Разговор с отцом

Разговор с отцом
Владимир Корнелиевич Зелинский

Критика и эссеистика
Читателям, помнящим события литературной жизни СССР, наверняка знакомо имя критика Корнелия Зелинского. Книга «Разговор с отцом» принадлежит перу его сына – священника, религиозного писателя, публициста. Очевидно, что мировоззрение современника Октябрьской революции, коллективизации, сталинских репрессий и взгляд на жизнь человека, родившегося в 1942 году и принявшего сан, мало в чем совпадают. Но любовь важнее идейных разногласий и помогает нам понять, что примирение не означает отмены различий, а является их искуплением, «посильным возмещением в одной жизни того, что было упущено в другой». Не много в сегодняшней литературе таких пронзительно искренних и актуальных книг, как эта, напоминающая нам о том, что «за неизменной справедливостью правил скрыто – безо всякого спора между ними – тепло ладони Божией, на которой все мы можем уместиться». Значимость этой мысли и этого чувства доступна для приверженца любого вероисповедания.

Владимир Зелинский

Разговор с отцом

Предисловие

Это не совсем обычные воспоминания.

Необычны они прежде всего личностью того, кому они посвящены.

В бескрайнем потоке литературных мемуаров прошлого века Корнелий Зелинский упоминается крайне редко и, как правило, без особой приязни.

Репутация – страшная вещь, а литературная – тем более. Словно о ней сказано в известном пассаже из «Гамлета» (в переводе Пастернака).

Бывает, словом, что пустой изъян,
В роду ли, свой ли, губит человека
Во мненье всех, будь доблести его,
Как милость Божья, чисты и несметны.
А все от этой глупой капли зла,
И сразу все добро идет насмарку.

У этой несимпатичной личности было множество заслуг. Не только перед официозной советской критикой, к которой он принадлежал, а действительных заслуг, которыми могли бы похвастаться не многие из советских критиков.

Редактирование и подготовка к печати сборника Анны Ахматовой в военном Ташкенте. Литературная реабилитация Есенина и Грина. Поддержка Солженицына в довольно трудную для того пору.

Кроме всего, общение со многими крупнейшими фигурами русской культуры прошлого века. Густав Шпет. Илья Сельвинский. Владимир Маяковский. Анна Ахматова. Борис Пастернак. Корней Чуковский. Максим Горький. Марина Цветаева… Со многими из них его связывала многолетняя дружба.

Да и сам он был человеком неординарным.

Философ, выпускник еще старого Московского университета, ученик Шпета и Ильина. Военный журналист на Гражданской войне. В 1920-е – вождь литературного конструктивизма. Да и в последующие годы, став вполне ортодоксальным советским критиком, отличался от большинства прочих коллег. Своей образованностью, интеллектуальным аристократизмом. Мог, например, на каком-нибудь редакционном заседании процитировать Монтеня. Не последнее постановление ЦК партии, и даже не кого-то из революционных демократов – Монтеня!

Ему не прощали того же, что в нем ценили. Образованность, интеллектуальный аристократизм, Монтеня – в сочетании с ортодоксальностью. Не говоря уже о том, что литературных критиков не слишком жалуют во все времена. А во времена, когда «перо приравнили к штыку» (перефразируя Маяковского), – тем более.

Впрочем, о том, кто и что ему не прощал и за что ценил, лучше всего расскажет эта книга.

Незаурядна и фигура автора этих воспоминаний.

Протоиерей Владимир Зелинский известен не меньше своего отца, если не больше. Это иная известность: время иное, все иное.

Даже в их биографиях мне видится какая-то зеркальность.

Корнелий Зелинский по образованию был философом, но стал филологом; Владимир окончил филологический, но известен именно как философ, религиозный мыслитель, автор множества книг и статей по христианству.

Корнелий Зелинский пришел от детской если не религиозности, то причастности вере («…Я любил пасхальные ночи с их песнопениями, звоном и толпой заказных свечек вокруг церквей», как напишет в воспоминаниях) – к атеизму; Владимир Зелинский проделал противоположный путь. Приняв крещение, он вскоре стал одной из заметных фигур в религиозно-диссидентском движении, публиковался в самиздате и тамиздате. «На обыске у меня взяли 9 мешков книг, писем, рукописей…» – вспоминает отец Владимир в одном интервью. Сегодня он настоятель основанного им православного прихода «Всех скорбящих радость» в городе Брешия на севере Италии.

Мы все, впрочем, в чем-то зеркально отображаем наших родителей. И всю жизнь возвращаемся к этому зеркалу, вглядываясь в черты и жесты по ту сторону стекла.

У Корнелия Зелинского было три сына – три единокровных брата. Судьба первого, Кая, трагична – «в 15 лет заболеет туберкулезом, и болезнь сомнет, буквально расплющит его жизнь…» Он доживет до сорока, и Владимир поедет в Питер на его похороны: «…Я увидел его на прозекторском столе после вскрытия. Потом в морге, уже одетым. Был мороз, мать сидела рядом и грела его ледяные руки так, как будто в тот момент это было самое важное. „Смотрите, отогрела, отогрела!“ – повторяла она с улыбкой, и от этой улыбки, почти радостной, брала какая-то оторопь».

Отец Владимир Зелинский – средний; наконец, самый младший, Александр, благодаря усилиям которого происходит возвращение Корнелия Зелинского, публикуются его работы, создан сайт его памяти.

Но вернусь к воспоминаниям, хотя собственно воспоминаниями их назвать сложно: это напряженный диалог с отцом. Попытка понять близкого человека, который во многих смыслах близким не был. И не только в силу семейных обстоятельств (Корнелий Зелинский ушел из семьи, когда Владимир был еще совсем ребенком). «Сын Зелинского» – среди гуманитарной либеральной интеллигенции 1960-х это было почти как каинова печать. Не случайно воспоминания начинаются с того, как из-за этого Владимира Зелинского чуть не провалили на вступительных экзаменах в МГУ.

«Разговор с отцом» перерастает привычные рамки жанра и становится документом эпохи, а в каком-то смысле и надвременным. В них нет осуждения, но это и не попытка оправдать, обелить любым способом. Не отвернуться от «капли зла» (и не одной) в том, о ком вспоминаешь, – но понять, как, каким образом эти черные капли возникали, как рассеивались во всем этом поколении, даже нескольких поколениях, перепаханных революцией и четырьмя последующими десятилетиями. Прежде всего в кругу самого Корнелия Зелинского, среди писателей, поэтов, критиков.

Это опыт понимания и любви. Любви и понимания.

«Я не пишу воспоминаний, которых не так уж у меня и много, но лишь принимаю его наследство, прежде всего, чтобы понять отца в его времени, и, как патетически это ни звучит, также и время в отце».

Но воспоминаний и личных свидетельств в книге тоже достаточно. Порой неожиданных даже для тех, кто знаком с биографией Корнелия Зелинского. Например, решение Зелинского в 1962 году попросить политическое убежище в Англии – и последующий отказ его от этой идеи. Или поддержка Солженицына и письмо «начальнику писателей» Федину о засилье цензуры…

Но это, скорее, фон.

Среди проповедей преподобного Феодора Студита, выдающегося богослова и гимнографа, есть эпизод, где он описывает, как однажды принимал исповедь у своей матери. «Я, несчастный, проникаюсь стыдом всякий раз, как подумаю, что она называла меня господином и отцом, повинуясь мне не как мать, но как дитя».

«Разговор с отцом» – тоже своего рода исповедь. Исповедь отца перед сыном. Исповедь сына перед читателем. И вызываемое этим в нас, читателях, желание глубже понять самих себя, свои отношения с семьей, временем, историей.

    Евгений Абдуллаев

Посвящаю эту семейную повесть брату Александру Зелинскому, который, наверное, не все найдет в ней для себя близким, но без него она не была бы написана.

«УТОМЛЕННОЕ СОЛНЦЕ»

…Когда в конце августа 1972 года мы с моим другом Мишей Меерсоном оказались в доме о. Сергия Желудкова, на окраине Пскова, случайно застав там Надежду Яковлевну Мандельштам, то робость, тогда на меня нахлынувшая, была вызвана не только известной прямотой и бесцеремонностью великой вдовы и «носительницы огня»[1 - Выражение Г.С. Померанца.], но и фамилией моей, крапивного ожога – словом ли, взглядом – которой я опасался. Может быть, и напрасно – но кто знает? Ибо с 16 лет, с 1958 года, после истории с Пастернаком, я знал, что в имени моем есть червоточинка, которая однажды чуть было не стала убийственной, роковой язвой. В 1961 году я поступал на филологический факультет Московского университета, и на вступительном экзамене по английскому языку, как я узнал лишь потом, решено было заранее меня провалить. Тамошние преподаватели, московские интеллигенты, тихо ненавидевшие режим, отца моего не выносили сугубо. Он был сильно виноват перед очень почитаемым, можно сказать, любимым Вяч.В. Ивановым, называемым всеми Комой, которого выгнали из университета по жалобе (получилось, что доносу) отца.

Проходной балл был 18 из 20 возможных, и, чтобы этот проходной балл набрать, мне надо было во что бы то ни стало получить пятерку на последнем экзамене по английскому языку. Даже четверки было бы недостаточно, ибо из-за этой судьбоносной единички перекрутилась бы вся моя жизнь; в октябре меня неумолимо ждал бы призыв. Тогда армия была не год, а три – три года неволи и военщины, а за ними жизнь пошла бы уже как послесловие к «капитуляции перед государством», как Бродский назвал армейскую повинность. Филологический факультет давал мне военную специальность переводчика и даже низшее звание офицера запаса после его окончания, так что рекрутчина исключалась. (Не будь сего обстоятельства, я бы поступал на философский, но там военной кафедры не было, и мужской пол шел туда, уже отслужив.) Но случилось так, что добрая моя приятельница Наташа Камышникова в то время брала уроки английского у той самой преподавательницы, Елены Сергеевны Турковой – благодарная память ей, – которой и предстояло принимать у меня экзамен и на нем меня наказать. Разговорившись, назвав мою фамилию, случайно узнав от нее о таковом замысле, Наташа убедила Елену Сергеевну в том, что яблоко от яблони откатилось далеко, что я другой, им свой, обижать меня не надо, и так я получил пятерку, хотя экзамен, помню, сдал отнюдь не блестяще.

До того я прожил свое детство и последетство как оставленный ребенок (мне шел четвертый год, когда отец ушел из семьи), и самое яркое младенческое воспоминание о жизни с ним как с действующим отцом, а не просто с близким родственником, отдельно живущим, была недолгая, недлинная, нечастая его прогулка по кабинету со мной, младенцем, на руках, под мурлычащее «Утомленное солнце», служившее колыбельной. Я сохранил это «солнце» в памяти детским секретом, предполагая, что песни такой вообще не существует в природе, что она – отцовское изобретение, связанное с каким-то личным его опытом, но в следующий раз услышал ее уже немолодым человеком в одноименном фильме Н. Михалкова. Потом разыскал эту мелодию в интернете и даже в изначальном виде по-польски: Ostatnia niedziela.

Так, засыпая с утомленным солнцем, я видел с высоты отцовских рук загадочно молчавшие, но породнившиеся с моим детством книжные полки, за которыми дружелюбно темнели корешки книг. С тех пор я всегда инстинктивно стремился к тому, чтобы моя жизнь вписалась в панораму тех книжных башен с их запасами неведомой премудрости, с их далью кем-то прожитых жизней, свернувшейся за стеклами. Через лет шестьдесят после тех прогулок по кабинету, в 2008 году, в Италии мой 22-летний сын, не ведая об этом раннем впечатлении, напишет стихотворение Моему отцу. Привожу отрывок в оригинале:

Al mio Padre

Nella tiepida stanza
Un soffio soffuso
Di palpetanti candele
Si spande..
Vagando, in abissi
Stellati t’immerge
E tra scaffali di libri,
Vetusti sapienti,
Dalla tua mente
Colano sferiche gioie,
Sogni, speranze…