Всё торчком!

Всё торчком!
Владимир Фролов

Автор этой книги – инженер, ветеран труда в атомной энергетике, многие годы работал за границей, участник ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. В многообразии его жизненного пути, интересов и наблюдений есть чередование веселого и грустного, поэтического и трагического, именно все «торчки» отношений человека в обществе. Автор – Участник российских телевизионных шоу «Что, где, когда» и « Поле чудес». Большое внимание уделено профессиональным аспектам развития ядерной энергетики и причинам катастрофы на IV-м блоке Чернобыльской АЭС и японской «Фукусима Дайичи». В книге также представлен поэтический раздел.

Владимир Фролов

ВСЁ ТОРЧКОМ!

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Здесь будет все: пережитое,
И то, чем я еще живу,
Мои страданья и устои,
И виденное наяву.

    Борис Пастернак

В 1996-м году с подачи благодарных спонсоров вышли в издательстве «ВИР» (Киев) с тиражированием в одной немецкой типографии для широкого обозрения мои автобио – и географические наброски под названием «Всё пучком!..», которые до сих пор «висят» в ИНТЕРНЕТ на некоторых сайтах.

Ничуть не обольщаясь их долголетием и нисколько не занимаясь самолюбованием, мне захотелось по прошествии энного количества лет и далее поделиться с Вами своими сугубо личными взглядами на нашу действительность и в какой-то степени помочь своим жизненным опытом людям ищущим, метущимся, любознательным, любого возраста и национальности найти свою нишу в настоящем обществе и времени. И дать деловой импульс тем покладистым, вдумчивым, устроившимся или только устраивающимся в этой жизни представителям любого вида бизнеса, творчества или простым обывателям. Словом, всем тем, кто захочет прочесть прилагаемые страницы.

Поэтому настоящий сгусток моего жизненного пути является прямым продолжением и корректировок вышеуказанных набросок.

ТОРЧОК. Торчащее, выдающееся вперёд, вверх. «Толковый словарь русского языка» под ред. C. И. Ожегова и Н. Ю. Шведовой, Издательство «Азъ»1992 г.

Вот из таких неординарных «всплесков» моей жизнедеятельности и состоит эта книжица.

Не всегда выдающихся вперед, вверх, но всегда торчащих и поэтому приковывающих внимание и оставляющих памятный след в жизни человека.

РАСКРУТКА

1994 год, июль, Киев, городской онкологический центр.

Реанимация. Тяжело пробуждаюсь от похлопывания по щекам и слышу:

– Ага, проснулся. Взгляд осмысленный, значит, сможет говорить. Подойдите к нему поближе.

Тошнотворно пахнуло застарелым, неискоренимым запахом перегара. Видно, реаниматолог постоянно перебирает. Он часто-часто моргает слезливыми глазками через очки и показывает куда-то в сторону (потом мы его прозвали «Моргунчик»). С большим усилием поворачиваю голову – мелькнула какая-то трубка: вспомнил, это же поставленный до операции дренаж через ноздрю из легких – и в плывущем сознании определилась фигура моей благоверной. Как она попала сюда? Через пару дней узнал – за бутылку «Рябины на коньяке».

Остолбеневшая от страха, с застывшим испугом на лице, неестественно пытаясь вымучить радостную улыбку, она придвигается к моей койке и произносит:

– Вовулек, здравствуй! Да ты неплохо выглядишь. Как ты себя чувствуешь?

Жарко. Очень и очень жарко. Вижу настежь открытые окна (это в реанимации-то!) и горячий воздух, прокатываясь по моему лицу и рукам, ничуть не остужает.

– Здравствуй, Лиля. Да все нормально, торчком… Долго это было? – спрашиваю я, а самого неотступно давит, разламывает голову вопрос: так какую же мне операцию сделали – с выводом стомы или без? Она-то, конечно, уже знает, но то она, а жить – то мне. Я же в лихорадочном неведении и у меня ничего не болит. Когда проходил обследование, врачи однозначно говорили об операции, я готов был к ней, но про ее исход отводили взгляд и глубокомысленно заявляли: Когда будем делать – определимся. Видно, чернобыльские болячки не так-то легко распознаются традиционными методами диагностики.

Непреодолимо хочется немедленно откинуть простынь и посмотреть на тело.

– Я тебе принесла минеральную воду, лимон и недостающие упаковки лекарства. Все на тумбочке, я побежала, больше не разрешают, целую, – она скрылась за корпусом реаниматолога, он морг-морг-моргнул на меня замутненным взглядом и исчез.

Непослушными руками я приспустил простынь. Какая-то марлевая нашлепка загадочно выглядывала с левой стороны низа живота. Боже мой, а дренажей-то сколько, аж шесть штук, весь в трубках, как лабораторный стенд в химическом кабинете. Ну, все, п…, доскакался, стома на месте. Меня как бы саданули чем-то в голову и я отключился.

Было также нестерпимо жарко, когда я, отошедши, различил в темноте рогатульку капельницы с двумя пузырьками наверху. Тоненькая трубочка, словно удавка, с леденящим душу посверкиванием, змеино струилась от одного из них к катетеру на ключице. Где-то рядом с шумом лилась вроде бы в раковину вода, громко переговаривался медперсонал, хлопали двери, звонил телефон. Высоко на стенах висели неработающие кварцевые лампы.

Стало неудобно лежать, хотелось повыше подоткнуть подушку, но ее не оказалось. Неожиданно меня начал бить страшный озноб, я позвал сестру, вместо нее подошла уборщица. Она набросила на меня сначала одно, потом второе, третье одеяло. В сознании отпечаталась ее непроизвольно обнажившаяся из-под халата рука с пучком следов на венах от наркотиков. «Ой, бедный, как же трясет – то его…» – сказала она и привела сестру. Та сделала укол и я, постепенно оттаяв, снова подался к Богу Морфею. Смутно помню, как меняли капельницу, снимали лишние одеяла, щупали пульс.

Утром сосед по кровати, Леша, заговорщицки стрельнув глазами по сторонам, сообщил мне, что видел, как сестра положила к себе в карман одну из упаковок моего лекарства. Лекарство было остродефицитным, дорогим, его доставали мне с поликлиник украинских атомных станций с величайшим трудом. Но была уже другая смена.

Нет, все-таки не в реанимации, а до нее, в палате, куда с тоскливым колесным поскуливанием втиснулась каталка – брать меня на операционный стол, именно тогда в бешеном ритме, с хаотическими наслоениями, обвально раскатался в мозгах мой жизненный свиток и я решил: выживу – напишу. Напишу про свой не ахти уж какой замечательный жизненный багаж – но выговорюсь, отпоюсь, положу свою травинку в бесконечно наметываемый стог нашего бытия. До Чернобыля, при нем и после него.

Что я и делаю. А к медицине мы еще вернемся.

ПОДЪЕМ

Родился в 41-м, РСФСР, село Нарышкино Бековского района Пензенской области. Село как село, та же разрушенная церковь, та же пучинистая грязь на дорогах в мокроту и вьюжная пыль по теплу, те же удручающие по количеству ниже скромного избы средней полосы России. Но вот про название района нашего я довольно часто, став взрослым, слышал далеко от дома такую поговорку: «Жизнь Беково – как бы это помягче выразиться – тебя сношают, а тебе некого. Вообще-то мы жили не в селе, а рядом, была такая административно-территориальная единица с неуклюжим названием эпохи индустриализации как «поселок сахзавода» – он и сейчас есть. Жили без отца, я его даже не видел – родился в августе, а он был убит в июле того же года, не сделав ни одного выстрела, разбомбили эшелон с новобранцами, едущими на войну. Слава Богу, успел оформить продаттестат. Двое малолетних детей (брату Геннадию был один год), мама, дедушка и бабушка. Сперва занимали полную трехкомнатную (по сельским меркам) квартиру, но после смерти дедушки в 1945-м нас уплотнили и в большую комнату вселили целую семью из 4-х человек.

Да, так вот сороковые – пятидесятые… Нет никакого открытия в том, что у любого человека моих лет и старше бывшего Союза при упоминании того времени непроизвольно распахивается память того разного прошлого со своими саднящими душу картинками. Я лично помню в нашем поселке огороженный колючей проволокой барак с немецкими военнопленными и пугающим меня рельсом-колоколом, телегу барахольщика с притягивающими нас, пацанов, рыболовными крючками и серебристыми мячиками – мандаринками на резинке, громадные костры цыган в рощице возле школы с их «Лудить, паять, кастрюли-ведра чинить!», игры в металлические пуговицы и в стенку. Потом, чуть позже, ловля синиц сеткой и клеткой, рыбалка, заготавливание сухих сосновых шишек для растопки зимой, собирание коробков от спичек, выигранный в лотерею велосипед (о, это было счастье!), увлечение фотографией – у меня появился «Любитель». В конечные годы средней школы занимался в клубном детском ансамбле песни и пляски с прекрасным названием «Молодой дубок», даже был солистом. Впоследствии меня еще довольно долго, до женитьбы, тянуло на народную сцену в разных ипостасях – запевала, конферансье, чтец стихов, участник местного КВН и, наконец, агитатор-пропагандист атомной энергетики.

Мама первоначально работала в госпитале, затем, когда нужда в его надобности отпала, – в детском доме воспитательницей. Разнервничавшись в течении дня на чужих детей и приходя взвинченной домой, она порой возмещала на нас с Генкой запрещенное рукоприкладство на работе. Для этого на вешалке в первой комнате всегда висела бельевая веревка. Уж не помню, часто ли мы были пороты, но зримо запомнился всегда повторяющийся по одному и тому же сценарию финал – ее слезы.

Защищала нас, как и положено, бабушка, по материнской линии, Галина Станиславовна Панкратьева (в девичестве Пекарская, дочь титулярного советника) с институтом благородных девиц за плечами при живом муже-сахарозаводчике, естественно, никогда не работавшая. Высоко грамотная, начитанная, с каллиграфическим почерком, играющая на пианино, она была полькой по национальности и постоянно подмешивала в свою речь ихнее пшеканье. После смерти мужа в 1945-м году и, значит, крушения более чем тридцатилетнего семейного единения, она постоянно начала работать сначала ученицей (это в пятьдесят-то с лишним лет!), а потом лаборанткой в химлаборатории сахарного завода, где ее Михаил Иванович в свое время был главным инженером. (Ну как же можно было прожить на 23 рубля государственной пенсии). У меня от деда сохранилась его паспортная книжка, выданная 1-го февраля 1910-го года с последней записью от июня 1919 г. и штампом «Паспорт выдан 1932» – весьма интересный документ.

В доме было оживление, когда бабушка изредка приносила с собой с завода марлевый узелок на 200–300 грамм желтого от патоки сахара в комочках с отходов при сушке – у нас они назывались «грудки». Брать большее количество и постоянно ей не позволяла совесть. Она была завсегдатаем киносеансов в клубе со своим закрепленным за ней стулом, выписывала кроме «Советского экрана» газетного типа малоформатный журнал «Кино», издававшийся на русском языке аж в Паневежисе, играла в любительских спектаклях, изредка пописывала в районную газету. Пользовалась всеохватным авторитетом в поселке и даже алкаши, стрелявшие у нее довольно часто «по рубчику», завидев ее, тотчас прекращали материться и заискивающе здоровались. Помню, она рассказывала, что в начале тридцатых голодоморных годов они жили на Черкашине, Украина, и она занималась тем, что обменивала на продукты свои фамильные драгоценности. «Сначала имела дело с евреями, – говорила она, – все было нормально. Потом меня познакомили с русскими и через день после этого пришли гэпэушники с обыском и забрали все, что только можно было забрать, даже серебряный портсигар мужа с именной монограммой – подарок за хорошую работу. Только кое-что осталось, что было на ней и немного столового серебра, оно лежало вместе с другой грязной посудой. И вроде бы все тщательно переписали, и говорили, что если подтвердится, что вещи не ворованные (?), они все вернут. Возвращают до сих пор. Наверно, это воспоминание зародило во мне скрытую нелюбовь к этой многочисленной братии, хотя мы, совдеповцы, не могли, к сожалению, в подавляющем большинстве складывать свою жизнь без их участия.

Но об этом потом.

Она мне, уже ставшему где-то за двадцать пять, однажды задала вопрос, на который я до сих пор не могу дать положительный ответ: «Ты мог бы отличить вкус чая, помешанного обычной, нержавеющей или мельхиоровой ложкой, от стакана чая с серебряной ложкой?». О том, что у нее в доме могут быть алюминиевые ложки, она и представить не могла. И подарила мне эту ложку.

Умерла она 82 лет от роду, я еле-еле вырвался на похороны, был по работе за границей, но не присутствовать на последнем ее часе на этой земле я не мог – слишком велико было (и есть!) ее влияние во мне.

(Продолжая тему старинных серебряных чайных ложек у меня в домашней утвари, скажу, что две из них в своё время я подарил на крещение внуку Гришульке и внучке Лизоньке с соответствующей гравировкой, сказав их мамочке, что чайные ложки у меня закончились, но есть ещё одна десертная и две столовых, также антикварных, с громкими именами их производителей).

Немного знал я и родителей отца – Марию Митрофановну и Евгения Егоровича Фроловых из села Колонтаевка Льговского района Курской области, мы были у них с матерью пару раз до их кончины. У них был собственный дом с садом, землей, скотиной, пасекой и многочисленная родня рядом – трое сыновей, моих дядек, со своими семьями. Наверное, я хотел бы так думать, что наш род продолжает тех Фроловых, о которых писал Александр Твардовский в поэме «Страна Муравия»:

– Мой дед родной – Мирон Фролов —
Нас, молодых, бодрей.
Шестнадцать пережил попов
И четырех царей.

И далее:

Шли, заполняя белый свет, —
Жить не при чем в семье,
Брели, – и где нас только нет,
Фроловых, на земле!

Живут в Москве и под Москвой,
В Сибири от годов.