Фантастика и футурология. Том I

Фантастика и футурология. Том I
Станислав Герман Лем

Лем – собрание сочинений (Nео)
В этот двухтомник вошла уникальная по своему замыслу и объему монография, исследующая множество проблем, возникающих при соприкосновении фантастики – безграничной игры воображения и футурологии – науки, ответственной за каждый свой постулат.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Станислав Лем

Фантастика и футурология. Том 1

© Stanislaw Lem, 1970

© Перевод. В. Борисов, 2023

© Издание на русском языке AST Publishers, 2024

Предисловие

Если написать монографию, которая исчерпывающе рассказывала бы о какой-то области человеческой деятельности, сегодня еще возможно, то вряд ли это сможет сделать отдельный человек в недалеком будущем. Таково футурологическое пророчество, которым можно начать введение.

Тем не менее, люди пишут монографии, потому что для этого есть множество тактик: во?первых, можно опереться на плечи предшественников или хотя бы частично воспользоваться выводами, сделанными в их работах, можно это сделать в форме компиляции или полемики; можно, наконец, вместо скрупулезного анализа действительного положения в избранной сфере человеческой деятельности просто описать, как ситуация должна складываться в соответствии с высшими целями монографии. Являясь самозванцем в данной области, спешу заверить, что я последовательно отвергал каждый из вышеназванных приемов, но делал это не по здравому размышлению, а по необходимости.

Эта книга, как видно из названия, имеет двоякое намерение: она исследует литературу, известную как научная фантастика, в поисках следов предсказания того, что когда-нибудь может произойти. Такими предсказаниями, по определению отделенными от художественного творчества, занимается сегодня футурология, одна из молодых дисциплин, шумно претендующих на научный статус. Первоначально я намеревался написать книгу в двух частях: первая посвящена была бы решению вышеуказанной задачи, то есть поискам чего-то футурологического в фантастике, вторая же, наоборот, должна была выискивать элементы фантастичности на внелитературной футурологической территории. Однако работа, несмотря на все усилия удержать ее в заданных рамках, разрослась до неожиданных масштабов и одновременно обрела незапланированную самостоятельность. Она стала такой большой, что вторую часть проекта пришлось на время отложить; я хочу вернуться к ней после соответствующей подготовки. Тем более что в данном случае подготовка необходима во всех отношениях. Ведь и так существенные мировые достижения интеллекта и литературного творчества рассматриваются под микроскопом и рассекаются скальпелем; избыточность материала требовала ограничений, а так как и научная фантастика, и футурология зародились в Америке, то творчество американцев (то есть англосаксов) прежде всего пало жертвой рассмотрения. Таково первое ограничение поля зрения.

Примерно тридцать последних лет в Соединенных Штатах ежегодно издается до пятисот научно-фантастических книг. Общее число изданий за это время достигло впечатляющей цифры 15 тысяч. Кроме того, там выходят ежемесячники и другие периодические издания, публикующие исключительно фантастику. Я знаю десяток таких изданий, хотя их значительно больше; средний объем такого журнала около 130 страниц. Таким образом, за тридцать лет фантастикой заполнено от трех до трех с половиной миллионов страниц. Простой расчет показывает, что, если читать по сто страниц фантастики ежедневно, необходимо будет прожить ровно сто лет и ничего не делать, а только поглощать все, что создано в этом жанре. Но ведь авторы продолжают писать; поэтому, не говоря уже о таких мелочах, как потребность в сне, питании, во времени, уходящем на болезни и прочие естественные недомогания, мы видим, что в безграничном Звездном Космосе помаленьку прорастает другой, но почти такой же безграничный бумажный космос. Собственно, какая разница, измеряется ли то, что все равно превосходит наши возможности усвоения, в парсеках и гигатоннах или всего лишь в метрах и килограммах? Мы действительно слишком большое значение придавали объему Science Fiction[1 - Science Fiction – научная фантастика (англ.).]. Не менее 30 процентов наименований – это книжные публикации произведений из периодических изданий, переиздания одних и тех же книг и т. п. Учитывая это, уже и семидесяти лет хватит, чтобы справиться с этими фантастическими Гималаями. А дальше, как ни занижай цифры, меньше чем пятьюдесятью годами не отделаешься. Какой же позорной кажется по сравнению с приведенными цифрами возмутительная лень автора этой книги, который, ознакомившись всего лишь с 62 тысячами страниц Science Fiction в книжных изданиях и с 8500 глянцевыми страницами журналов, осмеливается браться за написание монографии предмета! Похоже на попытку произвести на свет учебник анатомии человека, основываясь на поверхностном знакомстве с мизинцем ноги.

По крайней мере, столь бессовестной представляется на первый взгляд ситуация. Оборонительные укрепления я мог бы построить двумя способами: или объяснить, что в ту ничтожную цифру трехсот с небольшим наименований книг, с которыми я ознакомился, входят тщательно процеженные сливки жанра, или что родившиеся по непреложным, пока тайным законам, первые тридцать тысяч страниц фантастики поразительно похожи на остальные многие тысячи страниц всего этого массива.

Больше ни слова: щепотка правды есть в обоих способах обороны. Но как человек, требовательно – иногда, во всяком случае, – относящийся к своей работе, я наверняка неустанно продолжал бы читать все новые и новые произведения, если бы не то обстоятельство, что ко многим тысячам из них у меня просто не было доступа. Но именно эти библиографические сложности, вызванные тривиальным книжным дефицитом, пошли мне на пользу. Хотел я этого или не хотел, но вынужден был себя ограничивать; отдавая же себе отчет в том, насколько это неправильно, я подвергал имеющиеся в моем распоряжении тома невообразимым анализам и пыткам, чтобы выжать из них информационный, жизнетворный сок. Качеством патологоанатомических работ я стремился компенсировать скудность количественной базы исследований.

Исключительно благоприятным оказался для меня и тот факт, что, кроме критических статей, рассыпанных по журналам, и устаревшей уже книжки Кингсли Эмиса «New Maps of Hell»[2 - «Новые карты ада» (англ.).] (устаревшей, потому что была опубликована в 1960 году), у меня не было ни одной монографии, посвященной этой ветви литературы. Что может быть соблазнительней желания опереться на готовые анализы, выкладки и обобщения твоих предшественников, и что может быть в то же время более непристойным! Занимаясь проблемами мушиной ножки или жвал, один энтомолог может спокойно опираться на выводы другого энтомолога, который во благо науки собственноручно препарировал данный экземпляр. Но ничто не может заменить личного прочтения литературного произведения, потому что хотя сами тексты, которые подаются в сокращенном изложении другого исследователя, ничего не теряют по своей значимости, к литературе относятся уже только по недоразумению. Таким образом монографии, к которым у меня не было доступа, уберегли меня от тяжкого искушения воспользоваться готовыми плодами чужого труда. Воистину как недостаток денег удерживает от любого и, как правило, расточительного разврата, так и недостаток информации может, как видим на данном примере, поддерживать и укреплять добродетель.

Кроме того, нездоровым явлением в литературе является прислушивание к голосам авторитетных критиков. Пусть и отсутствует низкое желание украсть их изящные формулировки, блистающие огранкой высокого стиля, а может, и мысли; тем не менее готовые суждения об авторах и произведениях могут запомниться и незаметно стекут потом с пера, будто свои собственные, выношенные. Всего вышеперечисленного мне удалось успешно избежать. Я ничего не позаимствовал, потому что неоткуда было; все суждения, оценки, замечания, анализы принадлежат мне, за все я должен, хочу я этого или не хочу, нести ответственность. После этих вступительных объяснений я должен рассказать, как задумывалась эта книга.

Как мы уже знаем, она не является бескорыстным путешествием по странам литературной фантазии. Я туда отправлялся с явными, даже слишком явными намерениями. Раскрывает их второе слово в заглавии книги. Речь шла об изучении связей, возможно, – заранее я не мог этого утверждать, – роднящих фантастику, как безответственную игру воображения, с футурологией, ответственной за свои положения в той же степени, в какой несет за это ответственность любая научная дисциплина. Но и на этот раз мне удалось хотя бы частично сохранить добродетель. Я не ставил перед собой задачи бросаться на любой текст как на пригоршню информации, возможно футурологического содержания, но в чрезмерно красивой упаковке из многословия различных там диалогов и описаний. Мне не хотелось вследствие такого антиэстетического намерения оказаться слепым к красотам фантазирования, которое никогда не впрягалось в составление гороскопов. Мне грезилась высшая справедливость: как я раскрываю лучшие и самые сильные стороны исследуемых книг. Однако эмпирический патронат мог обозначить только рамки всесторонней классификации исследуемого материала, и я лишил его права на исключительную применяемость. В поисках информации о реальных проблемах мира я мог опираться на уверения в наличии такой информации, содержащиеся в самих изучаемых книгах. Однако анализ проекта в целом позволял предполагать, что, если я буду поступать именно так, то есть отмеряя справедливость воображаемому по законам воображения, а футурологическому по законам прогностических методов, книга распадется на отдельные бессвязные фрагменты. Чтобы избежать такого растрескивания книги, я начинаю экспедиционные работы с чисто литературного ключа, используя структуралистские, аналитические и семантические операции; эту зацепку я стараюсь удерживать, пока не кончится ее время, а потом контрапунктом появляется вводимая малыми дозами внелитературная, то есть цивилизационная и культурная проблематика, сначала пиано, потом форте и, наконец, в финале вытесняя и подавляя начальную тему. Я не знаю, получилось ли так на самом деле. Я лишь рассказываю о том, как должно было быть.

Читатель, который, возможно, уже знает мои книги, не относящиеся к беллетристике, не удивится, что линия главной темы во многих местах изгибается различными отклонениями. Во вступительных главах, где говорится еще не столько о самой Science Fiction, сколько о теории произведения с литературоведческой точки зрения, ведутся маршевые стычки и даже острейшие схватки со структурализмом как критической школой. Эти столкновения бывают весьма энергичными, хотя именно в этих главах сам я, будучи дилетантом, пытаюсь разделывать фантастику скальпелем структурализма. Здесь не место для объяснений этого противоречия: надеюсь, что сам текст внесет ясность во мнимую антиномию моего поведения. Уместно только такое, очень общее замечание. Научный метод сводит воедино разнородность явлений, вроде бы не состоящих в родстве, исследуя их общие черты. Молния пронзает небо; шерсть кота, если его погладить, искрится в темноте; на солнце есть пятна; радиоприемник работает – это совершенно разные феномены, но их электромагнитный принцип один и тот же. Структурализм аналогичным образом в литературных текстах от Яся и Малгоси до Джойса и Роб-Грийе обнажает скелет произведений и ищет в них общее. Но как искры с кошачьего меха не дают представления обо всем коте, как анатомия солнечных пятен не объясняет всех звездных процессов, так и откровения структурализма, объясняя нам одно в произведениях, о другом молчит. Структуры произведений нужно исследовать. Это скелетные образования, столь же необходимы для организации произведения, как ребра, позвонки и берцовые кости наших друзей, определяющих их телесное существование, поскольку вне всякого сомнения все мы являемся позвоночными. Однако как различия в строении скелетов не определяют различия индивидуальностей, так же дело обстоит и со структурой произведения. Книги не могут ни родиться на свет, ни существовать без структуры, но не тем позвонкам и ребрам, которые в них гордо находит структуралист, они обязаны своей индивидуальной красотой. Недаром говорят (иногда с большой долей преувеличения), что ценность произведения искусства определяется совокупностью отличий его от всех других произведений. Я говорю об этом, исходя из практического опыта, ведь скальпель структурализма обнажает то, что является общим для всех произведений определенного вида – в данном случае фантастического. Однако то, что отличает выдающиеся произведения от просто слабых, при структурном вскрытии упускается из виду. Это значит, что для структуралистского метода все произведения одного жанра безусловно похожи, как, например, для анатома похожи все кости одного вида животных. Именно поэтому в первых главах книги рассматривается остеология фантастики и демонстрируется инструментарий структуралистского метода. Следующий поворот – это переход от анализа к синтезу, а именно: от структурального уровня к проблемному. Спешка при таком маневрировании представляется нежелательной. Мы предпочли бы постепенный переход, но ответственности за разрыв, который распростирается между двумя уровнями рассмотрения, я не несу: такова ситуация в литературоведении, что от структуральной остеологии нет непрерывного перехода к теории литературного произведения как организма, сформированного неким неповторимым способом. Кстати говоря, биология находится в не лучшей, чем литературоведение, ситуации, но с одним принципиальным отличием: в биологии четко просматриваются присущие ее методике ограничения, и о них открыто говорят. Поэтому (после периода первоначального сопротивления) на территорию биологии свободно допускаются разведчики от точных наук, прежде всего от математики и физической химии, что идет только на пользу; в такой ситуации – наличия иноспециализированных соединений на территории какой-то науки – необходимо одновременно избегать двух крайностей. Нельзя выбрасывать на свалку то, что было фундаментом прежней методики, но нельзя также то, что предлагается взамен или хотя бы в поддержку старой методики, объявлять универсальным философским камнем или лекарством на все случаи жизни. Ведь возникновение биофизики не означает ликвидацию всего набора традиционно биологических подходов и понятий, как и сама биофизика – это не какой-то акт вредительства, направленный против биологии. Просто необходимо достаточно хорошо ориентироваться в принципах общей методологии, чтобы уметь отличать эклектизм от комплиментарности исследовательских методов, то есть мешанину различных аналитических методов и систем измерений, которые стали неподходящими, от гармоничного сочетания различных методик в едином пространстве исследований. В гуманитарных науках по-другому: здесь все еще господствует тенденция (напоминающая религиозные войны Средних веков) универсализации в качестве исследовательского направления единой первоначальной школы, из-за чего любые попытки помощи со стороны других научных дисциплин воспринимаются не как вмешательство с целью устранения отдельных устарелых методов исследования, а как агрессия, направленная на уничтожение самой гуманитарной науки. Мы практически пытаемся, насколько это для нас вообще возможно, избежать обеих указанных крайностей.

Теперь несколько слов о противоречивых тенденциях, которые выявились в процессе написания этой книги, и о способах их преодоления или хотя бы смягчения. Я хотел избежать как бесконечных обобщений под впечатлением огромного монолита книг, названия многих из которых здесь даже не упоминаются, так и слишком часто заниматься изложением содержания и анализом отдельных произведений.

Необходимо было стабилизировать высоту полета, что не всегда удавалось. Но в любом случае текст основывается на изучении намного большего количества книг, чем число упомянутых названий. Присущей библиографу страсти расширять до бесконечности список названий я пытался избежать и старался приводить названия, репрезентативные для рассматриваемого направления. Но и так их было слишком много. Так что мне пригодился бы во время работы один из тех огромных институтов, которыми располагают американские футурологи, вместе с множеством сотрудников, выполняющих роль первичных и селективных фильтров, а также пара мощных компьютеров, чтобы их машинная память могла поддержать мою. Однако на подобную помощь я не мог рассчитывать и не располагал ни одной ЭВМ, если не считать того компьютера, даже не электронного и не транзисторного, а по-старомодному сконструированного из различных белков и липидов, который я всегда ношу с собой. В какой степени этому кустарному устройству удалось справиться с дерзкой целью, обозначенной самим названием книги, судить Читателю.

И наконец о моих собственных фантастических произведениях, цитируемых в этой книге. Я долго думал, имею ли я право включать их в текст книги, и в конце концов пришел к выводу, что у меня такое право есть. Самоанализ – всегда дело весьма деликатное, но в этом случае я предпочел для пользы дела отказаться от возможных предостережений. Если бы даже я отказался от использования собственных произведений, я не смог бы избежать влияния практического опыта, накопленного на литературной ниве. Тогда я не только оторвал бы мой частный писательский опыт от моих же книг, которые вследствие публикации превратились в публично доступную информацию, но и лишился бы возможности использовать конкретные примеры, иллюстрирующие отдельные выводы. Я не смог бы убедительно показать, в чем состоит кабинетная работа, если бы ничего не рассказал о том, какая заготовка лежала на рабочем столе писателя и как она обтачивалась до нужных размеров. В любом случае такие упоминания не могут претендовать на роль эталона, вроде того идеального метра, который в виде платиново-иридиевого слитка хранится в Севре под Парижем и некогда служил мировым эталоном длины. Функции такого самоанализа иные. Во-первых, они обращены на то, замалчивание чего я посчитал делом бессмысленным, как если бы я был только критиком, который лишь теоретически занимается обсуждаемым видом литературы, не обладая практическим писательским опытом в этой области. Во-вторых, я на собственном примере показываю, как в процессе писательской работы может произойти искажение первоначального замысла. В-третьих, мне показался поучительным феномен схожести некоторых моих текстов с типичными темами в области Science Fiction при условии, разумеется, параллельного и независимого процесса творчества; много раз я убеждался, написав какую-либо книгу, что вовсе не являюсь первооткрывателем использованной в ней концепции. Такие совпадения весьма поучительны, так как свидетельствуют о том, что конфигурационная сфера воображения не является в данный период территорией безграничной свободы, если, находясь в отдаленных в географическом или культурном смысле точках Земли, разные люди могут приходить к сходным мыслям.

В то же время за этой монографией не скрывается моя писательская автомонография. Ведь о том, как соотносятся друг с другом мои различные тексты, как они влияли друг на друга, как одни вытекали из других, как отдельные, возвращающиеся представления приобретали различные формы выражения, как и какие семантические поля они создавали в совокупности, я вообще не писал, так как не считал это уместным. Собственные произведения я использовал от случая к случаю, иногда как позитивные, иногда как негативные модели решения какой-либо дилеммы, то есть пользовался ими как инструментами для решения основной проблемы, но не соотносил проблему с качеством собственных произведений. При этом я нещадно рубил свои произведения на цитаты и совсем необязательно обращался к наиболее удачным работам, потому что мое творчество должно было послужить на пользу монографии, а не себе. Я столько других писателей распотрошил, пользуясь структурными методами или проблемным сопоставлением, что обойти самого себя я уже никак не мог.

На мне лежит еще приятная обязанность хотя бы символически заплатить долги людям, которые оказали мне всевозможную помощь в процессе написания этой книги. Выражаю благодарность пану Рышарду Хандке из Варшавы за предоставленную мне в машинописной копии еще до публикации в печати книгу «Польская научно-фантастическая литература», господину Францу Роттенштайнеру из Австрии, который щедро и великодушно снабжал меня литературой Science Fiction, составлял для меня библиографические справки и пересылал мне комплекты посвященного мировой фантастике критического журнала «Quarber Merkur»[3 - «Кварбский Меркурий» (нем.), название журнала происходит от долины Кварб, в окрестностях которой проживал Ф. Роттенштайнер, когда начинал выпускать этот журнал.], главным редактором которого он и является, господину Хансу Альперсу из Бремерхафена, редактору ежемесячника «Science Fiction Times»[4 - «Время научной фантастики» (англ.).], который систематически пересылал мне это издание, а также господину Джону Фойстеру из Мельбурна, редактору журнала «Australian Science Fiction Review»[5 - «Австралийский обзор научной фантастики» (англ.).] и господину Вольфгангу Тадевальду за помощь в поисках наиболее труднодоступных работ в области SF и футурологии. Книгами, статьями и необходимой информацией меня снабжали также писатели и знатоки фантастики из Советского Союза, из которых я назову только госпожу Ариадну Громову и господина Рафаила Нудельмана; я не могу привести полный список сторонников фантастического дела, иначе данное предисловие стало бы похоже на международную адресную книгу, но всех тех, имена которых мне здесь даже не удалось привести, я от всего сердца благодарю за помощь.

Краков, май 1969 г.

Предисловие ко второму изданию

Представляя читателям новую версию книги «Фантастика и футурология», я уже не могу рассчитывать на привилегию сладкого теоретического невежества, на которое я ссылался в первом издании. За более чем два года со времени выхода в свет первого издания мой дом затрещал по швам от книг, журналов, любительских изданий и других публикаций, посвященных Science Fiction. Я также познакомился с посредственной массовой продукцией нескольких провинциальных издательств в США. Просмотр этих произведений подсказал мне новый термин из области восприятия литературной продукции – «авгиевы чтения», на котором, однако, я не буду настаивать. Вердикта, растянутого на несколько сотен страниц этих томов, отменить не удалось. Так что изменения, которые я внес в настоящее издание, касаются почти исключительно футурологических проблем; в основном им посвящена новая глава «Эпистемология фантастики». По мере возможности я также старался избавиться от ошибок и отдать должное тому, что обошел вниманием в первом издании, прежде всего это касается творчества Филипа К. Дика. В данное издание включен целый ряд новых ссылок и примечаний. Я сконцентрировался на том, что в новых изученных мною книгах было действительно новым и оригинальным (это касается как фантастических, так и футурологических произведений). Тем не менее и речи быть не могло о том, чтобы охватить всю совокупность книжной продукции по обоим направлениям. Некоторые из концепций, содержащихся в «Метафантастическом окончании», я облек в литературную форму, например в «Бессоннице», но не думаю, что этим проявил неуважение к роли критика, которую я принял здесь. К добровольным помощникам, благодарность которым я выразил в первом издании, присоединились и новые, и общими усилиями обрушили на меня фантастический embarras de richesse[6 - Изобилие, избыток (фр.).], с которым я едва справился как читатель. С благодарностью назову некоторые фамилии: госпожи Урсулы Ле Гуин, профессора Дарко Сувина, господина Брюса Гиллеспи, господина Томаса Кларесона из Science Fiction Research Association[7 - Ассоциация исследователей научной фантастики (англ.) – некоммерческая профессиональная организация, занимающаяся поощрением и вознаграждением изучения научной фантастики и фэнтези.] (Вустер, США), издателя академического журнала «Extrapolation»[8 - «Экстраполяция» (англ.).], и посольство США в Варшаве; все указанные лица и учреждения облегчили мне получение книг и доступ к разыскиваемым источникам. Выражаю, наконец, благодарность тем американским авторам SF и критикам, которые использовали против меня самую тяжелую артиллерию, ибо ничто так не способствует оздоровлению теории и практики литературы как ураганный дискуссионный огонь.

Краков, май 1972 г.

Введение

Выдать определение фантастичности – одна из самых трудных задач, которые можно перед собой поставить. Границы этого понятия размыты, так что для многих вещей само решение, фантастичен данный объект или нет, уже превращается в дилемму. Квадратная радуга – это бесспорно фантастический объект, но можно ли назвать фантастическим такое сложение, в котором два плюс два дает семь? Мне кажется, что такая операция может приобрести оттенок фантастичности, если будет помещена в определенный контекст. Это означает, что фантастичность не может быть свойством изолированных понятий, однако она может соответствовать этим понятиям при условии их включения в определенную целостную систему.

Фантастические названия обозначают классы понятий, частично нереальных, а частично – реальных. Так, например, понятия объектов, не существующих в действительности и фантастичных – это гном, житель Юпитера или летающая улитка. В то же время африканский божок, компьютер, гипнотизирующий людей, или двухголовая собака – это названия реально существующих объектов (то есть объектов, могущих реально существовать), которые многие люди считают фантастическими.

Что же касается наименований нереальных фантастических объектов, то эти понятия весьма неоднородны. Гномы не существуют, но не существуют по иным, так сказать, принципам, чем летающие улитки. Такую улитку я только сейчас выдумал ad hoc[9 - К случаю, экспромтом (лат.).], комбинируя друг с другом элементы реальных объектов, а вот гнома выдумать не удастся, так как это понятие постоянно присутствует в коллективном сознании и в определенной культуре. Вероятно, и оно возникло когда-то благодаря комбинаторным операциям, но не имело определенного автора, во всяком случае, нам о нем ничего не известно. Таким образом, нереальные фантастические наименования обозначают как понятия, присутствующие в коллективном сознании, благодаря чему каждый член такого сообщества в состоянии описать иллюзорный объект, соответствующий своему наименованию, так и объекты, которые до настоящего момента никто еще не придумал, но которые можно сконструировать комбинаторными операциями. В этом и состоит различие, что от меня не зависит внешность гнома как маленького бородатого человечка, зато от меня зависит образ летающей улитки (которой я мог бы придать любые особенности, например, снабдить ее оперением, крыльями птиц или насекомых). Далее, для меня не подлежит сомнению абсолютная нереальность гномов, в то время как существование обитателей Юпитера я считаю лишь малоправдоподобным. Здесь мы сталкиваемся с пробабилистической градацией экзистенциального статуса фантастических объектов. Если бы удалось обнаружить обитателей Юпитера и общественное сознание осознало реальность их существования, то они перестали бы считаться фантастическими объектами.

Однако то, что некий объект существует в реальности, автоматически не освобождает его от признаков фантастичности. Почему божка из Африки мы воспринимаем как фантастический объект? Очевидно, потому, что мы в общих чертах ориентируемся в тех необычных качествах, которые ему приписываются отдельными народами. Если бы мы ничего об этом не знали, то могли бы посчитать фигурку божка странной деревянной статуэткой, но ни в коем случае не фантастическим объектом. Здесь мы вновь сталкиваемся с атрибутом фантастичности, обусловленным системой понятий, а именно: верований африканцев, которые поклоняются этому божку. Для нас фигурка божка – это всего лишь предмет, а для приверженцев африканской религии – это также знак, принадлежащий ее системе. А можно ли, в свою очередь, о статуэтке ангела сказать, что это фантастический предмет? Не совсем, потому что в рамках нашей культуры ангелы не считаются фантастическими существами. Здесь мы касаемся деликатного вопроса психологии веры: христианин не может считать ангела вымышленным существом, не обладающим реальным бытием. Согласно догмату, который христианин, безусловно, принимает, ангелы существуют, хотя и несколько в иной форме, чем облака или табуретки. Таким образом, даже для людей, которые не разделяют эту религию, но воспитывались в границах ее распространения, объекты, отвечающие понятиям христианства, к фантастическим никак не относятся. Мы ведь не считаем фантастическими такие понятия, как голубь – Дух Святой, архангелы, серафимы, Сам Господь Бог. О книге, в которой описывалось бы Благовещение, мы бы скорее сказали, что она относится к религиозной литературе, нежели к фантастической. Конечно, исходя из эмпирических позиций, это именно фантастический текст, но критерии, на которых мы обычно основываемся при определении фантастичности той или иной информации, относятся скорее к сфере культуры, чем к научно-эмпирическим представлениям. Почему же шестирукого Шиву или пса Цербера мы считаем фантастическими существами? Да только потому, что шестирукое божество существует в рамках чужой для нас культуры, а пес принадлежит к мифологии давно уже мертвой религии (то есть древнегреческой мифологии). Отличие голубя – Духа Святого от Шивы с Цербером является межкультурным, поскольку для эмпирика несущественно.

С точки зрения христианина Дух Святой реально существует, но не так, как обычные предметы: это сверхъестественный, надприродный объект, но никак не фантастический. А с точки зрения математика-платоника, существуют идеальные математические объекты, являющиеся обозначениями понятий, которые он использует в своей работе, например: окружности, точки, шара, прямой линии и т. д. – эти объекты, по мнению платоника, существуют в иной форме, чем обычные предметы, так же как в иной форме обретаются ангелы и серафимы. Ведь идеальные математические объекты пребывают в трансценденции, но не в сверхъестественной и не в сакральной форме. Речь идет об иной, третьей модальности экзистенциального статуса.

До сих пор мы говорили только об объектах, обозначенных нереальными фантастическими названиями; но, как уже было сказано, иногда фантастическими представляются и такие вещи, которые могут существовать в действительности. Например, компьютер в качестве гипнотизера или живая собака с двумя головами. Объекты такого рода считаются фантастическими потому, что общественное сознание еще не освоило их существование. Когда врачи начнут пользоваться компьютерами для гипноза так же повсеместно, как стетоскопами, тогда эти устройства перестанут казаться фантастическими; когда подобным образом распространится знание о пересадке голов, двухголовая собака станет не фантастичной. Пожилой мужчина, который живет, потому что у него в груди бьется сердце молодой женщины, до недавнего времени тоже представлялся объектом фантастичным, а сегодня это уже не так. Таким образом, часть нереальных названий фантастического словаря постепенно, благодаря научно-техническому прогрессу, наполняются реальным содержанием, а следовательно, вычеркиваются из лексикона фантастики как обычные предметы и явления.

Итак, робот, с которым можно спеть романс, или машина-телепат – это действительно фантастические объекты, но иного рода, чем гномы, духи и вампиры или же греческие и индийские боги. Нереальность первых можно будет когда-нибудь в процессе исторического развития исправить, лишив их ореола фантастичности.

Кроме вышеуказанных, существует третья, особая категория фантастических объектов и процессов. К ним можно отнести брата-близнеца Наполеона, победу Польши над Германией в 1939 году, высадку на Землю марсиан в 1899 году или существование в Атлантическом океане, между Европой и Америкой, Атлантиды как отдельного гигантского континента. Эти наименования не означают ни объектов, которые могли бы когда-нибудь в будущем возникнуть, ни объектов, которым мы были бы склонны приписывать трансцендентальное (идеальное) бытие. Каким же образом существуют такие явления и вещи? О них следует говорить только как о нереализованных в реальной истории возможностях, хотя их осуществление, не противоречащее естественному порядку вещей, было вполне реально. Ведь у Наполеона мог быть брат-близнец, Атлантида могла существовать, Марс могли бы населять агрессивные существа и т. д. То есть такие явления, которые факультативно удается включить в процесс мирового развития, остаются фантастичными всего лишь из-за того, что их реальные возможности не были воплощены в жизнь.

При планировании маршрутов путешествий в страну Science Fiction наше особое внимание привлекают также объекты, которых нет в настоящее время, хотя они могли бы когда-либо возникнуть, а кроме этого, такие, каких нет и наверняка никогда не будет, но которые «могли бы» существовать, причем их существование нисколько не противоречило бы законам Природы.

Дальнейшего уточнения позиций мы будем добиваться постепенно, по мере рассуждений, теперь же скажем еще, что понятие фантастической литературы как художественной словесности не совпадает полностью с понятием фантастического сообщения (послания). Оба понятия существовали в какой-то степени независимо, а частично во взаимосвязи. Так, например, структурные элементы из сферы религиозных верований нельзя было произвольно менять в интересах литературного творчества до тех пор, пока данная религия пользовалась широкой поддержкой. Особенно жестко запрещались любые искажения религиозных догматов (скажем, непорочного зачатия). Подобные вопросы – влияния религиозной парадигмы на структуры сказки, предания, легенды, а затем рассказа, повести или же комедии – выходят за рамки нашей темы. Мы будем касаться их от случая к случаю, но глубоким анализом и истолкованием этих проблем заниматься не будем.

Особенность литературы заключается в том, что она берет на себя – точнее, может брать – множество различных функций одновременно. Она может повествовать о том, что фактически имеет место (например, Наполеоновские войны или человеческие пороки), о том, что должно происходить по законам эстетики или нормативной этики (например, люди должны любить друг друга) и, наконец, о том, что вообще не происходило, но о чем приятно было бы услышать, даже если этическое качество предлагаемой информации весьма сомнительно (например, о необычайных, даже невероятных достоинствах героя – рыцарской, эротической или какой-либо иной природы).

Итак, литература решает по крайней мере три задачи: информационную как ознакомительную, дидактическую как нравственно-поучительную и развлекательную, служащую для удовольствия. Science Fiction, кроме того, выполняет особую службу: а именно: прогностическую, что вовсе не освобождает ее от исполнения вышеназванных задач. Таким образом, тексты фантастики иногда несут и четыре элемента: ознакомительный, поучительный, развлекательный и, так сказать, пророческий.

Исследование фантастики, к которому мы в настоящее время приступаем, будет иметь трехсегментное деление. Три сегмента составят: первую часть – структуралистическую, вторую – социологическую и третью – проблемную. В свою очередь, первая часть также представляет собой триаду: раздел, посвященный языку произведения; второй раздел – мир литературного произведения и третий раздел, анализирующий правила и методы творчества в фантастике. Таким образом, сначала мы рассматриваем произведение как лингвистическую конструкцию, потом как фантастическую (придуманную) реальность и, наконец, погрузившись в языковые недра, исследовав ситуационные механизмы, мы выходим на след литературного творчества Science Fiction in statu nascendi [10 - В стадии возникновения (лат.).].

Четвертый раздел – «Введение в социологию SF» – занимает особое положение и в количественном отношении значительно уступает прикрывающим его с флангов соседям (структурному и проблемному фронтам). Он представляет собой перевалочный пункт, потому что на нем заканчиваются аналитические исследования и начинается рассмотрение проблемных областей, в которые вторгается фантастика и которым намеренно даются вольные названия, не ограничивающие дальнейшую трактовку, например, «Катастрофы в Science Fiction», «Метафизика в SF», «Секс в фантастике» и т. д. Там также нашел убежище раздел, посвященный так называемой «Новой Волне» в англосаксонской фантастике, хотя его тематика намного шире, так как включает анализ современной экспериментальной прозы и ее эволюционных тенденций вроде «семантически эмансипированной» прозы. Возможно, этот план путешествия стоит наглядно показать схематически:

В бесконечном количестве вещей, которые можно было бы сделать, лишь очень немногое заслуживает претворения в жизнь. Так что несомненно, можно свести – компаративистично и даже «инструментально» (то есть проверкой на используемость) – создание фантастической литературы как видение, «разумное безумием», – к футурологическому экскурсу, лишенному признаков принадлежности к искусству. Вся проблема в том, стоит ли вообще так поступать. Мне кажется, что попробовать можно. Высшие оценки, которые всегда получала «серьезная» литература в отличие от развлекательной, отнюдь не являются лишь снобистским лицемерием читателей. Это происходит, вероятно, потому, что одним из первоначальных и одновременно автономных приоритетов нашей культуры является истина; мы считаем, что познавать ее необходимо даже тогда, когда она имеет удручающий характер. Исходя из таких позиций, мы приходим к заключению, что литература может нас развлекать, может доставлять нам славную разрядку или кружение головы, может являть также форму «wishful thinking»[11 - Принятие желаемого за действительное (англ.).], то есть роскошного мечтания, но она не должна ограничиваться только такими функциями.

В последнее время постепенно и не без сложностей происходит процесс переориентации культуры: если раньше рассматривалось только историческое прошлое или же настоящее человека, то теперь столь же пристально, так же внимательно писатели начинают вглядываться в будущее. Речь не идет о каком-то волюнтаристском изменении перспективы, вызванном изменчивой модой, а об осознанной необходимости прогнозирования; от таких прогнозов может зависеть фундаментальное качество существования человечества. Литературы всегда прежде хватало при поворотных моментах истории, так что не должно бы ее недоставать и при этом процессе поворота петель и засовов общественной мысли. Ей следует быть там, где бодрствует и трудится мысль человеческая. Science Fiction не сегодня стала называть себя смотрительницей будущего. Но так как подобные занятия не принимались всерьез ни точными, ни гуманитарными науками, никто этих претензий под увеличительным стеклом не рассматривал. Когда, однако, директивы и оценки диаметрально изменяются, проверка добросовестности выдвигаемых претензий, смысла творческой работы, ее специфики, то есть, короче говоря, критико-теоретический контроль ее качества, оказывается как нельзя более актуальным.

Структуры

I. Язык литературного произведения

Вступление

Наш теоретический инструментарий мы хотели бы представить, используя как можно меньше абстрактных понятий и не вдаваясь в такое теоретизирование, которое нежелательным образом отвлекло бы нас от ждущих своего решения задач. Поэтому мы сделаем наше описание по возможности простым, заботясь о выразительности используемых терминов относительно их разрешающей способности, даже если это вынудит нас использовать не совсем корректные, но зато понятные и наглядные модели и примеры. Начнем с того, что каждое литературное произведение является лингвистическим образованием, а язык, из материала которого строится текст, может уподобляться или окну, открытому в мир, а иногда закрытому прозрачным стеклом, или же витражу. При этом между языком, прозрачным, как стекло, и языком, непроницаемым для взгляда, как витраж, возможны постепенные переходы, образующие в совокупности непрерывную шкалу, и литературные произведения могут располагаться в любом месте этой шкалы. Вышеприведенное сравнение позволяет нам сразу отметить, что всевозможные оконные заполнители, если они действительно прозрачны, образуют единый класс равноценных, то есть взаимозаменяемых, элементов; то, что окном является пластина стекла, плексигласа, слюды или кварца, не имеет значения для того, кто наблюдает заоконные явления. И подобно тому, как язык произведения «прозрачен» для объектов, описанных в данном произведении, существует класс равноценных языковых описаний, одинаково пригодных для демонстрации «предметной действительности» произведения.