Отсчет времени обратный

Учитель, всем нам будет очень вас не хватать.

    Дарья Синайская, слушательница ВЛК и участница мастерской

Лилия Павлова. Совсем немного о нем

В 90-м году, когда мы познакомились, это был двухметровый двадцатилетний парень с длинными черными волосами, синеглазый и очень белокожий. Тогда уже невероятно харизматичный. В споре с какой-то студенткой с курса он приблизил свое лицо к ее лицу, тихо и внушительно спросил: «Да вы понимаете ли, что такое – стиль»? Девушка стушевалась. До этого она очень уверенно разглагольствовала о разных стилях в литературе. Ну это ж Лит, тут все такие. Но с преподавателями при сдаче экзаменов и зачетов он говорил не то что на равных, а подминая их. Они сдавались – и любовались им.

Показал мне первые рассказы, опубликованные в «Литературном обозрении». Потом рассказал о себе. «Боль, боль, боль» – так называлась его статья, опубликованная в белорусском «Парусе», – о том, как все было там, в армии. Это были полгода, после которых он вернулся в Москву, как пишет в дневниках, трупом. И тогда начал выписывать свою боль. Но нет там «страшных жестокостей армии», как пытались истолковать его прозу некоторые оценщики. Там – удивительно лиричные новеллы с любовью к человеку и, кстати, с юмором.

Он был звездой Лита, потом там таких не было. Через много лет Сергей Николаевич Есин признался ему: «За двадцать лет институт выпустил только одного писателя – тебя».

Через годы его черные волосы стали совсем седыми, синие глаза – серо-синими. А вот кожа осталась такой же – молочно-белой. Может, этой кожи и не было.

I. Потерянные рассказы. Проза

Взрыв

Только что спал – а открыв глаза, увидел перед собой плачущую жену. Это больно, резко привело в сознание, как будто ударив током спящий мозг. Понедельник… Должна была разбудить, потому что только уже приготовленный завтрак вытягивал каждое утро из постели. Разбудила – и ничего не могла сказать, объяснить. Он лежал и смотрел на нее, как паралитик, понимая: случилось страшное, если она рыдает… Это не вмещалось в сознание, как если бы и оборвалась вдруг жизнь. Их жизнь… Дочь… Сын…

Родителей своих похоронили – там пустота. Только дети – но давно оторванные, далекие. Сын был ему ближе – и роднее, дороже. Она – та, что родила – любила слепо и одинаково. А он почему-то выбирал, как будто должен был принести кого-то из своих детей в жертву. Мечтал о девочке – родился мальчик. Уговорил жену родить второго ребенка – и она, дочка, появилась на свет. Крохотная, слабенькая. Душа размягчилась, успокоилась. Тогда он и стал счастливым отцом. С ней был нежным – а с подросшим мальчиком вел себя, как воспитатель, наказывая и ломая, если не подчинялся. Заставил, наверное, многое пережить, страдать. Вырос сильный красивый молчаливый парень. Жалел мать, уважал отца, оберегал сестру, понимая, что это его семья. Но легко себя освободил, когда стал студентом, отселившись к бабке с дедом, обожавшим первенца. Для всех так было удобней. А потом он улетел в Америку продолжать учебу, а потом женился на американке и остался там, получив гражданство…. Американец. И все он делал молча, даже о таких вещах сообщая между прочим, когда прошло время. Программист, он работал в компании, офис которой был в одном из обрушенных небоскребов, – но об этом проговорилась его американская жена. До этого за столько лет он прилетал один и только на похороны: когда ушла из жизни бабка, а через полгода умер дед. Изредка звонил – давая понять, что жив, здоров, но и только. Когда мать, чуть не сойдя с ума, вызванивала его из Москвы сразу же после сообщений о том, что произошло там, где они жили, в Нью-Йорке, он, наконец-то ответив, вполне равнодушно сообщил, что приехал домой с работы и что у него все нормально. Но потом, через месяц, внезапно позвонил и сказал, что они прилетают, он и его жена. Может быть, что-то почувствовал, понял. Простил. Вернулось живое, родное: дом, семья. Но только потому, что гостил у них сын. Дочь – она жила отдельно. Он всегда исполнял ее желания, исполнил и это, против своей воли, не выдержав, сдавшись: слезы, почти мольбы капризной девчонки, захотевшей в свои шестнадцать получить свободу. Понимал: все равно когда-то это случится. Но когда станет взрослой… Когда создаст свою семью… И вдруг – ушла, оставив одних, лишив так больно своей любви.

После смерти родителей они берегли эту квартиру для нее… Она жила там, конечно, под присмотром, но впуская в свою жизнь уже только мать. Та все знала, и его еще долго обманывали, – а он верил, не догадывался, ничего не понимал. Какое же это было поразительное и нелепое открытие: что его невинная, как он думал, девочка стала женщиной и у нее был мужчина, которого она любила. Юнец какой-то смазливый. Жил в его квартире, спал с его дочерью. Присвоил, даже не спросив, ничтожество, мерзавец. Но как он был жалок, обманутый… Отец, которому лгала его дочь… Муж, которому лгала жена… Он вышвырнул этого парня – и все его шмотки, – а потом напился, ожидая прихода в мертвую квартиру дочери, чтобы застать ее в таком же, самом жалком, наверное, и унизительном виде. Нет, он не ударил ее, он даже не кричал на нее, он только хотел запретить ей так жить – грязно. А она сбежала, пропала.

После этого был другой – вполне взрослый и состоятельный, но поэтому как бы даже грязней, а она жила у него, с ним, пока ему хотелось о ней заботиться. Доверчивая, легкомысленная, добрая девочка. Любила, а потом страдала, оказываясь игрушкой в чьих-то руках. Мужчины менялись, как времена года. Бегала по съемным квартирам. И теперь жила где-то с каким-то типом. Гражданский муж… Это называется гражданский брак… И подлец ей внушал, что в этом случае оба они свободны: стало быть, счастливы.

Ему было ее жалко – но не мог преодолеть что-то похожее на отвращение. То ли к ней, то ли к этим ее мужьям – и такой любви. Сказал однажды: «Найди себе хотя бы еврея. Они заботливые и не бросают своих детей».

Остался сын – и вот он ждал его звонков, приездов и разговоров с ним одиноких мужских на кухне, припасая бутылку самой дорогой водки, и только от него, как будто он один и помнил о нем, получая что-то в подарок. В последний свой приезд купил этот маленький компьютер с глазком видеокамеры, так что возникал уже на его экране, как будто это какое-то телевидение, и они говорили, видели друг друга, общались, совсем бесплатно: стоило сделать видеозвонок. Сын всех любил, объединял – вот и сестра летала к нему каждый год. И они надеялись, желая уже как чего-то последнего, что однажды не вернется. Верили почему-то – там и ее новая жизнь, будущее. И пусть они умирают здесь – а дети живут в Америке. И дети, и внуки. Еще далеко было до старости, но утешало – дождутся внуков и будут хотя бы кому-то нужны, чем-то помогут. Он заговаривал об этом с сыном каждый его приезд – а тот смеялся. Но что родить от кого-то могла их дочь – это пугало, этого боялись.

Беспокойство за детей, живое и трепетное все их детство, сотканное из радостей и надежд, стало страхом за их будущее – но как будто и у них ничего не было впереди…

Темным, гнетущим.

Этот страх, это ожидание чего-то безжалостного.

Ночь, неделя или год – все равно.

Существование бессмысленное, одинокое.

Для себя?

Зачем?

Ну а что потом?

Поэтому, казалось, больше не любили – и себя, и свою жизнь.

Теперь жили дети – без них и точно бы вместо них…

Только дети, – но увидел в ее глазах этот страх…

– Все? Ты проснулся? – И произнесла, как будто приготовив к этому, но почти бессмысленно: – Взорвали две станции метро – «Лубянку» и «Парк культуры».

Еще удар – прошел сквозь него и погасился. Осознал наконец. Совсем рядом, так близко. Это было почему-то удивительно… Но у них машина, у дочери тоже. Он уже забыл, когда спускался в метро – другая жизнь и где-то далеко. А если бы поехал на метро… Мысль об этом была неприятной. Исчезнув, как только опомнился, оставила легкую зыбкую дрожь. Казалось, тогда он и очнулся. Понимая, что должен жить, начать с чего-то: хотя бы умыться. Но что за отвращение, как перед смертью, к самому себе, ко всему… Жизнь, кто-то испортил ему жизнь – так что она стала вдруг какой-то непригодной, ну да, для него… для жизни.

Еще слушает жену – оказывается, звонили знакомые, звонила дочь. Значит, испугалась за них…. Но казалось враньем, бредом… Для чего?

Он как сумасшедший: уснул одним человеком – а проснулся другим.

И она… На лице гримаса страдания и – как у сумасшедшей – это торжество: она страдает, так почему же и он не страдает, как она, от страданий других?

И уже не помнила – сегодня он должен поехать в клинику. Записался на этот день, готовился. Выполнил, что сказали: накануне обследования побрить для чего-то область груди. Звучало вполне солидно – «мониторинг». Сердце, давление – все сразу. Да, он хочет знать все о своем сердце и этом кровяном давлении. Чувствовал себя нормально. Но что-то вылезло на обычной кардиограмме. И уже месяц, если не больше, оплачивал то, что еще даже не было лечением: ходил по врачебным кабинетам, ожидая услышать какой-то приговор. Вот к чему готовился и о чем думал, засыпая… Но уже боялся. Стал ощущать почти постоянные боли в сердце – и мучился неизвестностью, не мог успокоить хотя бы мысли. Думать о своем здоровье, что же это? Сопротивляться жизни, как болезни? Бороться, но когда только страшно? И еще жена… Она испугалась. Несчастная. Когда-то превратилась в домохозяйку – теперь в сиделку. Следит за его питанием: ничего жирного. И это у нее появилась идея, вера, цель… Уход за больным. Когда-то ревновала, окружив собой, как стеной, – а теперь пыталась защитить, спасала, как думала, но мучаясь, будто бы что-то подозревая. А он, засыпая с ней в одной постели, думал о том, что если он не хочет умирать – то, значит, не хочет быть первым… Нет, нет… Он должен пройти обследование – суточное наблюдение за работой сердца – получив какой-то там диагноз, как многие и многие, кто уже получил. Предупреждение первое, сигнал об опасности: пришло время. Ну и что. Время… Все на его памяти, кто ушли в числе первых и лежали на кладбищах, почему-то торопились жить, куда-то спешили.

Сквозной шум экстренных новостных выпусков и репортажей был слышен в квартире отовсюду. На кухне, в комнатах – она включила телевизоры, забыв о них, потому что не слушала и не смотрела… Читала сообщения в интернете, погрузившись даже не в чтение с монитора, а в поиск новых и новых, так что уже не могла оторваться. Самое важное – скорее поделиться тем, что узнала… Глаза опустошенные, будто бы не спала много ночей… Немеет лицо, губы… Возникает смазанная речь…

Он даже не слышит – а видит – как она это произносит…

– Путин срочно вылетел в Москву!

Так уже было – он смотрит в экран телевизора. Кадры мелькают. Лица людей, столько лиц. Эти, они – в новом подземном аду. Каждый или опоздал, или поспешил, а иначе мог бы остаться в живых. Одно и то же документальное кино по всем каналам. Переключаешь – а картинка не движется, ничего не меняется, точно бы застыла. Но ему не страшно, смотрит – и ничего не чувствует, так вот вдруг омертвел. Надоело. Сколько можно. Смерть, смерть, смерть, одна только смерть… Все, что понял: погибло много студентов. Чьи-то дети. У всех есть дети. Однажды поразился, когда кто-то сказал: «Но ведь у Путина тоже есть дети…» Ну да – у всех. Почему-то и у Господа Бога.

Чтобы что-то делать – нормальное, обычное, – долго умывался, а потом брился в гулкой ванной комнате. Смотрел на свое отражение в зеркале, смыв остатки липкой пены для бритья… Подумал вдруг, глядя на лицо покойника – чужое, с чистой и гладкой кожей: а что если он сегодня умрет? И почувствовал бессилие… Казалось, поздно думать даже об этом. На кухне его ждал давно остывший кофе – а о завтраке она забыла, собравшись приготовить. Попробуй он уйти и вернуться – не заметила бы ни того, что ушел, ни того, что вернулся. Как это его злит!.. – но сдержался.

Услышал, что, пока был в ванной, опять звонила дочь.

Буркнул:

– Ну что ей надо, чего она хочет?

– Это твоя дочь, ты понимаешь это? Девочка переживает за нас, за тебя! – с усилием проговорила жена.

– Переживает… – он сморщился. – Пусть за себя переживает…

– Им только что позвонил его отец, он предупредил, что сегодня будет еще несколько взрывов. Тебе нельзя никуда ехать.

– Все живы, никто не полезет в это метро, – сказал и остался доволен собой.

Подумал о дочери: истеричка. Это муженька ее гражданского папочка по секрету предупредил: очень сведущий в вопросах безопасности высокопоставленный работник ФСБ… Крысы. И его дочь там, с ним, с этим сынком. Подумал – но смолчал… А жена заговорила: почему он жесток, почему не любит свою дочь… Услышал: «Ты всех нас презираешь!» Почти выкрикивала, хотела ранить больней – но вдруг стала сама до того жалкой, что он уже не мог на нее смотреть, прятал глаза. Понимал: жене плохо, больно, страшно. Что к ней жесток, ее не любит – она же это сказать хотела… И ушла – но быстро вернулась, испуганная, прочитав и тут же поверив, что произошло два новых взрыва: якобы взорвали станции метро «Проспект Мира» и «Беговая».

Бред. Смертниц отследили по камерам наружного наблюдения – они вошли в подземку на «Юго-Западной»… Осталась одна, которая еще не взорвала себя, и она где-то там, среди людей, в метро… Официально передавали только, что остановлено движение по Фрунзенской линии метро. Или нет, не по всей линии, а там, где взорвали. Он хотел понять, но не понимал, перекрыто ли Садовое, иначе ему до Красной Пресни просто не доехать. Ехать по Комсомольскому или через Ленинский, а там-то что? Надо было решить… Решаться… Ехать, попытаться – или не думать, отсидеться дома. Страшно не было, скорее уж противно. Взрывы. Кровь. Смерть. Страх. Но как глупо – это только сегодня, а завтра однодневная война закончится и объявится подловато мир.

Когда он позвонил в клинику, ответил плавный спокойный голос, ощутимый, как прикосновение, – женский. Точно бы незрячий, почувствовал себя где-то там: порядок и покой, в котором ничто не менялось, отстоянную, выдержанную тишину клиники… Казалось, связь могла оборваться, и он сбивчиво, торопливо объяснялся, что был записан, но просил бы перенести, заставив себя тут же что-то солгать, чтобы не показаться трусом, – но напрасно. Наверное, было много таких звонков. Услышал, что ему ничем не могут помочь. Как будто заговорил автоответчик, откуда-то, где уже никого не было, предлагая записаться на прием к врачу, получить снова направление…

Пожалуй, только это – еще раз брить себе грудь – было бы и противно, и глупо. Жена – она снова обо всем забыла, уткнувшись в ноутбук, как будто кому-то в нем молилась. Сообщения о двух повторных взрывах уже опровергались. Но теперь она ждала звонка от сына, с которым что-то могло случиться, и в этом состоянии с оцепенением искала ужасное в новостях об Америке… Взорваться должен был весь мир.

– Хватит. Этих башен больше нет, – вырвалось почти с ненавистью к ней.

Она его мучила, мучила… Мучила и себя… Но зачем? Зачем?