими колоннами. Еще целы были статуи и высокие резные своды дворца – творенья римского искусства. Из-под его портиков как на ладони был виден замок с уходящими вдаль величественными в своей суровой красоте горами. Летняя царская резиденция – чудесное место для прогулок – была одновременно отличным наблюдательным пунктом.

Наступила осень 923 года. Скудная зелень, покрывавшая скалистые склоны Гегардасара, давно уже сошла. Обнаженными стояли каменистые громады утесов и скал. Строгого величия Гегардасара не могли нарушить даже великолепные дворцы Гарни.

Смеркалось. На горных дорогах, пролегавших через ущелья, не было ни души. Те, кому приходилось идти через долину Двина, давно уже вернулись домой или заночевали в пещерах Айриванка; монахи давали кров и пищу запоздалым путникам-армянам, не решавшимся после наступления темноты появляться в ущелье Гарни, где хозяйничали шайки разбойников. Над окрестными ущельями и пропастями царила грозная тишина. Только изредка ее нарушало завывание горного осеннего ветра и доносившийся с высот шум реки.

Даже в многолюдном Гарни все будто вымерло. Сырой холод горной осени загнал обитателей крепости в жилища. Бодрствовали только часовые. В железных шлемах, с тяжелыми мечами у пояса, с медными щитами и длинными копьями в руках, они ходили взад и вперед у ворот крепости, перед башнями, вокруг замка, где в это время жила супруга Ашота Железного, царица Саакануйш.

Хотя царь только что помирился со своим двоюродным братом Ашотом Деспотом и, захватив столицу Двин, изгнал оттуда чужеземцев, времена все еще были неспокойные. Арабские захватчики могли в любой момент напасть на столицу, ставшую в те дни яблоком раздора.

Царь был занят подавлением восстаний, вспыхивавших то здесь, то там, и царской семье оставаться в столице было опасно. Вот почему царица Саакануйш и вместе с нею много других знатных семейств переехали в замок Гарни.

Несмотря на холодную погоду и наступающие сумерки, царица все еще оставалась во дворце Трдата. Последнее время она проводила здесь долгие часы почти одна, сидя на террасе, обращенной к ущелью. Она задумчиво смотрела на бурлящие внизу волны Азата, которые неслись, омывая прибрежные ивы и разбиваясь о камни, или же глядела на спускающуюся с горы Гех дорогу, где каждый всадник привлекал ее внимание. Она следила за всадником до тех пор, пока тот, спустившись к ущелью Азата и свернув на гарнийскую тропу, не скрывался из виду.

Уже вторую неделю царица тревожно ждала кого-то, но – увы! – его все не было. Это мучило и беспокоило царицу, усиливая тоску, и без того терзавшую ее сердце.

Раньше царица сама избегала людей, чтобы никого не видеть, ни с кем не говорить. Ей хотелось быть одной со своими мучительными думами. Она раздражалась, если кто-нибудь осмеливался нарушить ее одиночество. А теперь? Она чувствовала себя такой усталой и одинокой, что сама искала человека, которому могла бы поведать о своем горе. Но – увы! – во всем замке среди приближенных женщин не было ни одной, кому она могла бы доверить свою сердечную тайну. Да если бы даже такая наперсница и нашлась, царица не рассказала бы ей ничего. Она не верила в женскую искренность, тем более в прямодушие женщин княжеского рода, равных ей по рождению. Царица была уверена, что каждая из них, посочувствовав ей для вида, в душе обрадуется ее несчастью; у всех были на то свои тайные причины. Она надеялась только на одного человека: он, думалось ей, не только посочувствует ей, но даже, быть может, облегчит ее страдания. Его-то и ждала она теперь с такой тоской. Однако вопреки своему обещанию и вести, привезенной гонцом, он все не появлялся.

Но вот к царице приблизилась пожилая женщина среднего роста. Лицо ее светится добротой, ласковые глаза улыбаются; она как будто боится своим приходом вызвать гнев повелительницы. Ей известно, почему так страдает ее госпожа, она все обдумала и все решила. Она искренне горевала о несчастье царицы еще тогда, когда та, ничего не подозревая, развлекалась со своей свитой в Сюнийских и Гугарских горах.

Это – Седа, кормилица царицы, обожающая свою молочную дочь, добрейшая и благороднейшая женщина. Она давно знала о несчастье, постигшем Саакануйш, но ничего не говорила, ибо если нельзя помочь горю, то уж лучше не растравлять душу.

Но теперь, когда госпожа сама обо всем узнала, могла же Седа поговорить с ней, поплакать вместе и утешить ее? Она выкормила и вырастила Саакануйш на своих руках.

Так думала порою Седа, но тотчас же возражала себе: «Нет! Саакануйш – дочь гардманского князя, не только ее питомица, но и ее царица. Седа может целовать ей ноги, но говорить с ней как равная она, конечно, не имеет права».

С того дня как Седа поняла, что царица знает о своем несчастье, бедная женщина не находила покоя. Она была не в силах помочь царице и все же пыталась облегчить ее участь. Она как тень следовала за Саакануйш, стараясь как можно чаще прерывать ее печальные думы.

– Уже смеркается, моя дорогая повелительница. Не соблаговолишь ли вернуться в замок? – подойдя к террасе, спросила Седа.

– Это ты, Седа? – с беспокойством обернулась Саакануйш.

– Да, великая царица, я пришла сказать…

– И давно ты здесь? – подозрительно прервала ее царица, будто опасаясь, что кормилица могла подслушать ее тайный вздох или про себя сказанное слово.

– С тех пор как солнце зашло за гору.

– Но ведь я приказала, чтобы никто не нарушал мое одиночество…

– Да, преславная царица, и я не посмела бы ослушаться твоего приказа, но уже темнеет, поднялся ветер; ты можешь простудиться; я пришла напомнить, что пора возвращаться в замок.

– Напомнить? Что это значит, Седа? – спросила царица.

Добрая женщина смутилась, не смея сказать то, что было у нее в мыслях. Она почувствовала свою оплошность и в смущении опустила глаза. Легкий румянец, как бледная зимняя заря, тронул ее поблекшие щеки. Она поспешила скрыть свою неловкость под ласковой улыбкой, неразлучной с материнской нежностью и теплотой. Строгий пристальный взгляд царицы, устремленный на нее и, казалось, требовавший объяснения, постепенно смягчился. Седа почувствовала себя смелее. Она всей душой любила царицу и следила за ней не для того, чтобы узнать ее тайну, а чтобы сохранить ее здоровье, о котором она пеклась, как любящая мать. Разве искренняя любовь – преступление? Конечно нет. Поэтому она заговорила более уверенно:

– Я пришла напомнить, что холодно и царица может простудиться.

– Это мне и самой известно, – возразила Саакануйш.

– Нет, госпожа, когда ты погружаешься в грустные думы, ты обо всем забываешь.

– Седа, мать Седа, ты бредишь! – прервала ее удивленная царица.

– Нисколько, моя дорогая госпожа, – заговорила Седа твердо. – Прошлый раз, во время сильной грозы, все укрылись в домах, даже воины, стоявшие на страже перед замком. А ты все ходила, как будто вокруг тебя весна и ты находишься в нашем раю, там, в Гардмане.

Царица встрепенулась. Ей показалось, что кормилица укоряет ее в напрасной скрытности. Почудилось, что, может статься, она делает это в угоду какой-нибудь из княгинь, что ее несчастье известно уже всем и завистливые соперницы рады унизить теперь ее царское достоинство при помощи ее же слуг. Эти мысли взволновали ее, но, скрывая свои чувства, она спокойно спросила:

– Седа, кто тебе сказал, что царица, погружаясь в грустные думы, не замечает, что совершается вокруг?

– Никто, моя дорогая госпожа, это я вижу сама. Седа была бы слепой, если бы не заметила на лице своей повелительницы постоянной тоски, а на лбу – скорбных морщин. Давно, давно знаю я, какое горе терзает твое благородное и доброе сердце.

Царицу охватило волнение. Прежняя подозрительность сменилась внезапно чувством теплого доверия к кормилице. В ее голосе она услышала такую искренность и ласку, как будто с ней говорила родная мать. Не ответив, она задумчиво поднялась со скамьи и, выпрямившись, посмотрела на старуху глазами, в которых светилась доверчивая нежность. В эту минуту она желала бы выслушать от нее все, что та знала о ее страданиях, желала бы проверить сызнова все, что давно было известно ей самой. Но царская гордость не терпит слабости. До этого она никому не поверяла своих дум, значит, не будет говорить о них и с кормилицей. В то же время ей хотелось, чтобы Седа, не спрашивая разрешения, сама продолжала разговор.

Седа не поняла, о чем говорил задумчивый взгляд царицы. Ей показалось, что дерзкими речами она огорчила свою госпожу. Избегая ее взгляда, она поспешила накинуть на нее пышную соболью накидку, которая соскользнула с ее плеч, когда царица встала со скамьи.

– Для таких услуг, мать Седа, ты уже стара. Где мои прислужницы? – мягко спросила царица.

– О, позволь мне одной служить тебе, моя нежная, моя бесподобная! Неужели Седа так постарела, что уже ни на что не годна?

– Мать Седа, я не это тебе хотела сказать…

– Или мое присутствие неугодно царице?

– Седа, ты прерываешь меня.

– Или своими неосторожными словами я огорчила свою госпожу?

– Нет, нет, моя Седа, твое присутствие мне приятно. Ты знаешь, что во время прогулок я никому не разрешаю сопровождать себя. Ты же всегда здесь и всякий раз, когда тебе хочется, прерываешь меня, не считаясь с тем, желает этого твоя царица или нет.