Социология политической партии в условиях современной демократии. Исследование олигархических тенденций в совместной жизнедеятельности

Социология политической партии в условиях современной демократии. Исследование олигархических тенденций в совместной жизнедеятельности
Роберт Михельс

В работе «Социология политической партии» классика политической социологии Роберта Михельса (1876-1936), впервые опубликованной в 1911 году, был сформулирован «железный закон олигархии», основанный на анализе властной структуры таких организаций, как политические партии и профсоюзы. Главная идея Михельса состоит в том, что все организации, даже наиболее эгалитарные и приверженные демократии, какими, как предполагается, должны быть социалистические партии, на самом деле являются олигархическими и подчиняются небольшой руководящей группе. В книге также предлагается первый систематический анализ того, как радикальная политическая партия утрачивает свои радикальные цели, принимая участие в выборах.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Роберт Михельс

Социология политической партии в условиях современной демократии: исследование олигархических тенденций в совместной жизнедеятельности

Посвящается дорогому другу Максу Веберу

Смельчаку, посвятившему себя интересам науки, не оробевшему перед вивисекцией

Robert Michels

Zur Soziologie des Parteiwesens in der modernen Demokratie

Untersuchungen fiber die oligarchischen Tendenzen des Gruppenlebens

LEIPZIG 1911

VERLAG VON DR. WERNER KLINKHARDT

Перевод с немецкого Ирины Ивакиной под научной редакцией Дмитрия Карасева

В оформлении обложки использован плакат Франтишека Купки «Владыка мира – капитал, золотой кумир» (1919)

© ФГБОУ ВО «Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации», 2022

Предисловие

Никому во вред,

Науке во благо

ЕСТЬ люди, чьи сердца начинают биться чаще, стоит им только услышать однозначное мнение, особенно по поводу того, что касается политики и философии. Оставим их в покое. С ними нечего считаться: учащенное сердцебиение исключает любую работу мысли. Не для таких людей, изначально неспособных к научной деятельности, предназначены изложенные здесь основы учения о внутреннем устройстве политической партии, созревшие в процессе долгих наблюдений и исследований[1 - Несколько замечаний об условиях, в которых создавалась эта работа. В мае 1908 года я прочитал несколько докладов о демократии и социализме в Новом университете в Брюсселе. Они опубликованы в: Robert Michels, “L’oligarchia organica costituzionale. Nuovi studi sulla classe politica”, La Riforma sociale. Rassegna di Scienze Sociali e Politiche, a. XIV, vol. XVIII, fasc. 12, dicembre 1907, p. 961–983; расширенное издание на немецком языке см. в: Robert Michels, “Die oligarchischen Tendenzen der Gesellschaft. Ein Beitrag zum Problem der Demokratie,” Archie fur Sozialwissenschaft und Sozialpolitik, Bd. 27, H. 1, s. 73-135. В январе 1909 года в социологических обществах Граца и Вены я прочитал доклад на тему «Консервативные основы партийной организации», который позже был опубликован на немецком языке в: Robert Michels, “Der konservative Grundzug der Parteiorganisation,” MonatsschriftfurSoziologie, 1. Jg., April-Mai, Sonderdruck, s. 228–236, 301–316 и на итальянском языке в: Robert Michels, “La democrazia e la legge ferrea dell’oligarchia,” Rassegna Contemporanea, vol. Ill, No. 5, p. 250–283. В моих лекциях в Туринском университете, посвященных роли сотрудничества в истории, я также занимался исследованием политических партий. В октябре 1909 годав Турине в Палате труда я прочитал лекцию «Старые формы и новые идеи социализма», которая затем была опубликована под другим названием в: Robert Michels, “La crisi psicologica del socialismo,” Rivista italiana di sociologica, vol. XIV/III–IV, p. 365–376. Мне кажется важным перечислить работы, ставшие основой для этого исследования, с одной стороны, из литературной порядочности, так как в этой работе есть фрагменты упомянутых статей, а с другой – потому, что в них заинтересованный читатель может найти некоторые уточнения, которые нам не удалось учесть здесь.].

Самые серьезные проблемы социальной жизни – возникшие, как представляется, не за последние 150 лет – за последние полтора века стали более актуальными, приобрели более точную формулировку и новое значение. Тысячи ученых мужей и восторженных филантропов изо всех сил старались разрешить эти вопросы и посвящали им свою жизнь. Предпринимались невероятные попытки, опиравшиеся на громкие имена, найти на них ответы. Для решения этнического и лингвистического вопросов, уже грозивших Европе войной, а большинству отдельных государств – революцией, был открыт так называемый принцип национальности. В сфере народного хозяйства социальная проблема, которая угрожала порядку в мире больше любой другой, не обошла стороной ни одну страну, ни один город и остро вставала, даже когда утихали национальные споры. В этой сфере родился лозунг о праве рабочих на продукт собственного труда. Для урегулирования общественной жизни и решения внутренних проблем государственной организации был разработан принцип народного суверенитета. Самоуправление – краеугольный камень демократии, в то же время включающий необходимость решения национального вопроса, ибо принцип национальности может быть осуществлен только на основе народного суверенитета. Однако рассудок, подкрепленный достаточно богатым жизненным опытом, приходит к заключению, что ни одно из этих решений в действительности не может быть настолько эффективным, как казалось его изобретателям в порыве энтузиазма. Бесспорно важный принцип национальности сводится к географическим и стратегическим вопросам, проблемам проведения естественных границ, а зачастую к необходимости создания стратегических границ. Кроме того, он не может помочь в случае отсутствия наций или в случаях, когда множество национальностей сосуществуют в путанице и неразберихе. Многочисленные направления социализма расходятся друг с другом по экономическим вопросам. Формулу права рабочих на продукт собственного труда гораздо легче вывести синтетически, чем аналитически.

Сейчас наша задача состоит в том, чтобы подойти к решению проблемы демократии критически. Представляется, что демократия как движение или идея сегодня находится в кризисе, из которого ей не удается выбраться. Она натыкается на препятствия и преграды не только снаружи, но и внутри и не способна уверенно их преодолеть.

Я ставлю перед собой исключительно научную задачу. Я попытался, избавившись от всех предрассудков, не поддаваться никаким внешним влияниям, кроме непосредственных фактов социальной жизни. Хотя я и потратил лучшие годы своей жизни на изучение демократии, я без малейшего колебания положу на это свою жизнь. При этом я с превеликим удовольствием отказываюсь от попыток представить взамен «новую систему». Задача науки не в том, чтобы создавать системы, а в том, чтобы передавать знания, не в том, чтобы находить решения или открывать их заново – многие проблемы как индивидуальной, так и общественной жизни вообще не имеют окончательных решений, в некотором смысле они навсегда остаются открытыми. Задача науки скорее в том, чтобы излагать данные о тенденциях и контртенденциях, аргументах и контраргументах, о pro и contra, изображать паутину структур социальной жизни с максимально возможной беспристрастностью. Естественное условие для любого прогноза – точный диагноз.

Распутать и педантично каталогизировать совокупность тенденций, встающих на пути у демократии, весьма и весьма трудно. И все же такая попытка представляется нам возможной. Эти тенденции обусловлены человеческой природой, условиями политической борьбы и организационными условиями. Демократия ведет к олигархии и даже заключает в себе истоки олигархии. Выдвигая этот тезис, мы вовсе не хотим указывать на пороки политических партий или правительств, например на лицемерие, мы не хотим никого упрекать. Закон, согласно которому всем человеческим сообществам имманентно свойственно стремление объединяться в коалиции и прото-классовые группы, находится по ту сторону добра и зла, как и все социологические законы.

Пока изучение демократии опирается на сочетание основных идей и направлений социальной жизни, определяющих возникновение демократической системы, дальнейшие исследования, уже предпринятые рядом ученых, не способны привнести в эту сферу ничего нового. Однако влияние демократии на политические партии до сих пор оставалось заповедной территорией.

В «Учебнике по методологии истории» Эрнст Бернгейм выделяет лишь два направления историографии, которые имеют целью качественное углубление своего материала: во-первых, культурную историю в узком смысле слова, понимаемую как историю развития форм социальной жизни и труда, основу которых, по существу, составляет частная деятельность людей; во-вторых, политическую культурную историю как историю развития государства и государственной жизни. В этой классификации культурной истории, однако, есть пробел, который необходимо заполнить. В социальной, политической и культурной истории последних столетий в одном ряду с исконными понятиями «индивид» и «государство» появляется еще один элемент, оформившийся совсем недавно. Сегодня индивид уже не ведет бесконечную изолированную борьбу с организованной властью, как это было прежде. На арене политической, социальной и культурной борьбы появляется новый, третий элемент, рожденный из индивидуальных интересов и чувств, но при этом схожий с государством по своей структуре и целям. Можно назвать его «индивидуализированным государством» или «государством в государстве». Этот третий элемент, представляющий новую систему координат в новейшей истории, – политическая партия.

Анализ и изучение политических партий – новое научное направление на стыке между социальными, социально-психологическими и историческими дисциплинами может быть отнесено к прикладной социологии, которая, однако, не самодостаточна, поскольку требует теоретического обоснования. С развитием современных партий большое значение (как количественно, так и качественно) получило и более примитивное направление современной науки – историография. Почти у каждой европейской партии есть собственная партийная история, написанная лучше или хуже. Второе направление, возникшее позднее, – исследование особенностей партии, напротив, находится в весьма плачевном состоянии. Данная книга претендует на то, чтобы сделать шаг именно в этом направлении.

В основе данного исследования лежит совершенно новый путь в анализе механизмов управления в политических партиях. Этот путь не из легких. Ввиду внушительного объема собранного материала казалось, что выполнить поставленную задачу невозможно. Поэтому мне пришлось отказаться от использования материала во всей его полноте. Я ограничил себя, оставив нетронутой значительную часть собранных материалов, и использовал лишь те фрагменты, которые показались мне наиболее важными. Будь у меня время и возможности, я дополнил бы каждый тезис множеством исторических примеров там, где счел бы это необходимым. Кроме того, мои черновики как нельзя лучше показывают, какой невероятный объем материала о сущности политических партий еще только ожидает подробного изучения. Однако помимо избыточности основной проблемой работы была невероятная запутанность и сложность взаимосвязей проблем, с которыми мне пришлось столкнуться. Я постарался сохранить все этологическое многообразие рассмотренных мною феноменов партийной жизни. Я также не исключаю возможности оптических обманов. Но эта возможность заложена в самой природе социологической науки: она вынуждена изучать явления настоящего или приближенные к настоящему и потому лишена возможности рассматривать их беспристрастно, соблюдая дистанцию, которая позволила бы очертить контур и придать силуэту завершенность. Поэтому я буду прислушиваться к любой объективной критике, к каждому хорошему совету и в случае необходимости внесу исправления в последующие переиздания.

В заключение я хочу искренне поблагодарить свою милую жену Гизелу Михельс-Линднер за неоценимую помощь в этой непростой работе, отягощенной моей болезнью и прочими неприятностями, помощь, которую она героически оказывала мне, несмотря на ее домашние и научные заботы.

Введение

Глава 1

Демократическая аристократия и аристократическая демократия

Самая жесткая форма олигархии – абсолютистская монархия – основывается на воле одного человека. Sic volo, sic jubeo. Tel est mon bon plaisir. Один отдает приказы, все остальные подчиняются. Воля одного способна побороть волю целой нации, до наших дней этот пережиток сохранился в праве конституционных монархов накладывать вето. Правовая основа этой системы позаимствована из трансцендентальной метафизики. Логическое объяснение любой монархии лежит в апелляции к Богу. Бога спускают на землю и в роли государственно-правовой опоры заставляют служить опорой монархии – в этом явлена Божья благодать. Поэтому, словно опираясь на потусторонний элемент, монархическая система, если мы рассмотрим ее с государственно-правовой точки зрения, неприкасаема для прав человека и его воли, навечно и непреложно. Легитимное, юридически обоснованное, законное упразднение монархии, таким образом, невозможно, это сказка, которой пугают на ночь наивных политиканов. С правовой точки зрения королевская власть упразднима, но лишь по воле Божьей, которая, однако, непостижима.

В теории принципу монархии противопоставлен принцип демократии. Он отрицает превосходство права одного над правами других. Он уравнивает всех перед лицом закона, in abstracto предоставляет каждому возможность подняться на самые верхние ступени социальной лестницы и законодательно упраздняет привилегии, данные по праву рождения. Исход борьбы за общественные преимущества зависит исключительно от индивидуальных особенностей. В условиях монархии все решают способности одного человека, а потому лучшие из монархий не способны предоставить своим народам никакой гарантии продолжительного благополучия или практически полезного управления[2 - В конце XVIII века эти понятия осознавались и артикулировались значительно точнее, чем сегодня, когда конституционная монархия уничтожила суть этих принципов: «Рабский страх, который покоится на ослепительном блеске недостижимого трона, тысячах приспешников, несметной армии, готовности к мести и непобедимой власти, – единственное, почему продолжают существовать монархии, почему деспоты и их сатрапы все еще чувствуют себя в безопасности. Иногда к несчастным самой судьбой ниспослан освободитель, великий Кир, который мог бы разорвать все узы и с мудростью и отеческой заботой возглавить новое царство. Однако подобное случается весьма редко, а благо, возникающее в такие услоиях, всегда преходяще, ведь главный источник порока остается. Его подлые и развратные последователи разрушат все, что было создано благородным правителем» (Christoph Martin Wieland, “Eine Lustreise ins Elysium,” Samtliche Werke von Christoph Martin Wieland. Bd.I. Wien: F.A. Schrambl, 1803, s. 209).]. В условиях демократии народ берет на себя ответственность за существующие условия, которыми он самостоятельно управляет.

В настоящее время известно, что в жизни народов эти основные теоретические принципы государственной организации настолько эластичны, что во многом пересекаются: «…демократия может охватить весь народ либо охватить не более половины его. Аристократия, в свою очередь, может охватить от половины народа до неопределенно малого числа граждан»[3 - Jean-Jaques Rousseau, Le Contrat Social. Paris: Biblioteque Nationale, 1871, p. 91; Жан-Жак Руссо, “Об общественном договоре”, в: Жан-Жак Руссо, Трактаты. Москва: Наука, 1969, с. 199.]. То есть обе формы правления не противопоставлены друг другу полностью, но пересекаются приблизительно наполовину.

Наш век раз и навсегда покончил со всеми устаревшими и закоснелыми формами аристократии. По крайней мере, в основных формах политической жизни. Даже консерватизм в этих условиях прикидывается демократичным. Под натиском демократических масс он уже давно отказался от своей примитивной формы. Ему нравится менять маски. Сегодня он предстает перед нами абсолютистским, завтра – конституционным, послезавтра – парламентским. В тех случаях, когда он господствует свободно, как в Германии, он ссылается на Божью волю. Если же он чувствует себя неуверенно, как в Италии, то к воле Бога добавляется воля народа. В своих внешних проявлениях он способен на величайшие превращения. В монархистской Франции король Франции и Наварры превратился в короля Франции, а король Франции – в короля французов.

Поэтому теоретически в партийной жизни – как в государственной, так и в общественной – еще сильнее проявляется тяга к демократии. Зачастую она основывается на принципе большинства и всегда – на принципе массовости. Подобным образом и аристократические партии безвозвратно утратили чистоту своих аристократических принципов. Они чувствуют себя обязанными, хотя бы на некоторых этапах политической жизни, демонстрировать свою приверженность демократии или хотя бы прикинуться демократическими, даже если по сути они останутся антидемократичными. В то время как принцип демократии воплощается в соответствии с изменяющейся волей народа и большинства, следуя теории itavra psi (изменчивости) Гераклита, принципы консерватизма выстраивают устойчивые системы норм и правил, которые эмпирически воспринимаются как непреложно хорошие (или непреложно дурные) и потому претендуют на постоянное место в неизменной системе ценностей. Тем не менее принцип статичности не стоит воспринимать как исключительно консервативный. Консерватизм самоуничтожился бы, если бы заключался лишь в одобрении уже существующего, например существующих правовых форм[4 - О сути консерватизма см. интересное исследование: Oskar Stillich, Die politischen Parteien in Deutschland. Leipzig: Klinkhardt, 1909, p. 18.]. В условиях, когда молодые, демократически настроенные политические силы приходят на смену консерваторам и лишают их прямой власти, прежние правители превращаются во врагов существующего государства, а иногда и в революционеров[5 - Или контрреволюционеров? Co словом «революция» зачастую связан конкретный исторический смысл, а родоначальницей всегда считается Великая французская революция. Поэтому термин «революционный» зачастую применяется только к борьбе низших социальных слоев за свою свободу, хотя логически это лишь фундаментальное определение переворота, который, в свою очередь, не ограничивается действиями одного конкретного социального класса и не связан с определенной внешней формой применяемого насилия. Революционным может быть любой социальный класс, вооруженный или действующий в рамках закона, – все это не имеет значения, если он стремится к радикальному изменению существующего порядка. Понятия «революционный» и «реакционный» (в противовес консервативному), рассмотренные с этой точки зрения, объединяют революцию и контрреволюцию. Поэтому совершенно ненаучно связывать с этими терминами, позаимствованными из теории эволюции, понятия морали, как об этом в 1830 году в Париже пишет Раумер: «Для этих людей (либералов) революционный – значит уничтоживший все старые порядки и пороки, контрреволюционный – вернувший на свое место старые или другие пороки и издевательства. Для их противников же революция – высшее проявление безрассудства и преступности, а контрреволюция – возвращение к порядку, подчинению, религии и т. д.» (Fridrich von Raumer, Briefe aus Paris und Frankreich im Jahre 1830. Teil II. Leipzig: F. A: Brockhaus, 1831, s. 26; см. также: Wilhelm Roscher, Politik, Geschichtliche Xaturlehre der Monarchie, Aristokratie und Demokratie. Stuttgart-Berlin: Cotta, 1908, p. 14). Но стоит помнить о том, что в политике оценочное суждение о чем-либо – это всегда эффективное средство достижения определенных политических и моральных целей, и оно отнюдь не помогает определить мировоззренческие тенденции или тенденции исторического развития.]. Поэтому консервативно настроенные политические партии, в которых инстинктивно и искренне почитают аристократическую избранность, превращаются из клик в народные партии. Убежденность в том, что только массы могут помочь восстановить старую аристократию в ее первоначальной чистоте и уничтожить демократический режим, превращает сторонников консерватизма в демократов; они глубоко уважают страдания народа и ищут, как в свое время это делали роялисты в республиканской Франции, подход даже к революционно настроенному пролетариату. Они обещают рабочим избавить их от гнета демократического капитала и помочь расширить влияние профсоюзов в обмен на помощь в возвращении королевской власти, величайшего плода принципов аристократии, на трон сверженной республики[6 - Ср.: агитационная брошюра роялистов, написанная Жоржем Валуа: Georges Valois, La Revolution Sociale ou le Roi. Paris, 1907. Aux Bureaux de L’Action Fran^iase, p. 14. Валуа настойчиво превращает французский синдикализм, сильнейшее течение, приверженцами которого в то время стали огромные массы людей, в королевский двор. Его консерватизму совсем не мешает то, что его возможный король взойдет на трон только в результате революции. Не по Божьей милости, но по милости социалистов-революционеров. Какое превращение благодаря воле демоса!]. «Король и бедняки короля» уничтожат олигархию жирных буржуа. Демократия должна быть уничтожена демократическим решением народа. Демократический путь – единственный путь к новой власти, доступный свергнутой аристократии. Консерваторы редко обращаются со своими лозунгами к рабочим до тех пор, пока их окончательно не оттеснят от власти. В странах с демократическим режимом, например в Англии, они обращаются к рабочему классу лишь в том случае, если пролетариат составляет большую часть народных масс[7 - Судя по ожесточенной предвыборной борьбе в январе 1910 года, можно сказать, что обе партии – и консервативная, и либеральная – в тех средствах, которые они выбрали для борьбы друг с другом, работали ради социал-демократических идей и победы пролетариата. Одна защищала демократические идеи и обещала перспективные социальные реформы, другая показывала рабочим все тяготы их существования в капиталистическом обществе; обе обещали больше, чем были способны выполнить, и обе во всех формах своей предвыборной агитации признавали, что рабочий класс становится решающей силой. Все, что можно было прочитать в социалистических газетах того времени, соответствовало действительности: консерваторы Англии проповедуют рабочим не довольство, а недовольство. В то время как прусские консерваторы имеют привычку рассказывать рабочим о том, что нигде в мире они не будут чувствовать себя так хорошо, как в Германии, английские консерваторы уверяют, что нигде в мире рабочие не чувствуют себя так плохо, как в Англии.]. Но и в тех государствах, в которых установлено непарламентское управление, но принято общее и одинаковое для всех избирательное право, аристократические партии обязаны своей политической жизнью только милости масс, права и политический потенциал которых они отвергают в теории[8 - Распознать и применить это в Консервативной партии удалось Хаммерштайну и Штёкерсу. Хаммерштайн был первым, кто осознал необходимость завоевать «доверие масс» для того, чтобы сохранить партию (ср.: Hans Leuss, Wilhelm Freiherr von Hammerstein. 1881–1895 Chefredakteur Kreuzzeitung. Berlin: Walther, 1905, s. 109. На партийном съезде в Берлине (Тиволи) в 1892 году многие поддержали заявление депутата из Хемнитца о том, что консерваторам стоит быть «демагогичнее».]. На выборах политический инстинкт самосохранения вынуждает прежние правительственные группы спускаться со своих высот и обращаться к тем же демократическим и демагогическим методам, которыми пользуется и самый юный, самый многочисленный и самый некультурный слой нашего общества – пролетариат. Аристократия сохраняет свою политическую власть не на пути парламентаризма. Чтобы удержать бразды политической власти над государством (по крайней мере, в большинстве монархий), ей не нужно парламентское большинство. Но чтобы внушать уважение, ей необходимо быть представленной в парламенте, хотя бы в декоративных целях, чтобы добиться общественного расположения. Однако аристократия добивается этого не путем декларации своих основных внутренних принципов или обращения к себе подобным. Аристократическая партия или партия крупных землевладельцев, обратись она к тем, кто разделяет ее экономические интересы или обладает таким же состоянием, не смогла бы заполучить ни одного избирательного округа, не провела бы в парламент ни одного депутата. Кандидат-консерватор, который предстал бы перед избирателями и рассказал бы им, что он не считает их способными участвовать в политической жизни и определять судьбу страны и потому после его избрания они будут лишены избирательного права, по-человечески поступил бы ужасно честно, но с точки зрения политики – ужасно глупо. Чтобы осуществить свой acte de presence в парламенте, ему, таким образом, остается лишь одно: выйти на предвыборную арену и изображать демократические жесты, обращаться к крестьянам и сельскохозяйственным рабочим как к сотоварищам и внушить им уверенность, что их экономические и социальные интересы пересекаются. Аристократ, таким образом, считает себя обязанным баллотироваться в парламент, руководствуясь теми принципами, в которые он не верит и которые внутренне презирает. Все в нем требует власти, сохранения ограниченного или, точнее, упразднения всеобщего избирательного права, которое угрожает его личной свободе. Однако, осознав, что в разразившуюся эпоху демократии он окажется отрезанным от политической жизни и никогда не сможет создать собственную политическую партию, он резко меняет собственные убеждения и начинает по-волчьи выть, мечтая получить волчье [по его мнению] большинство голосов[9 - По этому поводу Науманн пишет: «Мы понимаем, что консерваторы плохо переносят всеобщее избирательное право. Это портит их нрав, ведь накануне предвыборного собрания нельзя так запросто защищать принцип «авторитет вместо большинства». Лишь в сословных организациях, например в прусской или саксонской верхней палате, они могут вести себя так, как им хочется. Поэтому сегодняшний консерватор – человек-компромисс, властолюбец в перчатках демократии»… «Агитирующий аристократ! Это уже большой успех для всего демократического движения» (Friedrich Naumann, Demokratie und Kaisertum. Ein Handbuch fur innere Politik. Berlin-Schoneberg: Buchverlag der Hiife, 1904, s. 92). См. также: Ludwig Gumplowicz, Sozialphilosophie im Umrif. Inssbruck: Wagner, 1910, p. 113.].

Влияние всеобщих выборов на поведение консервативных кандидатов так велико, что во время дебатов двух кандидатов, разделяющих одни и те же взгляды в одном избирательном округе, каждый старается обозначить свое (необходимое в этих обстоятельствах) отличие от соперника, все время отклоняясь влево, то есть особенно акцентируя внимание на псевдодемократических положениях[10 - Это актуально и для Франции. См.: Aime Berthod, Libres Entretien, 6e serie, IV. Paris le 23 janv. 1910, p. 212.].

Подобные случаи доказывают, что даже консерватор пытается приспособиться к основному закону современной политики, заменившему собой религиозную аксиому о том, что «многие призваны, но немногие избраны», равно как и психологический тезис, согласно которому лишь избранное меньшинство может достичь идеала. Курциус сформулировал это в одной фразе: «В элитных частях нет необходимости. Необходимо завладеть массами и править с помощью масс[11 - Friedrich Curtius, “Uber Gerechtigkeit und Politik,” Deutsche Rundschau, 1897, Bd. XXXIII, H. 4, s. 46.]. Консервативному духу прошлых правителей, как бы глубоко он ни был укоренен, приходится – разумеется, только для выборов – рядиться в свободные одежды демократии.

Теория либерализма тоже выстраивает свои планы, ориентируясь не только на интересы масс. Она опирается на вполне конкретные массы, которые уже захватили власть в других областях, но еще не добились политических привилегий, а именно на социальные слои собственников и интеллектуалов. Массы сами по себе необходимы либералам исключительно как средство достижения их далеко идущих целей. Первый великий либеральный историограф Германии – Роттек упрекнул французскую королевскую власть в том, что она во время революции вынуждала буржуазию обращаться к народным массам. Он разделяет демократию на господство представителей и господство массы[12 - «Эта страшная оппозиция – не только во Франции, но и среди всех благородных народов этой части света – дерзко и кощунственно преградила путь возвышенной идее гражданской и политической свободы; она придала всей революции, которая могла бы оказаться весьма благотворной, коварный, разрушительный, пагубный характер. Именно она вынудила представителей народа прибегнуть к помощи масс, чтобы избежать угрожавшей им гибели, и поэтому именно она повлияла на высвобождение грубой, не знающей законов силы черни и тем самым открыла ящик Пандоры» (Carl von Rotteck, Allgemeine Geschichte vom Anfang der historischen Kenntnis bis auf unsere Zeiten, Bd. IX. Freiburg: Herdersche Buchhandl, 1826, s. 83).]. Во время июньской революции 1830 года Раумер, находясь в Париже, открыто сетовал на то, что массы обладают властью и невероятно трудно отобрать ее у них, не обидев и не разбудив новый мятеж[13 - Friedrich von Raumer, Briefe aus Paris, Bd. 1, s. 176.]. Одновременно в выражениях, достойных романтического дифирамба, он превозносил систему отношений его родной Пруссии, где король и народ «по большей части витают в священных сферах», а довольные граждане не задаются вопросами о своих правах[14 - Ibid., p. 264.]. Из истории возникновения северогерманского рейхстага нам известно, что другой предводитель либералов и сторонник либеральных взглядов – историк Генрих фон Зибель высказывался против всеобщего, прямого и равного для всех избирательного права, подкрепленного лишь странным представлением либералов о массах, приведенном выше, согласно которому избирательное право «для парламентаризма любого рода может означать лишь начало конца». По его словам, избирательное право – это право на господство, и он вынужден срочно предостеречь и попросить немецкую королевскую власть с большой осторожностью прививать столь внушительные элементы демократической диктатуры в новом федеративном государстве[15 - Ср.: Otto von Diest-Daber, Geldmacht und Sozialismus. Berlin: Puttkammer u. Muhlbrecht, 1875, s. 13.]. Если вспомнить, как формировалось отношение либерализма к принципам и устройству аристократии, его внутреннее отвращение к массам становится понятным: с тех пор как возникло всеобщее избирательное право, а вместе с ним и перспективы возникновения нового, несколько коммунистически настроенного большинства избирателей или нижней палаты, многие, по мнению Рошера, научились по-новому воспринимать действующую власть короны и верхней палаты, чтобы не допустить принятия любого решения нижней палаты. Разумным также было бы не предпринимать никаких попыток по расширению существующего избирательного права без «точных статистических данных», то есть без тщательнейшего изучения соотношения сил между отдельными классами населения[16 - Roscher, Politik, s. 321.]. Недавно в одной из либеральных групп, ближе других находящейся к социал-демократам Германии – в кругах национально-социальной ассоциации, – зародилось осознание тенденции (о которой никто и не думал сожалеть), что переменчивая и непредсказуемая воля народа, находящая отныне выход в рейхстаге, не способна в одиночку повлиять на дела государства, за ней присматривают представители аристократии, не зависящие от народа, но ограничивающие его волю, наблюдающие за ней и обладающие правом вето, независимые от народа[17 - Мартин Раде в своей статье в защиту выборов Герлаха в Марбурге (Martin Rade, “Das Allgemeine Wahlrechtein konigliches Recht,” HessischeLandeszeitung, 1907, Bd. XXIII, H. 25) пишет: «Да, если бы рейхстаг был в состоянии проводить свою политику! Если бы лишь ему была вверена судьба нашего народа! Но он лишь звено нашей государственной системы. Рядом с ним, над ним стоит федеральный совет, и никакой коротенькой фразе не стать законом, если рейхсканцлер, а до него кайзер и князья не выскажутся в ее поддержку. Федеральный совет не сможет долго оказывать сопротивление сильной и внятной воле народа, если она будет конституционно представлена в рейхстаге; однако он со своей стороны сможет отклонять предложения рейхстага, которые считает голословными и необдуманными, как он уже делал раньше. Таким образом, они заботятся о том, чтобы, несмотря на наше избирательное право, деревья не тянулись к небу. И это хорошо, что в нашем законодательстве представлены обе эти инстанции». Подобные взгляды красной нитью проходят сквозь всю историю формирования гражданского либерализма. Их можно воспринимать как его врожденные недостатки. Уже в коммунистическом манифесте молодой буржуазии, составленном Гизо, французская палата пэров именуется не иначе как «un privilege place la ои il peut servir» (Francois Guizot, Du Gouvernement de la France depuis la Restauration, et du Ministere actuel. Paris: Libr. Franqaise de Ladvocat, 1820, p. 14).].

Немецкие ученые от Роттека до Науманна на протяжении целого века в поте лица старались теоретически объединить естественные противоречия демократии и милитаристской монархии. Проникнутые искренним стремлением к этой высокой цели, они пытались «расфеодализировать» монархию, то есть заменить аристократических покровителей трона на академических. Их главной задачей (вероятно, даже и неосознанно) было теоретическое обоснование этой если не так называемой социальной, то хотя бы народной монархии. Очевидно, что такая цель имела под собой политические мотивы, у которых не было ничего общего с наукой, но они не обязательно противоречили друг другу (здесь решающую роль играет методология), поскольку находились за пределами науки. Тенденция к установлению Июльской монархии – вовсе не повод упрекать ученых. Она относится к сфере политики. Напротив, что точно заслуживает осуждения с исторической точки зрения, так это отождествление возникшего за последние десять лет в Прусской Германии монархического принципа с идеей народной (социальной) монархии. В этом отношении многие немецкие либерально настроенные теоретики и историки путают мечту с реальностью. В этой путанице кроется и главная ошибка немецкого либерализма, который с 1866 года только и делает, что меняет позиции, то есть пытается скрыть свою одностороннюю борьбу с социализмом и в то же время отказ от политической эмансипации немецкого бюргерства за ложными представлениями о том, что с объединением Германии и основанием королевства Гогенцоллернов все или почти все юношеские мечты либерализма воплотятся в жизнь. Основной принцип современной монархии (наследственной монархии) совершенно несовместим с принципами демократии, даже если понимать их очень широко. Цезаризм еще можно считать демократией, во всяком случае, он может претендовать на это до тех пор, пока основывается на воле народа, легитимная монархия же – никогда.

Подводя итог, можно отметить, что в современной партийной жизни аристократия с удовольствием предстает в обличии демократии, верно и то, что сущность демократии пронизана аристократическими элементами. Аристократия в форме демократии. Демократия с аристократическим содержанием.

Внешне демократическая форма политических партий с легкостью вводит в заблуждение поверхностных наблюдателей и отвлекает их от аристократических или, вернее, олигархических тенденций, поражающих любую партийную организацию. Именно наблюдение за демократическими партиями, и в первую очередь социал-революционными рабочими партиями, может наиболее очевидным образом доказать существование такой тенденции. В консервативных партиях, за исключением предвыборных периодов, с естественной откровенностью проявляется склонность к олигархии, которая полностью соответствует их принципиально олигархическому характеру. Однако сегодня субверсивные партии явно принимают те же формы. Наблюдение за ними куда ценнее, поскольку революционно настроенные партии объясняют свое возникновение и свои устремления через отрицание этих тенденций, они возникают из этого отрицания. Возникновение олигархизации в лоне революционных партий – весьма убедительное доказательство существования глубинных олигархических тенденций в любом человеческом сообществе.

Социал-революционные и демократические партии провозглашают своей главной целью свержение олигархии во всех ее формах. Возникает вопрос: как объяснить, что те же самые тенденции, против которых они ведут борьбу, развиваются и внутри этих партий? Поиск беспристрастного аналитического ответа на этот вопрос составляет одну из ключевых задач этой книги.

Идеальная демократия невозможна в современных условиях социально-экономической зависимости. Признаем это. Тогда встает вопрос, в какой степени внутри существующего сегодня общественного порядка, среди тех, кто планирует его уничтожить и создать на его месте новый, уже можно обнаружить зарождение той силы, что стремится к идеальной демократии.

Глава 2

Этическое приукрашивание социальной борьбы

Любой человек, всерьез занимающийся историей, знает, что господствующие социальные классы во все времена были озабочены тем, как передать достигнутую ими политическую власть по наследству. Наследование политической власти всегда было одним из самых эффективных способов сохранить классовое господство. Здесь прослеживается тот же исторический процесс, что утвердил буржуазные порядки в сфере сексуальной жизни: нерасторжимость брака, строгие наказания за измены и так называемый майорат. Насколько можно судить по немногочисленным древним источникам, в основе буржуазной семьи лежала тенденция, согласно которой мужчина, достигший определенного экономического благополучия, стремился передать свое накопленное или награбленное имущество своему законному, насколько это возможно было определить, сыну. Те же самые тенденции мы наблюдаем и в области политики, где они сохраняются благодаря внутренним, органически присущим человеку инстинктам и усиленно поддерживаются экономическим порядком, в основе которого лежит частная собственность на средства производства и в котором по очевидной психологической аналогии политическая власть также рассматривается как наследуемая частная собственность. Как известно, отцовский инстинкт передать в наследство сыну в том числе и свою политическую власть во все времена проявлялся особенно сильно. Он никак не способствовал упадку элективной или возникновению наследственной монархии. Желание сохранить достигнутое когда-то социальное положение своей семьи стало столь сильным, что, по справедливому замечанию Гаэтано Моски, в тех случаях, когда представители правящих классов не могут иметь сыновей, например прелаты Римско-католической церкви, спонтанно и стремительно возникает непотизм[18 - Gaetano Mosca, II Рггпсгро Aristocratico е il Democratico nel passato e nell’avvenire. Discorso Inaugurale. Torino: Paravia, 1903, p. 22.], что оказывается проявлением неконтролируемого инстинкта самосохранения, инстинкта наследования, явленного в самой радикальной форме.

Аристократии также удалось утвердиться в государственной системе, из которой она, казалось бы, должна быть двояким образом – конституционно и принципиально – исключена. Североамериканские демократы, вынужденные жить под гнетом власти республиканцев, у которых не существует дворянских титулов, все еще далеки от того, чтобы вместе с английской короной избавиться и от аристократии. Аристократия миллиардеров, железнодорожных, нефтяных, мясных королей и т. д. – факт, не оставляющий сомнений.

На появление этого феномена влияют не только причины, возникшие недавно, например концентрация капитала в системе общественной власти или ее тенденция к коллективности, постепенное примирение старого духа республиканства с европейскими идеями, европейскими предрассудками и европейским честолюбием. Даже тогда, когда юная демократия и свобода Америки совсем недавно были окроплены кровью ее граждан, непросто было, согласно рассказу Алексиса де Токвиля, найти хотя бы одного американца, который в самых тщеславных выражениях не хвастался бы тем, что происходит из семьи первопроходцев[19 - Alexis de Tocqueville, De la Democratic enAmerique. Paris: Gosselin, 1849. Partie IL Vol. II, p. 19.]. Настолько живуч был в тех первых республиканцах «предрассудок аристократизма». И сегодня нью-йоркские семьи с голландскими корнями и голландскими фамилиями принадлежат к бесспорно аристократическому слою населения, это своего рода патриции без внешних патрицианских атрибутов. В Германии мы в течение последних 40 лет стали свидетелями невероятно стремительного процесса, в ходе которого молодую индустриальную буржуазию поглощает родовая аристократия[20 - Ср. превосходные доказательства, подтверждающие этот тезис: Werner Sombart, Die deutsche Volkswirtschaft im Xeunzehnten Jahrhundert. Berlin: Bondi, 1903, s. 545; Вернер Зомбарт, Народное хозяйство Германии в XIX и в начале XX века. Москва: Московский рабочий, 1924.]. Немецкое бюргерство феодализируется. Эмансипация ротюров только укрепила позиции своего социального противника – аристократии, предоставив ей свежую кровь и экономические ресурсы. Нувориши не знают иного тщеславия, кроме как поскорее слиться со знатью, чтобы из этого сплава возникло их почти легитимное право на принадлежность к старым правящим классам, право, которое теперь может восприниматься не как приобретенное, а как унаследованное. Здесь мы видим, как принцип (пусть и фиктивного) наследования в значительной степени ускоряет процесс привыкания молодых, восходящих сил к порядкам старого мира.

Этика – лишь декорация в ожесточенной масштабной и в то же время почти незаметной борьбе между новым, восходящим социальным слоем и старым, который то по-настоящему, то притворно отступает. В эпоху демократии этика становится оружием, которым может воспользоваться кто угодно. В условиях старого порядка власть имущие и те, кто мечтал ими стать, говорили о своих правах, только о своих собственных правах. Демократия дипломатичнее, предусмотрительнее. Аргументы такого рода для нее не этичны. Сегодня все публичные политики говорят от имени народа и борются за общие интересы.