Пантомимическая, или кинестезическая, коммуникация имеет более сложный семантический характер, чем мимическая коммуникация. Дополняя вербальную коммуникацию посредством жестов, движений, положений тела, кинестезическая коммуникация может полностью заместить ее, в частности, в ситуации общения глухонемых. Более того, кинестезическая коммуникация в большей степени зависит от культурного контекста, в котором совершается коммуникативный акт, например, в одних культурах кивок головой имеет характер утверждения, в других – характер отрицания.
К своего рода «биологическим» видам коммуникации можно отнести тактильную коммуникацию (непроизвольная паралингвистическая также является основополагающей в процессах филогенеза и онтогенеза). Большую роль тактильная коммуникация играет в детском возрасте, так как именно через прикосновение передается отношение матери к ребенку и соответственно – отношение мира к ребенку. В более поздний период тактильная коммуникация скорее говорит о степени межличностных отношений либо выполняет символическую функцию при социальном взаимодействии, например рукопожатие, которое является знаком доверия, похлопывание по плечу как выражение поддержки и т. д.
Проксемическая коммуникация говорит об особенностях коммуникационного акта исходя из межличностной дистанции. Характер межличностной дистанции определяется личностными качествами коммуникаторов, отношениями между ними, культурными особенностями сообщества, в котором они находятся. Можно выделить четыре зоны, обусловливающие характер межличностной коммуникации, – интимная, личная, социальная и общественная. Нарушение границы той или иной зоны коммуникаторами может внести существенные изменения в процесс коммуникации либо полностью разрушить ее.
Таким образом, невербальная коммуникация является дополнительным источником информации, который в большинстве случаев активно воздействует на характер и весь ход вербальной коммуникации.
Реализация вербальных и невербальных видов коммуникации нередко зависит от степени ее охвата коммуникационным процессом. Очевидно, что невербальные формы могут проявляться более ярко при непосредственном межличностном общении, чем, например, в массовой коммуникации.
В зависимости от степени охвата аудитории коммуникация может разделяться на межличностную, коммуникацию в малых группах, коммуникацию внутри организации, массовую.
Межличностная коммуникация предполагает ситуацию непосредственного общения между коммуникаторами и, в свою очередь, делится на персональную или имперсональную. Персональная коммуникация основана на уникальности каждого человека в ситуации коммуникации. Она обычно протекает между знакомыми людьми, которые обмениваются личными мнениями, взглядами, частными проблемами и т. д. Имперсоналъная коммуникация – это ситуация непосредственного общения между чаще всего незнакомыми индивидами для достижения конкретной практической цели. Такой характер носит, например, деловая коммуникация.
Коммуникация в малых группах возникает в конкретных референтных группах, к которым относится человек. Примером таких групп могут выступать класс, команда, группа, объединенная общим интересом. В большинстве случаев процесс общения рождается в процессе совместной деятельности, в данном случае успешная групповая коммуникация влияет на характер протекания совместного деятельностного процесса, так как реализует функции взаимопонимания и взаимоподдержки.
Коммуникация внутри организации является более общей формой групповой коммуникации и характеризуется общей стратегической целью, которую она реализует в сообществе. Данный тип коммуникации может проходить как на уровне социальных институтов, так и на уровне конкретных организаций, занимающихся той или иной деятельностью. Процесс коммуникации данного типа имеет, как правило, более опосредованный и формализованный характер.
Массовая коммуникация направлена на охват аудиторий большого количества людей. В большинстве случаев массовая коммуникация носит опосредованный характер. Она стала возможна только с появлением феномена массового общества, «человека-массы» (X. Ортега-и-Гассет), а также развитием таких средств массовых коммуникаций, как радио, телевидение и т. д. Как один из подтипов массовой коммуникации можно выделить публичную коммуникацию, так как публика представляет собой массовое собрание людей, объединенных какой-то целью. Массовая коммуникация носит по преимуществу однонаправленный характер, хотя в случае публичной коммуникации мы можем наблюдать обратную связь, которая выражается, например, в реакции аудитории. Массовая коммуникация направлена на анонимного реципиента и обращается ко всем возможным коммуникаторам сразу. С развитием цивилизации роль массовой коммуникации все больше возрастает, так как современные электронные средства коммуникации позволяют существенно расширить границы коммуникативного процесса.
Данные средства сформировались сравнительно недавно и характеризуют собой совершенно новую стадию социальной эволюции, равно как и новые возможности, типы и формы социальной коммуникации. История же последней в контексте формирования средств коммуникации уходит в глубь веков человеческой цивилизации. Средства коммуникации значительно расширяют те коммуникативные возможности человека, которые изначально заложены в его природной сущности. История их возникновения фактически неотделима от возникновения элементарных потребностей в общении. Первые средства коммуникации мало напоминали современные. Постепенно развиваясь и становясь более технически совершенными, новые средства коммуникации привели к качественным трансформациям человеческой культуры и способов социальной организации.
Отмеченные фундаментальные сдвиги в практике и теории социальных коммуникативных процессов на порядок повысили интегративную роль семиотики, или семиологии (с древнегреч. – знак, признак), – науки, исследующей состояние естественных и искусственных языков, свойства знаков и знаковых систем. Согласно Ю. М. Лотману, под семиотикой понимается наука о коммуникативных системах и знаках, используемых в процессе общения.
В семиотике выделяются три основных аспекта изучения знака и знаковой системы:
синтаксис (синтактика) изучает внутренние свойства систем знаков безотносительно к интерпретации;
семантика рассматривает отношение знаков к обозначаемому;
прагматика исследует связь знаков с «адресатом», то есть проблемы интерпретации знаков теми, кто их использует, их полезности и ценности для интерпретатора.
Наиболее существенные результаты в междисциплинарном поле достигнуты в семантике. Предметом ее исследований является смысловое содержание информации. Знаковой считается система конкретных или абстрактных объектов (знаков, слов), с каждым из которых определенным образом сопоставлено некоторое значение. Таких сопоставлений может быть по меньшей мере два. Первый вид соответствия определяется непосредственно материальным объектом, которым обозначается слово, и оно называется «денотат» (или в некоторых работах – «номинат»). Второй вид соответствия определяет смысл знака (слова), и он называется концептом. При этом исследуются такие свойства сопоставлений, как «смысл», «истинность», «определимость», «интерпретация» и др. Для исследований нередко используется аппарат математической логики и математической лингвистики.
Идеи семантики, намеченные еще Г. Лейбницем и Ф. де Соссюром, сформулировали и развили Ч. Пирс, Ч. Моррис, Р. Карнап и др. Их основным достижением стало создание аппарата семантического анализа, позволяющего представить смысл текста на естественном языке в виде записи на некотором формализованном семантическом (смысловом) языке. Семантический анализ является основой для создания устройств (программ) машинного перевода с одного естественного языка на другой.
Слово есть символ символов, соединяющий мыслящего человека с реальностью. Оно не дано сразу в непосредственном чувственном опыте, но постепенно и опосредованно извлекается из нее и предстает в формах искусственных знаков – значений сущностей вещей. Ф. Ницше писал об устойчивой иллюзии воспринимать слово как нечто само собой разумеющееся, «самое правильное, самое простое выражение», в котором «бытие хочет стать словом». В действительности – «сначала образы… Затем слова, отнесенные к образам. Наконец, понятия, возможные лишь когда существуют слова, – соединение многих образов в нечто невидимое, но слышимое (слово)». И лишь в конечном счете «мы мыслим… в форме речи» [265, с. 233, 241].
Многозначная роль языка изучается рядом наук. В семиотике выясняются не только природа и сущность, но и функции языка.
Информационная функция означает выработанный человечеством способ освоения, хранения, передачи и преобразования совокупности знаково-символических образов родовых и видовых свойств вещей и процессов, вовлеченных в мир человека, различных проявлений его чувственного и интеллектуального опыта.
Коммуникативная функция языка, в особенности письменность, обеспечивает деятельное и универсальное – непосредственное и опосредованное – общение между людьми. «Для того чтобы понимать друг друга… – писал Ф. Ницше, – надо еще обозначить теми же словами один и тот же вид внутренних переживаний, надо иметь с собеседником общий опыт» [263, с. 310]. Еще более возрастает роль языка в общении между народами. В этом ракурсе, например, по замечанию известного культурфилософа Н. И. Конрада, японцы – «жадные читатели и усердные переводчики». В контексте обострения проблемы государственного языка в ряде постсоветских стран поучителен опыт функционирования государственных языков в Бельгии, Швейцарии, Финляндии. Благой пример – и русско-белорусское двуязычие.
Кумулятивная функция языка заключается в его способности быть не только хранителем, но и накопителем информации о человеческом опыте. Динамичная пластика языка почти полностью замещает генетическую память, но главное – обеспечивает его способность опереться на совокупный социальный опыт и быть инструментом его обогащения. «Язык – это наследие, получаемое от предков, и оставляемое потомкам наследие, к которому нужно относиться… с уважением, как к чему-то священному», – отмечал Ф. Ницше [263, с. 324].
Роль письменности, как связующей нити между прошлыми, настоящими и будущими поколениями, убедительно продемонстрирована П. Сорокиным в мысленном опыте. «Представим на минуту, – писал он, – что во всех цивилизованных странах все графические обозначения – книги и так далее – были бы неожиданно уничтожены… Такое разрушение сокрушило бы нашу цивилизацию, превратив ее в реликт, подобный часам старых соборов, которые никто не может завести, потому что ключи потеряны» [343, с. 210].
Но истории известен обратный – и потрясающий – эффект: народы – творцы древнегреческого и латинского языков – канули в Лету, а их языки не только живут, но и остаются корневой системой современных европейских языков.
Коммуникативные функции языка проявляются в двух ипостасях – по «горизонтали» и «вертикали». В первом ракурсе язык служит средством согласования совместных действий людей на основе взаимопонимания относительно значимых для них феноменов и их символов. Другой, «вертикальный», ракурс – постоянное обозначение словом процесса руководства людьми. По словам американского историка А. Шлезингера, «привлечение широких масс на свою сторону требует от руководителя не только умения ставить цели, но и доводить их до современников. Язык связывает политику с реальностью» [409, с. 623].
Способность человека выполнять жизненно важные функции с помощью символико-знаковой системы, прежде всего языка, имеет универсальный характер. Символика жестов, танца, музыки, архитектуры также изначально и непреходяще обладает коммуникативным смыслом и потенциалом. Вербальный же язык не всегда велик, но нередко могуч своими дисфункциональными проявлениями: понятиями и суждениями – «перевертышами», то есть бессознательными ошибками или сознательной «подменой основания», выражением иллюзорных представлений человека о мире и о себе. Естественное следствие – деформации или даже разрыв коммуникации.
Дисфункции языка – результат действия неоднородных факторов. Их общий исток – преобладание процессов дифференциации, обособления человеческих общностей над их интеграцией. Этот феномен емко выражен в библейской притче о Вавилонской башне. По существу, язык – это средство не только интеграции, но и дезинтеграции народов.
Проблематичной остается роль незрелости общественно-исторической, в том числе духовной, практики в деформировании языка. К примеру, версия Земли «на трех китах», поиски «философского камня» или «флогистона». Свою лепту вносит и запечатлевающий эту незрелость консерватизм письменного слова. Сократ относился к письменному слову как к беззащитному, открытому для спекуляций и злоупотреблений. В отличие от устной речи, письменный текст не может постоять за себя. Но далеко не всегда может постоять за себя иная устная речь.
Насилие над языком – горький плод и социально-политических страстей. В особенности это относится к эвфемизмам – сознательно конструируемым словам-призракам, сущему проклятию чистоты языка. Они проявляются в деформациях функций языка как форма социальной магии, призванная скрыть эгоцентричные интересы. Например, «общество благоденствия», «либерализм», «мировая шахматная доска», «гуманитарная интервенция» и т. п.
Как полифункциональный «блеск» языка, так и «нищета» его многоликих дисфункций нередко ведут к представлениям о языке не как инструменте постижения или искажения реальности, а как о ее творце. Еще Цицерон заметил, что духовную жизнь античного мира «давно мучают споры о словах». Это споры о Слове как начале мира, его со-творении, смысловом и системообразующем центре упорядочения хаоса, символико-знакового выражения его логоса. Nomen est питеп (называть значит знать) – говорили римляне. Итогом стал феномен «сумасшедшего фортепиано», о котором писал французский просветитель Д. Дидро: оно возомнило, что само сочиняет музыку. Таким, по сути, сумасшествием было официальное приветствие последних римских императоров «Ваша вечность!», и это в то время, когда империю уже крушили так называемые «варвары». А как относиться к заявлению Н. Хрущева с трибуны ООН в адрес Запада: «Мы вас закопаем» или словам «Союз нерушимый…» из гимна позднего, уже уходящего с исторической сцены Советского Союза?
Все это и многое подобное – эдипов бунт сына против отца, попытка сына-языка поставить на колени отца – творящую язык практико-преобразующую деятельность человека. Numen est потеп (знать – значит называть). Поэтому называя современность такими «именами», как переход к «постиндустриальному», «информационному», «сетевому» и т. п. обществу, уместно поставить и предложить адекватную интерпретацию культурно-цивилизационных оснований этих объективных тенденций, выявить их корневую систему.
1.3. Культурно-цивилизационный контекст информационно-коммуникативных процессов
Благодаря информационному и коммуникативно-семиотическому характеру своей деятельности человек взаимосвязан с «первой» – космической, «второй» – социальной и «третьей» – аксиологической природой. Первая из этих связей – «человек – природа», вторая – «человек – человек» и третья – «человек символический».
Становление и развитие взаимодействия «человек – природа» обусловлено мощным импульсом динамики нашей планеты и объективно – ответом наших предтеч на вселенский вопрос «Быть или не быть?» в обретении ими в процессе эволюции способности перехода от адаптивного поведения к познанию сущностных связей окружающего мира, их имитации и реконструкции в технологиях (греч. techne – одновременно орудия и искусство их создания и совершенствования). Однако общественное производство по своей сути и значению выходит далеко за рамки организмического отношения «человек – природа». «Именно в переработке предметного мира человек впервые действительно утверждает себя как родовое существо. Это производство есть его деятельная родовая жизнь», – отмечал К. Маркс [236, с. 94].
Объективно самоцелью этой деятельности является «богатый человек… нуждающийся во всей полноте человеческих проявлений жизни». «Богатый человек» – это творец общественного богатства. «Чем иным является общественное богатство, как не универсальностью потребностей и способностей, средств потребления, производительных сил и т. д. индивидов, созданных универсальным обменом? Чем иным является богатство, как не полным развитием господства человека над силами природы, т. е. как над силами так называемой "природы", так и над силами собственной природы? Чем иным является богатство, как не абсолютным выявлением творческих дарований человека без каких-либо предпосылок, кроме предшествующего исторического развития, делающего самоцелью эту целостность развития, т. е. развития всех человеческих сил как таковых, безотносительных к какому бы то ни было заранее установленному масштабу», – писал Маркс [233, с. 476].
Такая деятельность лишь внешне аналогична стадному или родовому образу жизни. Производство требует нового типа отношений «человек – человек» на основе формирования, получения, хранения, передачи (обмена) и переработки информации относительно общественных отношений. Родовую потребность в них эмоционально выразил Вольтер: «Пусть уж будет как будет, здесь моя цель – изучить человека, живущего в обществе. Не могу в нем жить, если существует общество вне нас» (цит. по: [136, с. 353]). Невозможность социальной робинзонады выявил Л. Фейербах: «Понятие человека непременно предполагает другого человека, или точнее – других людей, и только в этом отношении человек есть человек в полном смысле этого слова» [362, с. 190].
Термин общество, или социум, есть «обозначение согласия и принятия неких ценностей, но в то же время и сила, которая делает согласованное и принятое величественным. Общество оказывается такой силой потому, что, подобно самой природе, оно существовало задолго до нас и сохранится после того, как каждый из нас покинет этот мир» [51, с. 2]. Поэтому, согласно А. Камю, если нет нас, нет и меня. Но справедливо и обратное: если нет меня, нет и нас. Взаимосвязь «общество – субъект» – это проблема не «яйца или курицы» или, говоря на философском языке, первичности или вторичности. Меня нет без нас, но быть «наедине с собой» – это также необходимая предпосылка для самореализации в обществе и тем самым – реального приращения субъектом своих сущностных сил.
Таким образом, «вторая природа» человека заключается в общественном (социальном в широком смысле слова) характере объект-субъектных и субъект-субъектных информационных и коммуникативно-семиотических взаимосвязей его деятельности.
Однако эта характеристика была бы неполной без внимания к их ценностному измерению. Аксиология (от греч. axio – ценность) – это философское знание о человеческой деятельности с присущими ей значениями и ценностями. С того момента, когда мифическая Сфинкс вопрошала Эдипа, мы задаемся парадоксом: «Кто же здесь, собственно, задает нам вопросы? Что такое в нас самих стремится к истине?.. Мы спросили о ценности этого стремления… мы хотим истины: почему же не лжи?.. Проблема ценности истины предстала перед нами – или мы сами подошли к этой проблеме? Кто из нас здесь Эдип? Кто Сфинкс?» [263, с. 154].
Очевидно, «сфинкс» – тот внешний мир, с которым Эдип-человек связан не как с данностью, а как с требующей постоянного разрешения проблемой. Они неизменно имеют двусторонний характер: с одной стороны, субстрат потребностей, или объективно существующие свойства вещей, структур, процессов, а с другой – сознательно целеполагающее определение человеком их назначения для себя. Цели предшествует оценка вещей, осознание значимости их свойств для человека, которые в силу этого становятся ценностью для него. П. Сорокин писал, что «под значением» нужно понимать «все то, что для одного сознания… имеет значение и ценность, возвышающиеся над чисто физическими и биологическими свойствами соответствующих действий» [343, с. 191–192, 200].
Ценность не существует ни как самодостаточная «вещь в себе», ни как творение «из ничего» в сознании. Она всегда возникает в информационно-коммуникативных процессах, выражает их взаимосвязь и имеет объектно-субъектный характер. Отсюда потребность «связывать ценность данного поступка, данного характера, данной личности с намерением, с целью, ради которой действуют, поступают и живут» [343, с. 310]. Неизменно «центром является человек… все в этом мире приобретает смысл, значение и ценность в соотнесении с человеком» [25, с. 509].
С точки зрения немецкого философа Г. Риккерта, первостепенен человекотворческий характер ценностей. «Как бы широко мы ни понимали эту противоположность (природы и культуры. – А. Л.), сущность ее всегда остается неизменной: во всех явлениях культуры мы всегда найдем воплощение какой-нибудь признанной человеком ценности, ради которой эти явления или созданы, или, если они уже существовали раньше, взлелеяны человеком… В объектах культуры, таким образом, заложены ценности», – отмечал он [314, с. 53].
Ценности – это любые символически выраженные феномены (вещи, процессы, поступки), которые значимы для человека во взаимосвязи между их объективными свойствами и потенциальной, а в практической деятельности – реальной, способностью удовлетворять потребности человека, служить достижению желаемых целей. Поэтому, писал Ницше, «тот, кто вне ценностей культуры, подобен умирающему от жажды посреди моря» [263, с. 209].
Ценностно-ориентированный и практико-преобразующий характер человеческой деятельности предполагает особый способ духовного освоения мира и его феноменов – их символическое, знаковое и прежде всего вербальное обозначение. Э. Кассирер, автор «Философии символических форм», даже полагал, что суть человека – в его символической системе. Человек живет не столько в физической, сколько в символической Вселенной. Поэтому он не только мыслящее животное – animal rationale, но и animal symbolicum.
Рассмотренные в совокупности, эти особенности человеческой деятельности свидетельствуют о том, что она зиждется на фундаментальных социокультурных основаниях. Однако такой подход не избавляет от проблемы выяснения информационно-коммуникативной сущности культуры и других сопряженных с ней феноменов.
Уместно отметить сомнения на этот счет. Так, с позиций профессора Стокгольмского университета У. Ханнерца, автора книги «Культурная сложность», «само прилагательное "культурный" вполне могло бы стать приемлемым: оно не обожествляет культуру как субстанцию и лишь обращает внимание на одно из свойств, присущих вещам» [390, с. 112]. Существует и версия сугубо национальных границ коммуникаций «культура – цивилизация» как «целиком немецкой идеи». Утверждается, что во французской и английской традиции эти понятия не содержат глубоких различий. В качестве аргумента выдвигается этимологическая версия понятий «культура» и «цивилизация». В таком ракурсе, например, во французском языке, в отличие от немецкого и русского, нет четкого разграничения между понятиями culture и civilization.
Вместе с тем ясно, что версии культуры, как «прилагательного», и «фигура умолчания» о соотношении культуры и цивилизации или их различения в границах того или иного национального ареала – это результаты затруднений формально-семиотического, но не сущностного характера. В действительности эти понятия гораздо более емкого происхождения и смыслов, и в европейской традиции значима их точка опоры. Более того, эти смыслы закономерно актуализировались в контексте формирования информационного общества, которое не столько заново отвечает, сколько вопрошает: что есть современная цивилизация и культура, каковы вызовы и угрозы их трансформации в направлении общественного прогресса? Изначально ответить на эти судьбоносные вопросы – значит определиться с «природой вещей».
Камнем преткновения остается неопределенность «последних оснований» (Аристотель) исходных и базовых концептов культуры и цивилизации, их информационно-коммуникативных смыслов. В многоголосье представлений внятно слышен лейтмотив единых оснований и взаимосвязей, но все же различных смыслов культуры и цивилизации. Ницше писал об утраченном понятии «культура» и призывал к восстановлению этого понятия, «высшему пониманию культуры» [263, с. 374–375]. В этом же духе – глубокое замечание О. Шпенглера о том, что «одной из важнейших причин хаотической картины исторической внешности не была усмотрена истинная структура истории, было неумение взаимно отделить друг от друга проникающие комплексы форм культурного и цивилизационного существования» [410, с. 74].
В информационно-коммуникативной парадигме взаимосвязь и специфика этих комплексов сводятся к следующему: