Заградотряд. «Велика Россия – а отступать некуда!»

Бурман, вытянувшись, стоял перед Мотовиловым. Когда ротный отпустил ремень его портупеи, младший политрук встряхнулся, как курица, счастливо выскочившая из-под крыльев и когтей коршуна, и сказал, уже спокойно глядя в лицо своему командиру:

– А с бойцами, товарищ старший лейтенант, постарайтесь разговаривать все же корректно. Вот сейчас вы набросились на рядового Брыкина. А ведь он из первого состава дивизии. На фронт пошел добровольно. Между прочим, лучший в колхозе комбайнер.

Так вот почему бронебойщик Колышкин назвал этого землекопа комбайнером. А Мотовилов почему-то запомнил, что Брыкин – тракторист. Тракторист, комбайнер… Колхозник.

– … Стахановец, – продолжал, как будто читал передовицу, Бурман. – Висел, так сказать, на районной Доске почета.

– Не знаю, где он, ваш передовик производства, до войны висел, но если ему Колышкин не вставит мозги туда, где они должны быть, немец развесит его кишки на ближайшей раките.

– И все же, товарищ старший лейтенант, призываю вас, так сказать…

– А профессор Хаустов, – сменив тон на более спокойный, спросил Бурмана Мотовилов, – он по какой части профессор? По технической? Или так, по какой-нибудь эстетической?

– Хаустов как раз эстетику и преподавал. Талантливейший ученый. Масса публикаций! Гордость советской науки!

– Кгм! – кашлянул в кулак Мотовилов. – Как же мне эту фарфоровую вазу в бой посылать?

Бурман задумчиво пожал плечами.

– Эстетику? – вдруг заинтересовался Мотовилов. Он понял, что надо переключиться на что-нибудь второстепенное, чтобы поскорее избавиться от младшего политрука. Тот любил поговорить на отвлеченные темы. Черт с ним, ведь надо же и ему что-то уступить. Конфликт с заместителем сейчас ни к чему. А если еще и тыл подтянет, то и спасибо политоргану.

– Да, представьте себе.

– Так это ж буржуазная наука!

– Ну что вы, Степан Фомич…

И в это время за рекой, в стороне дальней кромки леса полыхнуло, и раскатистый грохот разорвавшегося снаряда пронесся по полю и накрыл все пространство перед ними.

– Что это?

– Уже подошли?

– Немцы?

– Шальной. Если бы били прицельно, тут бы был. Прицельно он – как свеклу сажает.

– Тяжелый. Не меньше «сотки».

– А вроде, по звуку, наш. И откуда он прилетел?

– Из Астрахани! – пошутил кто-то на левом фланге, и, как ни странно, окопы неурочному шутнику ответили смехом.

На правом же фланге замерли. Бойцы вытягивали головы, прислушивались, спрашивали друг друга о том, чего пока никто из них не мог знать. Некоторые, кто уже побывал в деле, спокойно надевали каски. Другие торопливо и деловито поправляли брустверы своих ячеек, маскировали их клоками травы и соломы.

– Эй, малый, количков, количков наторкай, – подсказывал студенту Петрову сосед по окопу, трясущимися пальцами подтягивая в подбородку пряжку ремешка, отчего просторная каска сразу скрыла часть его лица почти до переносицы. – Тогда маскировку не снесет во время обстрела. Смекаешь?

– Понял, дядя Игнат. – И молодой ополченец кинулся к зарослям полыни, уже хорошенько прореженным бойцами первого взвода.

Там с порядочной охапкой уже бродил, беспокойно оглядываясь за реку, Хаустов. Казалось, удар первого снаряда не произвел на него никакого впечатления. И Петров, до этого избегавший профессора, спросил его:

– Простите, Глеб Борисович, где это вы так научились отрывать окоп?

– На курсах.

– Вы были на военных курсах?

– Да, судьба не обошла.

– И что за курсы?

– Да вот такие же. – И профессор оглянулся в сторону окопов.

Ответ профессора только озадачил Петрова. И он спросил снова:

– Когда же вы успели эти курсы окончить?

– Давно, Петров. Давно. Мне было, пожалуй, столько же, сколько нынче вам. Не думал, что это мне еще пригодится. Пригодилось. Командир похвалил. Посмотрим, как оценит мои приготовления неприятель.

Петров внимательно наблюдал за профессором. Когда тот умолк, подумал: наговорил много, но о чем-то главном, как всегда, умолчал. Петров вспомнил лекции профессора Хаустова: мысль развивалась стремительно, выводы были парадоксальными и потому ошеломляющими, а потом, в конце, профессор, как бы между прочим, бросал какую-нибудь фразу, которую не все и улавливали, и именно она, брошенная как намек на главное, была финалом, а значит, сутью. После лекции кто-нибудь из студентов подходил к профессору и заговаривал с ним на тему главного, но тот снисходительно улыбался и говорил, что точный ответ на вопрос можно найти у классика, например, у Карла Маркса, том такой-то, страница такая-то…

Они наломали сухих будыльев полыни и бурьяна и пошли к своим окопам.

За рекой было тихо. Выдвинутое вперед, к лесу, боевое охранение молчало. Никаких вестей от него не поступало.

Ротный и младший политрук стояли поодаль на чистом месте и о чем-то, не уступая друг другу, разговаривали.

– Командир нам попался уж больно строг, – заметил Брыкин и кивнул в поле своей ухоженной, как оловянная ложка, лопатой.

В ручищах Брыкина малая саперная смотрелась действительно как оловянная ложка. Лопата была разве что на пару миллиметров шире его ладоней. Взрыхленную землю бывший комбайнер обычно выбрасывал через бруствер руками. Так получалось быстрее и чище. А сам он, глядя на свой малоспособный инструмент как на детскую игрушку, не раз говорил, что на ней только перепелиные яйца жарить, а не землю копать, и мечтал найти себе нормальную лопату и обрезать покороче черенок.

Хаустов спрыгнул в свой окоп. Брыкин, похоже, поджидал его, чтобы поговорить. Разговаривать с младшим сержантом, который хозяином засел в его просторном окопе, он не желал. Окоп он отрывал для себя, а теперь вот пришлось тесниться двоим, да еще с человеком, прикрепленным к такой огроменной мортире. С винтовочкой он тут, за своим бруствером, как-нибудь, глядишь, и пересидел бы. А теперь что? Все пули – сюда. Бронебоев, как говорят бывалые бойцы, немец в первую очередь выцеливает.

– Ничего. Строгий командир только для нерадивого солдата – беда. А военное дело он знает. С таким воевать легче. Поверьте мне. Беда была бы, когда бы ротой, к примеру, Бурман командовал.

– А, этот… И то правда. Пущай уж лучше газеты читает. Его, говорят, ротный в тыл услал, картохи на кухне чистить. – И Брыкин посмотрел в сторону Екатериновки, как будто там, за полем, можно было разглядеть и ротную кухню, и младшего политрука.

– Гаврюша, а ну-ка, голубчик, не сочтите за труд, помогите с маскировкой. Взгляните вон оттуда, со стороны противника, на мое сооружение. А я вам, в качестве компенсации, немного из своего изобилия выделю. Вам вот этот край надо замаскировать более тщательно.

Боец ловко перескочил через бруствер и на корточках подполз к соседнему окопу.

– В Первую мировую, Гаврюша, одиночные ячейки всегда соединяли ходами сообщения. Получалась траншея, удобная во всех смыслах. В бою можно было свободно передвигаться по фронту. Переносить раненых. Для командира опять же, чтобы управлять боем.

– А откуда вы знаете про ту германскую, Глеб Борисович?

– Знаю. – Хаустов снова поморщился. – А вот здесь, как вы считаете, не надо немного убрать? Вроде как высоковато. Неестественно для обычного рельефа. А? Демаскирует.

– Хороший окоп. Просторный. По всем правилам. Не зря вас командир похвалил. – И Брыкин сощурился в улыбке, которая казалась настолько нелепой на его грубоватом, монгольского типа лице, что постороннему казалась гримасой боли. – А до окопа ротный вас не жаловал.