Философы от мира сего

Оставим в стороне его политическую близорукость. Тауншенд живо интересовался философией и политикой и в этом качестве был преданным почитателем Адама Смита. Что гораздо важнее, он имел возможность сделать профессору крайне соблазнительное предложение. В 1754 году Тауншенд с огромной выгодой для себя сочетался браком с блистательной графиней Далкитской, вдовой герцога Бэкклюсского, и вскоре столкнулся с необходимостью найма учителя для своего пасынка. В те времена венцом образования отпрысков благородных семей было путешествие по европейским странам, призванное придать молодому человеку блеск, который вызывал такое одобрение лорда Честерфилда. Тауншенд рассудил, что доктор Адам Смит станет идеальным спутником для юного герцога, – и предложил ему пятьсот фунтов в год плюс расходы, а также пожизненный пансион в полтысячи фунтов в год. От этого было трудно отказаться. И в лучшие времена доход Смита составлял не больше ста семидесяти фунтов – тогда профессора получали деньги непосредственно от студентов. Приятная подробность: зная, что ему придется прервать чтение лекций, Смит хотел было вернуть слушателям деньги, но те отказались, мотивируя свое решение тем, что они и так получили сполна.

Наставник и его светлость отбыли во Францию в 1764 году. Полтора года они провели в Тулузе; сочетание на редкость унылой компании и собственного отвратительного французского заставляли Смита скучать по своей жизни в Глазго. После этого они отправились на юг страны (где Смит встретил обожаемого им Вольтера, а также отбивал атаки одной любвеобильной маркизы), оттуда в Женеву и наконец оказались в Париже. Словно пытаясь сбросить навеянную провинцией скуку, Смит приступил к работе над трактатом по политической экономии – предмету его лекций в Глазго, регулярных обсуждений в Обществе избранных в Эдинбурге и увлекательных дискуссий с милым его сердцу Дэвидом Юмом. В результате эти наброски станут «Богатством народов», но до завершения книги пройдет целых двенадцать лет.

В Париже было гораздо интереснее. Французский Смита до сих пор оставлял желать лучшего, но теперь профессор, по крайней мере, был в состоянии вести продолжительные беседы с наиболее выдающимся экономическим мыслителем Франции. Франсуа Кенэ был придворным врачом Людовика XV и личным врачом мадам Помпадур. Кенэ и его единомышленников называли физиократами, а сам он нарисовал известную схему функционирования экономики – «экономическую таблицу». В «таблице» был заметен почерк врача. Вопреки расхожему мнению о том, что богатство осязаемо, поскольку составляется из золота и серебра, Кенэ настаивал: богатство создавалось в процессе производства и текло по экономике, словно приводящая общественный организм в движение кровь, текущая от одной руки к другой.[28 - Ronald Meek, The Economics of Physiocracy (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1963), p. 375, n. 2.] На современников «таблица» произвела сильное впечатление: так, Мирабо Старший описывал ее как изобретение одного ранга с письмом и деньгами.[29 - См.: Adam Smith, The Wealth of Nations (New York: Modern Library, 1937), p. 643.] К сожалению для физиократов, они утверждали, будто богатство создается исключительно сельскохозяйственным работником, трудящимся вместе с Природой, в то время как занятые в промышленном производстве люди лишь «стерильно» преобразуют плоды его усилий. Следовательно, система Кенэ обладала лишь ограниченной практической полезностью. Да, она ставила во главу угла принцип laissez-faire[30 - Букв.: позволить делать (фр.) – экономическая доктрина, согласно которой государственное вмешательство в экономику должно быть минимальным. (Прим. перев.)] и одним этим радикально отличалась от всех остальных теорий. Но, описывая промышленное производство как совершающее лишь стерильные манипуляции, она упускала из виду тот факт, что труд производил богатство везде, а не только на земле.

В этом заключалось одно из великих открытий Смита: источником «ценности» была не земля, а труд. Возможно, сыграл свою роль тот факт, что главным занятием в стране, где прошло детство Смита, была торговля, а не сельское хозяйство. Так или иначе, он не принимал сельских корней физиократического культа (последователи Кенэ вроде Мирабо на лесть не скупились). Французский лекарь вызывал искреннее восхищение Смита, и если бы не преждевременная кончина Кенэ, «Богатство народов» было бы посвящено именно ему, но физиократические идеи претили выросшему в Шотландии ученому.

В 1766 году поездка неожиданно завершилась. Присоединившийся к ним незадолго до того младший брат герцога подхватил лихорадку и, несмотря на самоотверженную заботу Смита, подключившего к делу Кенэ, умер в горячке. Его светлость вернулся в свое поместье в Далкит, а Смит, заехав по дороге в Лондон, прибыл в Керколди. Невзирая на мольбы Юма, он провел там большую часть ближайших десяти лет, пока великое произведение обретало конкретные очертания. В основном он диктовал, опершись на камин, нервно водя головой по стене, в результате чего на ней оставался темный след от помады. Иногда он навещал в Далките бывшего воспитанника или отправлялся в Лондон обсудить свои идеи с образованными людьми. Одним из них был доктор Сэмюэл Джонсон – Смит принадлежал к избранному кругу его друзей. Впрочем, как можно судить по записям сэра Вальтера Скотта, обстоятельства встречи экономиста с почтенным лексикографом едва ли можно назвать благоприятными. Впервые увидев Смита, Джонсон обрушился на одно из сделанных тем утверждений. Смит доказал правоту своей точки зрения. Всех интересовал вопрос: «Что сказал Джонсон?» – «Что ж, – отвечал возмущенный Смит, – он сказал мне: «Вы лжете». – «Ну и что же вы ответили?» – «Я сказал ему: «А вы с…н сын!» В таких терминах, заключает Скотт, прошла первая встреча двух великих моралистов, и таков был поистине классический обмен мнениями между двумя великими философами.

Смит также познакомился с обаятельным и умным американцем, неким Бенджамином Франклином. Тот не только сообщил ему множество фактической информации об американских колониях, но и внушил чувство глубокого уважения к той роли, что им рано или поздно суждено сыграть. Влияние Франклина отчетливо просматривается в строках Смита о колониях как стране, «чьи размеры и величие, по всей видимости, сделают ее одной из самых выдающихся в истории человечества».

Наконец в 1776 году «Богатство народов» было опубликовано. Два года спустя Смит был назначен комиссаром эдинбургской таможни – эта не требовавшая особых усилий должность приносила шестьсот фунтов годового дохода. Смит продолжал вести мирный, тихий образ жизни в обществе своей матери, дожившей до девяноста лет. Безмятежный и довольный всем, он, скорее всего, оставался рассеянным до самого конца.

* * *

А что же его книга?

Ее называли «исповедью не просто замечательного ума, но и целой эпохи». Впрочем, книгу нельзя назвать «оригинальной» в строгом смысле этого слова. Очень многие до него приближались к смитовскому пониманию мира – Локк и Стюарт, Мандевиль и Петти, Кантильон и Тюрго, не говоря уже о Кенэ и Юме. Смит не стеснялся заимствовать у каждого из них, и в трактате названы поименно более сотни авторов. Но если другие лишь разок закидывали удочку, Смит расставлял свои сети очень широко; если другие разъясняли отдельные пункты – Смит освещал лучом своего интеллекта весь пейзаж. Может, «Богатство народов» и не абсолютно оригинальный труд, но, безусловно, шедевр.

Прежде всего – перед нами удивительная панорама общественной жизни. Книга открывается знаменитым пассажем о разделении труда на булавочной фабрике, и автор умудряется коснуться таких разных тем, как «недавние беспорядки в американских колониях» (по-видимому, Смит считал, что к моменту выхода книги Война за независимость уже закончится), праздность студенческой жизни в Оксфорде и статистика улова сельди с 1771 года.

Один взгляд на подготовленный Кеннаном для более позднего издания предметный указатель дает представление о начитанности Смита и многосторонности его интересов. Вот двенадцать пунктов под буквой «А»:

Аббасиды, процветание Сарацинского государства в их правление

Авраам, взвешивающий шекели

Абиссиния, соляные деньги

Актеры, получающие плату за презрение, сопровождающее их профессию

Африка, где могущественный король куда беднее европейского крестьянина

Пивные, их количество, не являющееся истинной причиной пьянства

Послы, первостепенная причина их назначения

Америка (далее перечень упоминаний на целую страницу)

Ученичество, объяснение причин этой рабской зависимости

Арабы, их манера ведения войны

Армия, не способная уберечь монарха от настроенного против него духовенства

Набранный мелким шрифтом указатель занимает шестьдесят три страницы и охватывает все: «Богатство, главное удовлетворение приносит при выставлении напоказ»; «Бедность, иногда толкающая народы на путь бесчеловечных обычаев»; «Желудок, чья потребность в еде ограничивается его размерами»; «Мясник, занимающийся жестоким и низким делом». По прочтении девяти сотен страниц у нас перед глазами возникает живая картина Англии 1770-х годов: подмастерья и ремесленники, недавно возникшие капиталисты и землевладельцы, священники и короли, мастерские, крестьянские хозяйства и внешняя торговля.

Перед нами не самое легкое чтение. В книге заметна вдумчивость энциклопедического ума, но напрочь отсутствует точность, какую проявил бы человек, склонный к порядку. В те времена авторы не удосуживались снабжать свои мнения разнообразными «если», «и» и «но», а интеллектуал масштаба Смита вполне мог полностью овладеть всеми доступными человечеству знаниями. Как следствие, «Богатство народов» ни от чего не уклоняется, ничего не сбрасывает со счетов, ничего не боится. Несносная книга! Не раз и не два Смит терпеливо, на протяжении полусотни страниц, приближается к умозаключению, но оказывается не способным изложить его в одной несложной фразе. Аргументы настолько изобилуют деталями и наблюдениями, что читатель вынужден постоянно отбрасывать мишуру в поисках не дающей мысли распасться стальной конструкции. Переходя к серебру, Смит тратит семьдесят пять страниц на «очерк» о нем, а говоря о религии, посвящает целую главу отступлению на тему социологии морали. И все же, несмотря на свою пестроту, книга на редкость проницательна, полна остроумных наблюдений и ловко ввернутых фраз, вдыхающих жизнь в этот великий трактат. Именно Смит окрестил англичан «нацией лавочников», и он же заметил, что «ученый по своему уму и способностям и наполовину не отличается так от уличного носильщика, как дворовая собака от гончей».[31 - Smith, Wealth, p. 16.] О разорявшей восточные земли Ост-Индской компании он писал: «Что это вообще за странное правительство, если каждый член его администрации стремится поскорее уехать из страны… если каждому члену администрации на другой же день после того, как он уехал и увез с собою свое состояние, совершенно безразлично, что вся страна будет уничтожена землетрясением».[32 - Ibid., p. 605.]

«Богатство народов» ни в коем случае нельзя считать учебником. Адам Смит обращался не к своим студентам, а к своей эпохе; он излагает доктрину, которая должна помогать при управлении империей, а не пишет наполненный абстракциями трактат для распространения среди ученых. Драконы, с которыми он сражался (вроде меркантилистской философии, испустившей дух после двухсотой страницы борьбы с ней), пусть и не находились в расцвете сил, были не только живы, но и вовсю изрыгали пламя на его современников.

Наконец, эта книга по-настоящему революционна. Конечно, сам Смит вряд ли одобрил бы переворот, призванный свергнуть правящие классы и поместить на трон обыкновенных бедняков. И тем не менее в его труде содержалось множество радикальных мыслей. Считается, что Смит был апологетом напористой буржуазии; это не так. Как мы увидим, он восхищается деятельностью ее представителей, но подозрительно относится к их побуждениям и, кроме того, ни на минуту не забывает о нуждах огромных масс трудящихся. Вообще, он не считал своей целью защиту интересов конкретного класса. Его заботило создание богатства всего народа. А согласно Адаму Смиту, богатство состоит из благ, потребляемых всеми членами общества, пусть, разумеется, и в разных объемах. Система совершенной свободы предполагает существование как богатства, так и нищеты.

В общем, перед нами очень демократичный, а следовательно, радикальный взгляд на богатство. В нем нет места рассуждениям о золоте, сокровищах и королевской казне; ушли в прошлое упоминания об исключительных правах купцов, зажиточных крестьян и гильдий ремесленников. Отныне мы находимся в современном мире, где результатом и целью экономической жизни являются потребляемые всеми потоки товаров и услуг.

Что можно сказать о его видении мира? Как станет ясно впоследствии, взгляды Смита описать сложнее, чем принцип суверенной власти Гоббса. Сформулируем это так: естественным следствием его воззрений стал проект совершенно нового способа организации общества – проект под названием Политическая Экономия, или, в переводе на язык сегодняшний, экономика.

В центре замысла находится решение двух волнующих Смита проблем. Во-первых, он очень заинтересован в открытии механизма, благодаря которому общество является единым целым. Как удается организму, чьи отдельные части заняты удовлетворением своих эгоистических требований, не разрываться на куски под действием центробежной силы? Каким образом частные интересы отдельных людей приходят в соответствие с нуждами всей группы? Как в отсутствие диктата плановика и влияния многовековых традиций общество умудряется гарантировать выполнение хотя бы жизненно важных для него заданий?

Эти вопросы подводят Смита к формулированию законов рынка. Целью его поиска оказалась, как он сам ее называл, «невидимая рука» – именно благодаря ей, «преследуя свои собственные интересы, он [каждый человек] часто более действительным образом служит интересам общества».[33 - Smith, Wealth, p. 423, 594–595.]

Законы рынка – лишь одно из направлений анализа Смита. Его занимает и другой вопрос: куда движется наше общество, каково его назначение? Законы рынка подобны законам, объясняющим вертикальное положение волчка, нам же интересно, будет ли он двигаться по столу в результате вращения вокруг собственной оси.

Для Смита, равно как и для более поздних великих экономистов, общество не было застывшим достижением человеческой культуры, воспроизводящим себя в неизменной форме от одного поколения к другому. Напротив, общество – живой организм со своей собственной биографией. И если рассматривать «Богатство народов» в целом, становится ясно: это великий исторический трактат, объясняющий, каким образом возникла «система совершенной свободы» (иногда «система естественной свободы») – так Смит называл промышленный капитализм – и как она работает.

Мы сможем обратиться к этой более обширной и увлекательной проблеме не раньше, чем разберемся со Смитовыми законами рынка. Дело в том, что последние являются неотъемлемой частью общего свода законов, заставляющих общество процветать или приходить в упадок. Механизм, приводящий действия нерадивых людей в соответствие с интересами других, повлияет и на более крупный механизм, благодаря которому с течением времени меняется само общество.

Следовательно, мы начинаем с обзора рыночного механизма. Он вряд ли поразит наше воображение или заставит сердца биться чаще. Но, несмотря на всю свою сухость, он настолько логичен, что достоин нашего уважения. Законы рынка важны не только для понимания мира Адама Смита – они лежат в основе совсем другого мира Карла Маркса, да и того мира, где живем мы с вами. И поскольку все мы волей или неволей находимся в их власти, следует очень внимательно изучить их.

Законы рынка Адама Смита по сути своей крайне просты. Они заключаются в том, что в определенных общественных структурах определенный тип поведения приведет к абсолютно конкретным и предсказуемым результатам. Точнее говоря, они демонстрируют нам, как среди группы заинтересованных в своей личной выгоде индивидов возникает конкуренция и, далее, как эта конкуренция приводит к производству необходимых обществу товаров в нужных ему количествах и по доступным для него ценам. Давайте посмотрим, каким образом это происходит.

Дело в том, во-первых, что эгоизм становится движущей силой, заставляющей каждого человека заниматься общественно востребованным делом. Так писал об этом сам Смит: «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к гуманности, а к их эгоизму и никогда не говорим им о наших нуждах, а лишь об их выгодах».[34 - Smith, Wealth, p. 14.]

Но эгоизм составляет лишь часть общей картины. Он приводит людей в движение. Что-то еще должно предотвращать захват общества в заложники кучкой жаждущих наживы людей – а именно к этому приведет ничем не сдерживаемая погоня за прибылью. Таким регулирующим фактором должна стать конкуренция – соперничество своекорыстных участников рынка. Каждый из тех, кто желает улучшить свое положение, не заботясь о последствиях для всех остальных, очень быстро столкнется с толпой таких же, как он сам. А значит, любой из этих людей обрадуется шансу поставить жадность соседа на службу своим интересам. Охваченный эгоизмом человек очень скоро обнаружит, что конкуренты не упустят шанса сбросить его с насиженного места. Если он будет брать слишком много за свои товары или откажется платить своим работникам столько же, сколько его соперники, то очень быстро останется без покупателей в одном случае и без служащих – в другом. Как о том говорится и в «Теории нравственных чувств», взаимодействие увлеченных только собой людей приводит к удивительному результату: гармонии во всем обществе.

Для примера возьмем проблему высоких цен. Предположим, существует сто производителей перчаток. Забота о собственном благополучии приведет к тому, что каждый будет желать поднять цену выше собственных производственных затрат и таким образом получить дополнительный доход. Но никто не сможет этого сделать. Стоит одному человеку поднять цены, как другие моментально выдавят его с рынка, ведь их товар окажется дешевле. Чрезмерно высокие цены установятся лишь в том случае, если все производители договорятся выступать единым фронтом. И даже в этом случае их сговор может быть разрушен – например, предприимчивым производителем туфель: если тот решит перенести свой капитал в перчаточную промышленность, то с легкостью захватит рынок, назначив лишь немногим более низкую цену.

Законы рынка не просто поддерживают цены на продукты на конкурентном уровне. Они также гарантируют, что производители прислушаются к требованиям общества относительно количества нужных ему товаров. Предположим опять-таки, что потребители хотели бы видеть больше перчаток и меньше туфель, чем производится в данный момент. Естественно, люди будут едва ли не драться за перчатки, в то время как дела производителей туфель будут идти так себе. Следовательно, цены на перчатки будут тяготеть к повышению, так как имеющееся их количество не в состоянии удовлетворить весь спрос, а цена на туфли опустится, иначе покупатели и дальше будут обходить обувные лавки стороной. С ростом цен увеличатся и прибыли производителей перчаток; падение цен в обувном секторе промышленности повлечет за собой сокращение прибылей. Как и обычно, эгоизм расставит все по своим местам. Снижающие выпуск обувные фабрики будут избавляться от рабочих, которые тут же перейдут в процветающее перчаточное дело. Результат вполне очевиден: производство перчаток вырастет, а туфель – упадет.

Но именно этого и желало общество. Стоит производству перчаток подтянуться к повышенному спросу – и цены на них упадут до прежнего уровня. Понижение объемов производства обуви, в свою очередь, приведет к исчезновению излишка и возвращению цен к изначальным показателям. Рыночный механизм позволил обществу изменить распределение своих производственных сил в соответствии с новыми желаниями. Для этого не понадобилось указа государя или выпуска обновленного плана производства на следующий год. Оказалось достаточно противостояния между здоровым эгоизмом и конкуренцией. Позвольте мне указать на еще одну, последнюю, заслугу рынка. Ведь он не только определяет цены и количество товаров в соответствии с решениями верховного судьи – спроса, но и регулирует доходы тех, кто объединяет свои усилия для производства этих товаров. Если вознаграждение в одной отрасли необычно высоко, поток предпринимателей из других сфер деятельности приведет к появлению конкуренции, а значит, снижению или исчезновению дополнительных прибылей. Если один род занятий будет обеспечивать самую выгодную оплату труда, поток людей хлынет в эту область и не иссякнет до тех пор, пока вознаграждение в ней не сравняется с таковым за труды, требующие похожего опыта и навыков. И наоборот, слишком низкие прибыли и заработки приведут к исходу труда и капитала, в процессе которого предложение приспособится к существующему спросу.

Казалось бы, перед нами набор азбучных истин. На самом же деле вклад Адама Смита, разглядевшего двигатель в эгоизме и сдерживающую силу в конкуренции, трудно переоценить. Во-первых, с их помощью он объяснил, почему цены не колеблются случайным образом, а соответствуют издержкам производства продукции. Во-вторых, он показал, как общество побуждает производителей товаров снабжать его всем необходимым. Наконец, он отыскал причину равенства доходов на всех уровнях великой производственной машины общества. Одним словом, в рыночном механизме он обнаружил саморегулирующуюся систему, отвечающую за организованное удовлетворение потребностей общества.

Обратите внимание на слово «саморегулирующаяся». Прелесть рынка еще и в том, что он стоит на страже собственного благополучия. Если выпуск, цены или любая форма вознаграждения отклонятся от предписанных обществом значений, в действие вступят силы, призванные вернуть их на изначальный уровень. Выходит удивительный парадокс: рынок, это воплощение экономической свободы личности, строже кого бы то ни было следит за выполнением необходимых заданий. Можно оспаривать постановление комитета по планированию или заручиться благословением священника – безличные силы рынка глухи к нашим протестам и уговорам. Таким образом, экономическая свобода – гораздо более иллюзорная концепция, чем кажется на первый взгляд. Каждый может заниматься на рынке тем, что считает нужным. Но если личная свобода приводит к нежелательным с точки зрения рынка решениям, результатом будет полное разорение.

Действительно ли мир устроен таким образом? Во времена Адама Смита ответ на этот вопрос был утвердительным, пусть и с небольшими оговорками. Даже тогда существовали факторы, ограничивавшие деятельность рыночного механизма. Промышленники собирались в группы и устанавливали неестественно высокие цены, а ремесленные ассоциации всячески противостояли попыткам конкуренции снизить вознаграждение за труд. Были и более тревожные знаки. Фабрика братьев Ломб была не просто чудом инженерного искусства, поражавшим посетителей: она ознаменовала переход промышленности на принципиально иные масштабы, а также возникновение нанимателей, занявших чрезвычайно влиятельное положение на рынке. Только слепой мог посчитать работавших на хлопкопрядильных фабриках детей и работодателей, которые давали первым постель и пропитание, а в обмен эксплуатировали их, равноправными участниками рынка. Несмотря на очевидные отличия от образца, Англия XVIII века была очень хорошим, пусть и не идеальным, приближением к модели, созревшей в голове Адама Смита. Предприниматели и правда конкурировали между собой, средняя фабрика была небольшой, цены на самом деле росли и падали в ответ на колебания спроса и в свою очередь приводили к изменениям в производстве и структуре найма. Иногда мир Адама Смита называли миром атомистической конкуренции, где ни один участник производственного механизма, со стороны труда или капитала, не был достаточно могущественным, чтобы противостоять давлению конкуренции или вмешиваться в ее работу. В этом мире каждый был вынужден суетиться в целях удовлетворения своих эгоистических потребностей, и никто не мог запретить другому делать то же самое.

Ну а что же сегодня? Функционирует ли до сих пор конкурентный рыночный механизм?

Простого ответа на этот вопрос не существует. За прошедшее с XVIII века время заметно изменилась сама природа рынка. Мы уже не живем в мире атомистической конкуренции, где никто не может себе позволить плыть против течения. Для рыночного механизма в его нынешнем виде характерен огромный размер отдельных игроков: вне всякого сомнения, поведение гигантских корпораций и сильных профсоюзов заметно отличается от повадок частных собственников и отдельных рабочих. Именно размер позволяет им выдерживать давление конкуренции, не обращать внимания на ценовые сигналы и рассуждать о своих целях в терминах долгосрочного периода, а не ежедневных забот о купле и продаже.

Спорить бессмысленно – эти факторы заметно ослабили способность рынка управлять процессом. Но каким бы ни было современное нам экономическое общество, великие силы эгоизма и конкуренции, пусть даже ослабленные и ограниченные в своем влиянии, до сих пор предъявляют требования к поведению участников рынка – и те не имеют права их игнорировать. Да, мы давно не живем в мире Адама Смита. Но если как следует разобраться в функционировании нашего мира, законы рынка очень скоро дадут о себе знать.

Законы рынка лишь определяют поведение, благодаря которому общество предстает перед нами цельным организмом. Что-то должно двигать его вперед. Через девяносто лет после выхода «Богатства народов» Карл Маркс откроет «законы движения» капитализма: медленно, с видимой неохотой, но безо всякой надежды на спасение, система приближается к гибели. Но свои законы движения можно было отыскать уже на страницах «Богатства народов». Мир Адама Смита также двигался постепенно, но вопреки марксистским пророчествам делал это по собственному желанию, поскольку его целью – как мы увидим впоследствии, целью едва ли достижимой – была Валгалла.

Большинству наблюдателей той эпохи и в голову не могли прийти мысли о Валгалле как месте нашего назначения. Во время своего путешествия по Корнуоллу в 1792 году сэр Джон Бинг под впечатлением от увиденного из окна писал: «Что ж, в глаза мне бросается огромный неуклюжий завод… Наверное, сэр Ричард Аркрайт[35 - Ричард Аркрайт (1732–1792) – английский предприниматель в области текстильной промышленности; построил первые в Англии прядильные фабрики с водяными двигателями; ввел в прядильное производство ряд усовершенствований, направленных на механизацию процесса. (Прим. перев.) См. о нем: Mantoux, op. cit., p. 238] обогатил свою семью и свою страну, но как путешественник я проклинаю его проекты, которые, заполонив все долины и пастбища, нарушили спокойствие природы и уничтожили ее саму». «Ох, какой же дырой стал Манчестер!» – только и смог воскликнуть сэр Джон по прибытии в город.[36 - Beard, op. cit., p. 493.]

По правде сказать, чуть не вся Англия была одной большой дырой. Как оказалось, три суматошных столетия, по итогам которых земля, труд и капитал оформились в качестве основных факторов производства, лишь подготавливали почву для куда более сильных потрясений. Потому как стоило освободить эти факторы – и их немедленно стали совмещать новым, особенно уродливым способом: Англию начали заполнять фабрики. Фабрики принесли с собой новые проблемы. За двадцать лет до вояжа сэра Джона Ричард Аркрайт, успев сколотить небольшой капитал на торговле женскими волосами для париков, изобрел (или украл) прядильную машину. Уже когда машина была готова, он обнаружил, что за нее некого поставить. У местных рабочих не хватало «необходимого проворства», чтобы управляться с процессом; работа по найму все еще презиралась, и были случаи, когда капиталист едва успевал достроить фабрику, как ее уже сжигали дотла, повинуясь слепой ненависти. Аркрайт был вынужден прибегнуть к услугам детей, «ведь их маленькие пальчики такие подвижные». Более того, не привыкшие к независимой жизни фермера или ремесленника, они с большей готовностью адаптировались к распорядку фабричной жизни. Аркрайту приписывали человеколюбие: неужели занятость детей не поможет облегчить страдания «бездоходных бедняков»?