Заградотряд. «Велика Россия – а отступать некуда!»

Однажды, уже перед сумерками, на шоссе появилась легковая машина. Мотовилов издали разглядел ее в бинокль. Ворохнулась надежда: штабная! Так оно и оказалось. Когда патруль остановил легковушку, из нее выскочил злой и испуганный майор и понес такую околесицу, что всем, кто стоял рядом, показалось, что тот не в себе. Мотовилов расстегнул кожаный реглан, чтобы тот увидел его полковничьи петлицы. Может, это, решил он, немного успокоит майора.

– Вы кто? Доложите по форме, товарищ майор, – оборвал он майора, давая тому понять, что здесь пока царят порядок и воинская дисциплина и командует этим порядком он, полковник Мотовилов.

Майор снова понес какой-то бессвязный бред, из которого, однако, можно было понять, что он работник штаба 33-й армии Резервного фронта, что фронта уже не существует, что немцы прорвались повсюду и с минуты на минуту будут здесь. Майор все время оглядывался на машину.

– Откройте дверь, – приказал Мотовилов. – Кто там еще с вами?

Мотовилов заглянул в машину и на заднем сиденье увидел еще двоих пассажиров. Звание одного не разглядел. А на другом, видимо, самом старшем из них, были петлицы комбрига. [5 - Комбриг в РККА являлся промежуточной ступенью между полковником и генерал-майором. Связано это было с тем, что в действующей армии стало достаточно распространено тактическое соединение больше полка и меньше дивизии. Комбриг имел в петлице один ромб. Персональное звание «комбриг» введено в 1935 г., хотя должность командира бригады существовала значительно раньше. Обычно комбриг командовал бригадой, редко – дивизией. В военно-политическом составе ему соответствовало звание бригадного комиссара. В 1940 г. в связи с введением генеральских званий представители высшего комсостава, в том числе комбриги, были проаттестованы. Тем не менее даже с началом Великой Отечественной войны некоторые из них продолжали носить звание комбрига. Связано это было с несколькими причинами. Во-первых, некоторые комбриги в связи с недостаточно удовлетворительным исполнением служебных обязанностей аттестацию не прошли. Во-вторых, в период аттестации довольно многие из них находились в заключении и не имели возможности вовремя пройти аттестацию.] Комбриг был молод, лет тридцати пяти – сорока. Тщательно выбрит. Глаза смотрели настороженно, но в этой настороженности чувствовалась самоуверенность, готовая в любое мгновение разразиться громами и молниями в адрес любого, кто посмеет задерживать его на дороге хотя бы еще одну минуту.

– Комбриг ранен. Командующему срочно нужна медицинская помощь, – услышал он за спиной уже более внятные слова майора.

Комбриг же напряженно молчал. Лицо его сделалось более спокойным и терпеливым. Вид порядка на дороге, окопы и готовые к бою бойцы, должно быть, вернули тому некоторую долю чувства самообладания.

– У нас есть хороший врач, – предложил Мотовилов и тут же спохватился, вскинул к фуражке руку и доложил: – Сводная группа в составе…

Комбриг с мучительной усталостью закрыл глаза. Доклад командира сводной боевой группы в составе таком-то, занявшей рубеж на таком-то километре дороги Бобруйск – Москва, его не интересовал.

– Ему нужен хороший врач, – с прежним ожесточением выкрикнул майор. – Пропустите нас!

– Разрешите выполнять поставленную боевую задачу? – рявкнул полковник Мотовилов неожиданно громко, так что качнуло штык часового, стоявшего справа от него. Мотовилов все еще не терял надежды разговорить комбрига и хотя бы разузнать у него, что происходит вокруг, чтобы понять, как действовать дальше. Тот, как показалось ему, кивнул, не открывая глаз.

Начштаба, стиснув зубы, шептал Мотовилову:

– Комбриг в порядке. Не ранен. Они просто бегут. Остановите их. Прикажите выйти из машины. Ему место не в тылу, а в кювете.

Но Мотовилов махнул рукой и приказал пропустить легковушку с комбригом.

– Такие хуже обосравшихся бойцов. Тех хоть можно отмыть и посадить в окоп. И они будут стрелять! И, если выживут, после второго или третьего боя станут хорошими солдатами. А эти…

– Ну да, – не без иронии согласился начштаба. – Этим вначале надо в дом отдыха. В санаторий. Фрикаделек поесть.

Свое решение пропустить штабную машину в тыл полковник Мотовилов принял, руководствуясь вторым фронтовым правилом, которое, впрочем, действовало и до войны: не вскидывай голову перед старшим по званию и должности, в противном случае это тебе потом зачтется. Тому же он учил и своих комбатов. «Не залупайся! Слушай, что тебе говорят!» – вот какую армейскую истину вдалбливал он особо ретивым, и делал это довольно грубо, с подчеркнутой фамильярностью. Возможно, именно поэтому его прививки приживались не сразу. И среди комбатов попадались тонкие натуры, из интеллигентов.

Вот и тут, на шоссе, увидев на гимнастерке сидевшего на заднем сиденье ромбики комбрига, он машинально вытянулся.

Позже он узнает, кого остановило его охранение в тот вечер на Варшавском шоссе.

Полк, стрелковый батальон, противотанковый дивизион и два экипажа КВ со своими машинами остались выполнять поставленную задачу на прежнем рубеже. Задачу ставил командир боевого участка, то есть полковник Мотовилов.

Ночью они пропустили через свои порядки отступающие группы 17-й и 113-й стрелковых дивизий. Это были дивизии той самой армии, командующий которой несколько часов назад, через своего адъютанта сказавшись раненым, бежал в тыл, бросив даже штаб, не только что дивизии.

– Ребята, уходите! – кричали раненые с повозок, когда его бойцы спрашивали, что там, за лесом.

– Сила идет страшенная!

– Танки! Самолеты! А у нас на все отделение одна противотанковая граната!

– Прекратить разговоры! – пресекали пораженческие настроения командиры и политруки. – Шире шаг!

– Да уж куда шире! Штаны рвутся!

Озлобленный вид отступавших бойцов, неразговорчивость командиров, потерявших влияние на своих подчиненных, невладение оперативной обстановкой – все это сильно подействовало и на Мотовилова. Он приказал отправить с отступающими свой обоз с ранеными. Легкораненых тоже сформировали в группу. Старшему группы лейтенанту Колесникову он приказал:

– Володя, назначаю тебя командиром группы охраны. За обоз отвечаешь головой. Оружие взять с собой.

Когда раненые ушли на восток, он вздохнул с облегчением.

Утром бой возобновился. Но теперь он принял иной характер. Немцы начали обтекать их фланги небольшими, числом до взвода, подразделениями на мотоциклах и бронетранспортерах. Ночью их разведка, конечно же, обследовала район и выяснила, что перед ними не больше двух батальонов с небольшим усилением, что фланги прикрыты только болотами и лесом. Да одиночными пулеметами. Но в лоб все же не полезли. Не хотели они терять людей здесь, в двухстах километрах от Москвы.

Мотовилов с комбатом, бойцы которого окопались слева от шоссе, решили так: войско у них невеликое, но позиция удобная, по правому и левому флангам болота, уходящие в леса на несколько километров, танки там не пройдут, так что путь им один – только через них. А значит, задержать их можно только здесь. Таким образом, задача поставлена правильно.

Держались до вечера. Мотовилов смотрел в бинокль на то, как низовой ветер густо размазывает по просеке маслянистый вязкий дым горящих танков, прислушивался к густеющей в лесу справа и слева от них стрельбе и радовался только одному, что обоз с ранеными уже далеко и лейтенант Володя Колесников, этот храбрый и пылкий мальчишка, останется живым. В последние недели он опекал его как сына. У Мотовилова не было детей. Женился поздно. Тася вначале откладывала. Не до детей. Потом, потом… Так никого и не родили.

Тасю они похоронили под Минском у дороги в неглубокой воронке, расширив ее саперными лопатами. Могилу копали Володя Колесников и водитель полуторки. Когда начали закапывать, шофер окликнул их: «Тут еще девочка, товарищ полковник!..» Водитель держал на руках тельце ребенка, оправляя на нем заляпанное кровью платьице. Девочке было лет пять, не больше. «Клади рядом», – приказал он.

Следующей ночью они пошли на прорыв. Прорывались в сторону Спас-Деменска. Потому что шоссе позади них было уже перехвачено, и оттуда в обратном направлении, а значит, понял Мотовилов, по их душу, двигалась колонна немцев. Тыловое охранение уже вступило с ней в боестолкновение и, теснимое превосходящими силами, отходило к основным позициям. Медлить было нельзя. Они быстро снялись и двумя параллельными колоннами пошли на прорыв. Немцы, не ожидавшие ночной атаки, расступились почти без боя. Так и прорвались. По первой фронтовой заповеди Мотовилова. Если бы остались в окопах до утра, как предлагал комбат, ни разу еще не побывавший в окружении, брели бы сейчас в колонне военнопленных в немецкий тыл, в сторону Рославля. Спас-Деменск обошли с севера. Однажды, уже за Спас-Деменском, где-то перед Всходами, догнали немецкую колонну. Три бронетранспортера, около дюжины подвод, нагруженных какими-то ящиками. На трех подводах солдаты. Вооружены в основном винтовками. Но на головной подводе пулемет. Разведчики объехали колонну на трофейном мотоцикле. Доложили. И он принял решение атаковать их прямо в поле, не дожидаясь, когда они подойдут к райцентру Всходы. Тогда ему казалось, что немцы заблудились, беспечно двигаясь по территории, занятой советскими войсками. Советских войск здесь, так же, как и во Всходах, и на десятки километров к востоку, уже не было. Вернее, они были. Были вокруг. Тысячи, десятки тысяч, рассеянные по лесам, распыленные в пространстве между Вязьмой, Спас-Деменском и Сычевкой. Но это были уже не войска. Как загнанные, преследуемые охотой звери, они прятались в чащах и оврагах. Лишь иногда они выходили на просеки и дороги. Либо сдаваться. Либо попросить кусок хлеба.

Мотовилов запомнил один случай той ночи. Когда обходили Спас-Деменск, еще до встречи с попутной немецкой колонной, на дорогу перед их грузовиком вышла группа бойцов с поднятыми руками. Уже налегке, без винтовок. С одними тощеватыми «сидорами» да котелками на поясах. Винтовки лежали у ног. Человек двенадцать. Бледные, обросшие пятидневной щетиной лица. Испуганные глаза. Сгорбленные, постаревшие фигуры. Эти люди смирились уже с самым худшим. Те, кого вел он, тоже были измотаны, но в них еще не оборвался тот главный нерв, который напоминал бойцу, кто он есть, кроме того, что он человеческое существо, нуждающееся в крове и пище. Батальонный комиссар Горленко, сидевший рядом, сказал:

– За немцев нас принимают. Из пулемета бы их, мерзавцев.

– Не их вина, что они доведены до такого состояния, – неожиданно вырвалось у Мотовилова то, о чем он давно и со злостью думал вопреки всему тому, что говорилось и предписывалось свыше.

– Оставьте эту риторику при себе, Степан Фомич. Для особых минут. Угрызениями совести будете наслаждаться наедине с собой, когда вас бойцы не видят.

Батальонный комиссар Горленко был человек начитанный, знал немецкий, английский и даже французский языки, но и солдатскую жизнь знал во всех ее проявлениях. В критические минуты становился жестоким и непреклонным, так что даже Мотовилов его опасался. Пустить бойцу или младшему командиру пулю в лоб в разгар боя, когда комиссару казалось, что тот не выполнил приказ из-за собственной трусости, ему ничего не стоило. На досуге комиссар Горленко тоже любил поговорить на отвлеченные темы – интеллигентный человек. И в этом смысле Бурман напоминал Мотовилову комиссара Горленко. Но только в этом.

– А ну-ка, останови, – приказал Мотовилов шоферу. Он вдруг понял, что сам должен прекратить эту нелепую сцену. Иначе инициативу возьмет в свои руки комиссар.

Водитель втянул голову в плечи и резко затормозил. Машину занесло на обочину, обдало грязью стоявших с поднятыми руками. Свет фар проскользнул вперед.

– Ну что, ребята, отвоевались? – Открыв дверь, Мотовилов встал на подножку. Другой рукой на всякий случай придерживал трофейный автомат. – Голодные, холодные, брошенные на произвол судьбы, в гриву-душу вас! Пожалеть вас, что ли?…

Стоявшие у обочины колыхнулись и разом всей оравой ломанулись в лес. Словно стая диких свиней, вначале принявших ослепительный свет автомобильных фар за восход солнца, а потом, внезапно почувствовав свою ошибку и одновременно смертельную опасность, ринулись они в спасительные дебри. Бежавшие сбивали друг друга с ног, топтали и вскакивали снова, норовя затоптать уже других. Слышались сдавленные звуки их голосов, в которых Мотовилов не мог различить ничего человеческого. Нет, это были уже не бойцы, которых можно было вести дальше. Ведомый порывом, который порой охватывал его в разгар боя, в самый пик опасности, он вскинул трофейный «МР40» [6 - «МП38/40» – пистолет-пулемет (автоматический пистолет), выпускавшийся военными заводами Германии, которым были вооружены солдаты и целые подразделения вермахта, СС, охранных и полицейских частей. Конструктор Генрих Фольмер совместно с фирмой «ЭРМА» запустил в серию свое изобретение буквально в канун Второй мировой войны. Конструкция 1938 г. мало чем отличалась от конструкции 1940 г. Фрезерованная ствольная коробка была заменена штампованной. Стала применяться точечная сварка деталей. Оружие сразу стало более дешевым в производстве, что, как известно, необходимо для вооружения массовых армий. Рукоятка затвора размещена с левой стороны. Не имел переводчика огня на одиночные выстрелы, как, к примеру, советский «ППШ». Невысокий темп стрельбы «МП» считался одним из достоинств этого оружия и позволял, при наличии определенных навыков, вести огонь одиночными выстрелами. Ударно-спусковой механизм и рукоятка запирания затвора были сконструированы таким образом, что совершенно исключали возможность самопроизвольного выстрела, чем, к примеру, грешили те же советские «ППШ». Во время Второй мировой войны испытывались пистолеты-пулеметы «МП40» с приемниками, приспособленными для установки сразу двух стандартных магазинов. Калибр – 9 мм. Длина ствола – 251 мм. Масса с патронами – 4,7 кг. Темп стрельбы – 350–380 выстр./мин. Прицельная дальность: 100–200 м. Емкость магазина – 32 патрона. Боекомплект – 6 магазинов. Первоначально предназначался для вооружения парашютно-десантных частей и экипажей боевых машин, в том числе танков. Затем, после Польской кампании, «МП38/40» начали вооружать пехотные части. В пехотной роте имелось 14–16 единиц «МП38/40»: командиры отделений, командиры взводов, офицеры. За время Второй мировой войны произведено около 1 200 000 штук этого вида стрелкового оружия.] ловя в колечко намушника серые спины и головы в глубоко надвинутых пилотках. Но почему-то не выстрелил. Что-то помешало ему тогда нажать на спуск. Какой-то пустяк. Быть может, то, что в руках оказалось немецкое оружие. Полосни он по серым спинам из трофея, и в его поступке появился бы новый смысл, с которым пришлось бы жить дальше. На войне не все продумаешь наперед, на войне приходится больше действовать. Но в те дни и ночи он был полковником, и ему необходимо было думать. Нет, остановил он себя, если все старшие командиры начнут действовать так, как комиссар Горленко… Нет. Пусть бегут в плен. Кто в плен, кто домой. Куда хотят. Может, еще одумаются. О дезертирстве домой он уже слышал от тех, кто присоединился к их колонне в пути. По домам – эта шальная и заразная фраза, наполненная погибельным для войска смыслом, загуляла и среди его бойцов. Многие из них родом были из Подмосковья. Отсюда, даже если пешком, считай, рукой подать. После Спас-Деменска, на лесной поляне, он выстроил весь личный состав полка, всех попутчиков, поставил боевую задачу, предупредил о строжайшей дисциплине на марше и подытожил такими словами:

– А кто сомневается или задумался о доме или немецком плене, пусть знает: ушел, значит, оставил товарища в беде, открыл противнику фланг, ослабил оборону. Офицерам и младшим командирам разрешаю стрелять таких на месте. На то имеется соответствующий приказ за подписью Верховного. И с ним вы все хорошо знакомы. Пока мы вместе, пока действуем сообща, мы – Красная Армия. Сила! Вот так, в гриву-душу…

Бойцы без командира, без приказа и без обеспечения очень скоро превращаются в стадо. В безвольное, пугливое стадо.

– Соберите винтовки! – приказал он своим бойцам. Те уже высыпали из машин, молча смотрели, что будет.

– Небось москвичи, – сказал один.

– Кто их знает, – отозвался другой.

– Блядский сброд. Повоюй с такими.

– Сдаваться вышли…