Капица. Воспоминания и письма

Мы провели в Ленинграде какое-то время, потом Петр Леонидович съездил в Харьков, и мы уже стали понемногу собираться в обратный путь, как неожиданно его вызвали в Москву, в Совнарком. Он пробыл там долго, а когда вернулся, сказал: «Знаешь, они не пускают меня назад в Кембридж». Для Петра Леонидовича это было полнейшей неожиданностью и очень тяжелым ударом. В тот же вечер мы поехали обратно в Ленинград, и я хорошо помню эту ночь в поезде. Он был страшно потрясен, невероятно, все рухнуло. Он потерял лабораторию, только что построенную специально для него, с самыми новыми приборами, где уже был получен первый жидкий гелий и намечались очень интересные опыты. Все было готово в Кембридже, все его ждало, и тут все рухнуло.

Это было страшное время. Петр Леонидович не знал, как ему поступить и что делать. Сначала еще была какая-то надежда, что удастся договориться с властями, но потом стало совершенно ясно, что его не выпустят. Надо было решать, что делать в этой ситуации. Необходимо было посоветоваться с Резерфордом и узнать его настроение, к тому же в Кембридже оставались дети. Я должна была как можно скорее вернуться в Англию, моему отъезду не чинилось никаких препятствий. В первых числах октября я уехала. Но перед моим отъездом мы договорились с Петром Леонидовичем о самых разнообразных вещах – как мы будем переписываться и какие у нас будут в письмах шифры, чтобы было понятно только нам, обсуждали мы подробно и как поступить с детьми. Мы совершенно не знали, чем окончится наша жизнь здесь: посадят – не посадят, вышлют – не вышлют, и не хотели, чтобы дети от этого страдали. Мы думали, что, может быть, я вернусь к Петру Леонидовичу, а детей оставим за границей, в каком-нибудь закрытом учебном заведении.

Петр Леонидович просил меня по приезде в Англию как можно скорее поговорить с Резерфордом, все ему рассказать, узнать его отношение. Когда Мондовская лаборатория планировалась, Петр Леонидович оговорил с Резерфордом возможность того, что когда-нибудь он уедет и в таком случае сможет забрать оборудование с собой, возместив Кембриджскому университету все затраты. Так что в принципе он предусмотрел такую возможность, но никогда не думал, что все случится так неожиданно. Вот и отправилась я в Англию со всеми полномочиями от Петра Леонидовича.

По приезде в Англию я увиделась с Резерфордом и рассказала ему, что Петр Леонидович задержан в России, – он должен был знать все. Резерфорд был озадачен, очень огорчен и в высшей степени недоволен всем этим. Он тут же написал письмо нашему послу в Англии И. М. Майскому. Ответ посла содержал твердое заявление, что Советскому Союзу в данный момент необходимы все ученые, которые работали за рубежом. Таким образом стало ясно, что ситуация с Капицей – это не временное недоразумение.

По Кембриджу стали распространяться самые разнообразные слухи о том, что случилось с Капицей, о его положении в России. Резерфорд считал, что по возможности надо избегать проникновения этих слухов в печать. С другой стороны, он старался привлечь международное научное мнение. Он связывался с крупнейшими мировыми учеными – Бором, Ланжевеном, Дираком, Дебаем и некоторыми другими. И многие из них сделали все, что могли, чтобы оказать давление в помощь Петру Леонидовичу.

После того как Петра Леонидовича задержали в России, ко мне несколько раз обращались разные люди с предложением организовать его побег. Помню, пришел ко мне однажды Сцилард и говорит: «Давайте устроим побег Капицы. Мы его увезем на подводной лодке». Я ему ответила, что это, конечно, очень интересно, но, я думаю, Петр Леонидович никогда на это не согласится. Я знала настроения Петра Леонидовича и знала, что он никогда бы не смог остаться в Англии навсегда, порвав со своей родиной. То, что он все годы жизни в Англии оставался советским гражданином, сильно мешало всем, начиная с Лондонского Королевского общества, мешало всей нашей жизни в Кембридже. Сколько раз к нему обращались, говоря, что это неудобно, бесчисленное число раз. А для Резерфорда это был подвиг – иметь в своей лаборатории, всячески поддерживать и продвигать советского гражданина.

Мы с Петром Леонидовичем регулярно писали друг другу подробные письма, обычно 2–3 раза в неделю. Особенно в первое время он никому больше не писал, только мне. А я уже эти письма переводила, во всяком случае важнейшие места, и отдавала Резерфорду, чтобы он видел, какое настроение у Петра Леонидовича и что вокруг него происходит. Я была посланцем Петра Леонидовича за границей. Через меня проходило все то, о чем он хотел, чтобы там знали.

Иногда я писала Петру Леонидовичу секретные письма. В то время довольно много наших друзей ездили в Россию и обратно, и я всегда посылала с ними посылку для Петра Леонидовича. Однажды я ему послала подробное письмо, написанное на тоненькой бумажке очень мелко. Там было детально описано все, что тут происходило, какие настроения, как кто реагирует на его положение и к кому мы обращались за поддержкой, ну абсолютно все. Потом я взяла трубочку мыльной пасты, вытащила оттуда серединку, заткнула в освободившееся место мою бумажку, завернутую в какую-то серебряную штучку. Эту мыльную пасту я попросила передать Петру Леонидовичу среди прочих вещей – носков, мыла, рубашек. А Петру Леонидовичу написала нашим секретным способом – обрати внимание на те вещи, что я тебе посылаю. И он обратил внимание, извлек эту бумажку и после этого очень хорошо знал все обстоятельства его дела здесь, в Англии.

Мы, конечно, понимали, что долго скрывать положение вещей с Петром Леонидовичем невозможно. Самые разнообразные слухи распространились уже довольно широко. Однажды весной 1935 года он мне прислал письмо, где, используя наш шифр, писал о том, что нужно, собственно говоря, уже все рассказать о действительном положении вещей. После этого у меня был разговор с Франком Смитом, нашим хорошим знакомым. Он был научным секретарем Лондонского Королевского общества, секретарем Департамента научно-технических исследований и осуществлял связь с прессой. В результате в конце апреля в лондонской газете «Ньюс Кроникл» появилась заметка «Кембридж получил удар от Советов: известный русский ученый отозван». В этой статье была изложена вся история о том, как оставили Петра Леонидовича в России, и помещено интервью с Резерфордом. На следующий же день в газетах поднялся невероятный шум. Как всегда бывает, вместе с правдой попадалась полнейшая чепуха и вымысел. Несколькими днями позже в «Таймс» была опубликована большая статья Резерфорда о Капице, где подробно рассказывалось о его работе в Кембридже и о том, как его не выпустили из России. Однако наше руководство отвечало, что Капица нужен Советскому Союзу и ему там будут предоставлены все условия для работы.

В это время уже началось строительство Института физических проблем, директором которого был назначен Петр Леонидович. Но он все время чувствовал себя узником, к нему даже были приставлены два охранника, которые везде его сопровождали и очень раздражали. К тому же Петра Леонидовича особенно огорчало, что он не мог напрямую открыто общаться с Резерфордом, ведь он знал, что все письма обязательно прочитываются.

Вскоре начались разговоры о том, что Мондовскую лабораторию можно было бы продать России. Конечно, это все было возможно только благодаря Резерфорду. Он имел громадное, колоссальное влияние в Англии как великий ученый. И он взялся за это дело. Он писал, что лаборатория не может быть без Капицы, а Капица не может быть без лаборатории, поэтому их надо объединить.

Тогда и я начала думать, что надо переезжать. Не очень было ясно, как поступить с детьми. Петр Леонидович ведь все время находился на острие ножа, и мы не знали, не были уверены до самого конца – вернусь я с детьми, или я вернусь, а дети останутся в Англии. Мне тогда очень помог Вебстер. Он вместе со мной ездил по разным закрытым учебным заведениям либерально нового толка, где дети воспитывались очень свободно и интересно. Мы хорошо понимали, что Петр Леонидович должен быть совершенно свободен в своих действиях: страх за семью, детей не должен мешать ему в принятии решений. Но под конец все-таки остановились на том, что надо брать детей с собой в Россию.

Перед тем как переезжать окончательно, я поехала в Москву на короткий срок, чтобы подготовить все к переезду с детьми. И тут произошел забавный случай, который при всей своей забавности показывает, как несвободен был тогда Петр Леонидович. Я ехала на поезде, и он захотел меня встретить на границе в Негорелом. Отпустить Петра Леонидовича одного не решились, и он поехал со своим заместителем Л. А. Ольбертом, который был приставлен к нему. Когда я приехала в Негорелое, то встретили меня они оба. Я появилась – такая фифочка заграничная, в шляпке, на высоких каблуках. Ольберт и решил, что я – дамочка. И вот, когда мы ехали в поезде назад в Москву в купе, я спросила, зачем он, собственно, приехал с Петром Леонидовичем. Ольберт ответил, что они боялись, что Петр Леонидович перебежит через границу. А я его спрашиваю: «Ну что бы вы сделали, если б он побежал?» – «Я бы в него стрелял». – «Как стреляли?» – «У меня револьвер есть». Он вынимает револьвер и мне показывает. Я ему говорю: «Да это не настоящий…» Ольберт мне револьвер протягивает, я его выхватываю у него из рук и говорю: «Теперь я его вам не отдам, а выброшу в окно». Ольберт был в ужасе. Он никак не ожидал от меня, «дамочки», таких решительных действий. А вдруг я и вправду выброшу револьвер или, чего доброго, стрелять начну. Слава Богу, это была уже ранняя осень, и окошко в купе было закрыто, а то бы я, без всякого сомнения, вышвырнула револьвер. Меня очень раздражало и выводило из себя обращение с Петром Леонидовичем, недоверие к нему. Через некоторое время Петр Леонидович сказал примирительным тоном: «Ну, уж отдай ему его игрушку». После этого случая Ольберт меня зауважал и очень боялся. Он никогда не знал, что еще эта дамочка сделает.

После возвращения в Англию я развила большую энергию, занималась и домом, и лабораторией. Вместе с Кокрофтом мы следили, чтобы все было как надо упаковано и отправлено. Из дома нашего все, что возможно, мы перевезли в Россию, а сам дом сдали.

Глазами матери

(Е. Капица)

Рассказывая мне о своей жизни, Анна Алексеевна как-то с грустью заметила: «Мама меня страстно любила, но я оценила это много позже и поэтому, вероятно, доставляла ей часто если не горе, то боль. Но я была совершенно самостоятельна в своих вкусах, своих связях, дружбе и вообще в жизни. Я маму очень любила, но близости, которой ей бы хотелось, у нас не было…» В последние годы мне довелось много времени проводить с Анной Алексеевной, записывать на магнитофон ее воспоминания, расспрашивать о прожитом. После смерти Петра Леонидовича сам характер ее жизни круто переменился – появилась возможность распоряжаться собой по собственному усмотрению, она ведь, что ни говори, сознательно, добровольно, с радостью отдала всю себя, всю свою жизнь служению Капице. Анна Алексеевна признавалась мне, что, наверное, была не очень хорошей матерью, ведь и интересами своих сыновей она всегда жертвовала в пользу Петра Леонидовича, говорила, что, возможно, сыновья обижались на нее за это. Теперь она часто бывала одна и, как мне казалось, никогда не тяготилась своим одиночеством. Очень неожиданно для меня она однажды вдруг сказала: «Я хорошо поняла теперь, что «Дни человека, как трава…», процитировав 102 псалом. Анну Алексеевну трудно назвать религиозной, но в ее спальне стоял старинный складень, и я помню, что, приходя к нам в Страстную седмицу, она всегда отмечала: «Сегодня Великий четверг».

После кончины Анны Алексеевны, разбирая ее архив, я наткнулась на огромное количество писем к ней ее матери – Елизаветы Дмитриевны Крыловой. И мне показалось, что они проливают какой-то абсолютно новый свет на личность Анны Алексеевны. К сожалению, эта переписка носит односторонний характер – все письма самой Анны Алексеевны остались в Париже, и их судьба нам не известна. Сохранились только несколько писем того времени, адресованных Ольге Иеронимовне (свекрови Анны Алексеевны). Но они лишь частично восполняют этот пробел…

«30 апреля 1927 г., Париж

Дорогой Анечек,

Со всех сторон пишут и поздравляют тебя. <…> Говорила по телефону с Отцом Алексеем, он говорил с Тихоном Александровичем (Аметистовым. – Е. К.) и тот сказал, что обвенчаться можно, если у тебя есть нансеновский паспорт. <…> Я надеюсь, что вы ничего не будете иметь против этого, и тогда Отец Алексей повенчает вас у себя запросто. Я очень, очень буду спокойна тогда. Напиши свои предположения, когда вернетесь. Венчаться нельзя только во вторник и в четверг. <…> Я направила вам телеграфом телеграмму от Резерфорда и письма в общем конверте, там же поздравительная телеграмма от Чадвика…»

«2 мая 1927 г., Париж

Дорогая моя девочка, как я рада была получить от тебя, что вам хорошо. Я очень хотела знать о вас и, конечно, волнуюсь, отчего, сама не знаю. Я вас очень, очень люблю, вы у меня слились в одно, а потому Петя как-то вошел весь в мое сердце, и я его так же нежно люблю, как и тебя. Благодарю Бога, что так случилось, ведь могло быть иначе. Рада, что ты пишешь, что будете венчаться у Отца Алексея. Он вчера приходил вечером и спрашивал, когда назначим свадьбу, но я не могла сказать, если хотите, назначим в пятницу в 5 часов. Этот час удобен, п.ч. никого нет рядом в ресторане. Он сказал, что Тихон Александрович, когда узнал о свадьбе и обо мне, то сказал, что для меня все можно, но ведь он не видел бумаг, т. е. нансеновского сертификата. <…> Отец Алексей спросил: “Будут ли говеть?” Я сказала – не хотят. “Да, ведь Аня мне говорила, что она язычник”. Смеется. “Все придет в свое время”,– говорит. Я сказала, что никого не будет, что хора не надо и т. д., все как вы хотите. <…>

Целую вас обоих очень крепко, благословляю и горячо люблю.

Ваша старая и новая мама.

И пиши мне, деточка, хорошо ли вам, я хочу читать это, написанное черным по белому: “я счастлива“».

«3 мая 1927 г., Париж

Дорогие мои дети, вчера я совсем приуныла и подумала, что больше ничего не могу сделать, если и Отец Алексей отказался, но все же решила пойти к Тихону Александровичу в канцелярию и поговорить. Сегодня была там, и, благодаря его доброте и хорошему отношению ко мне, он решился действовать против французского закона и просил меня испросить разрешения у Владыки (Евлогия (Георгиевского). – Е. К.). Я была у него, призвала на помощь Тихона Александровича, и наконец решили, вопреки французскому закону, разрешить этот брак. Я благодарю Бога за это. Теперь дело за вами. Я бы хотела иметь, Анек, твой «certificat d’identite», чтобы показать его и снять копию, п.ч. только на основании его, хотя он и не дает права французского гражданского брака, сделают нам снисхождение. Брак будет как бы тайный, т. е. без особой огласки и не со всеми документами, п.ч. Владыка имел много неприятностей из-за таких браков. <…> Когда Владыка разводил руками и говорил, что с Пасхи уже много времени прошло и вы бы могли получить французский гражданский брак, я думала, что он прав, и мне трудно было на это возражать.

Думаю все про Ольгу Иеронимовну и очень жалею ее, что она так далеко от своего Пети и не знает его жены. Я сейчас счастливее ее, п.ч. не только узнала Петю, но и полюбила, и очень хочу, чтобы она полюбила Аню. Но, Бог даст, вы будете в России и порадуете ее».

Вскоре Елизавета Дмитриевна написала Ольге Иеронимовне:

«14 мая 1927 г., Париж

Дорогая Ольга Иеронимовна, я была очень рада Вашему письму, сама все собиралась написать Вам. Мне хотелось Вам написать о счастье наших детей. Они горячо любят друг друга и очень дружны. Я полюбила Вашего Петю, он мне очень нравится. Ведь уже 25 дней, как они здесь, и я больше узнала его. Вы пишете, что у него своеобразный характер, да, это верно, и, конечно, им придется поработать над собой, чтобы все шло гладко. Но сейчас у них могучее средство – любовь, и кажется, что они очень подходят друг другу. Веселы они очень, и оба сияют и не расстаются ни на минуту.

Сегодня они получили визу и уехали в Кембридж, это очень хорошо, потому что неполучение визы для Ани начинало уже беспокоить, да и работы у Пети много. Я нахожусь в более выгодном положении, чем Вы, я вижу их, радуюсь их счастью, глядя на них, а вы не видали жену Пети, мою Аню. А что я могу сказать про нее. Трудно хвалить или порицать свою дочь, но все же решусь сказать, что она девушка незаурядная. Но, может быть, Вы сами познакомитесь с ней, им очень хочется попасть к Вам осенью. Знаете, почему мне Петя сразу понравился, ведь он вылитый Ваш портрет, и когда я узнала, чей он сын, то сейчас же в нем увидала Вас, очень он на Вас похож. Я как сейчас помню Вас молодой девушкой. Вы мне очень нравились, когда мы были на курсах (Елизавета Дмитриевна и Ольга Иеронимовна учились вместе на Высших женских (Бестужевских) курсах. – Е. К.), но я была очень несмелая и глупая институтка и совершенно не умела приблизиться к тем, кто мне нравился, и так и не имела там друзей.

Все это время, пока они ждали визу, они жили одни. Сначала уехали на море в Нормандию и прожили там неделю, которую, верно, никогда не забудут. И погода стояла чудесная, летняя. И здесь в Париже жили в отеле, но всякий день приходили ко мне.

С сегодняшнего дня я остаюсь одна, прожили мы с Аней не расставаясь 24 года. Но я не унываю, жить одна не боюсь и этим не тягощусь. Желаю только им счастья, и этого для меня довольно. Да у меня здесь есть кое-какие занятия, так что время мое занято. (Елизавета Дмитриевна много сил и времени отдавала уходу в нескольких больницах за тяжело больными людьми, часто безнадежно больными. Почти в каждом письме ее к Анне Алексеевне она упоминает об этом. – Е. К.)

Я и сама бы очень хотела повидаться с Вами, ведь нас теперь соединяет любовь наших детей. Итак, будем надеяться на полное счастье наших дорогих…»

«22 мая 1927 г., Париж

Вот вы и у себя. Но, как я поняла из разговоров еще в Париже, этот коттедж вам сдали ненадолго, чуть ли не на две недели, а потом что? Ты пишешь, что хочешь отделаться от знакомств и визитов, мне кажется, это не надо делать. Это повлечет за собой то, что ты всегда будешь избегать тех, против которых поступила не по правилам английской вежливости. Если же ты сразу все, что от тебя требуется, выполнишь, то потом будешь встречаться с чистой совестью и можешь отделываться милыми улыбками и кой-какими фразами, а знакомство настоящее заведешь с теми, кто к вам действительно подходит. А потому я стою за то, чтобы в начале пострадать, но все исполнить. Я думаю, что ты так и сделаешь, Кембридж слишком мал, все знают друг друга и Петю.

Ты пишешь, что стряпаешь, но разве у вас не будет «femme de menage»

. Если нет, то у вас будет грязь в квартире…»

«26 мая 1927 г., Париж

Что же ты не пишешь мне, злая девочка, уже сегодня во сне я видела тебя больной, с опухшей шеей. <…> Папа был у меня, очень интересуется, познакомилась ли ты с Резерфордом. <…> Какой ужас – разрыв Англии с Советами

. Россия ведь страдать-то будет…»

«27 мая 1927 г., Париж

Сегодня вечером получила твое письмо, дорогой мой Анечек, очень была рада. Ты мне потом пришли план вашего нового дома. Я нахожу, что у вас будет слишком много комнат и его будет трудно обмеблировать, но можно постепенно. Ты познакомилась с Резерфордом, а с его женой? Ведь ты должна ей понравиться в противовес Пете, он говорил, что она его не слишком любит. <…> Посылаю тебе письмо Боткиных. Видишь, как они изменили взгляды после моего письма. (Мария Павловна Боткина (урожд. Третьякова) и ее муж Сергей Александрович были очень близки с семьей Крыловых еще в Петербурге. Тесная дружба продолжалась и в эмиграции, хотя жили они в разных местах. Боткины обосновались в Италии в Сан-Ремо. Когда Елизавета Дмитриевна пишет о перемене взглядов, то она имеет в виду, что многие их знакомые эмигранты достаточно жестко восприняли брак Анны Алексеевны и принятие ею в этой связи советского гражданства. – Е. К.) <…> Я очень хочу осенью быть в Италии, хочу быть в Бари у Св. Николая Чудотворца и, конечно, заехать к Боткиным. <…> Ты не просматриваешь моих писем и не отвечаешь на вопросы. Как твое и Петино здоровье, как проходит ваш день? Опиши. <…> Как я стала далеко от тебя. Я очень занята, не скучаю и хорошо живу одна, но хотела бы, чтоб у нас была сердечная связь, чтобы она не оборвалась…»

«1 июня 1927 г., Париж

…Как я рада, что ты уже ходишь в библиотеку, как я хочу, чтобы ты занималась. А теперь совсем о другом: есть ли у тебя плечики, чтобы вешать все платья, иначе испортишь платья. Напиши, в каких ты была платьях и идут ли они к тебе…»

«2 июня 1927 г., Париж

…Я с большой печалью прочла о смерти Кустодиева, думала, что для Пети это большое огорчение и тебе так хотелось с ним познакомиться. Напечатано было только две строчки, и пока ничего не появилось в газетах. <…>

Вот какое у вас большое знакомство, уж очень рассеянную жизнь вы ведете, все по гостям. Петя-то в лаборатории, а ты после завтрака вместо библиотеки – в гости! А заниматься-то когда серьезно! А что дома читаешь? Я-то все диссертацию жду. Как твои успехи в английском языке, лучше или еще не заметно? Напиши англичанке о себе, она, может быть, все ждет тебя с уроками. Да она так тебя любила (живя в Париже, Анна Алексеевна брала уроки английского языка. – Е. К.). <…>