Информационная безопасность человека

Прототипом ложной аргументации в разговорной речи являются случаи, когда связь между посылкой и выводом просто констатируется без каких-либо доказательств, априори воспринимаясь в качестве очевидного факта, который в таковых не нуждается, то есть – реализуется известный принцип ответа на вопрос “почему?”: потому, что заканчивается на «у». В этих (и подобных им) случаях логическая цепь редуцирована до предела, логику здесь заменяют сила и авторитет.

В идеологическом контексте ложная аргументация приобретает более изощренные формы, по сути своей сводимые к воспроизведенному выше принципу. Она осуществляется посредством того, что якобы наличествующая (а на самом деле отсутствующая) связь между посылкой и выводом в определенном рассуждении доказывается при помощи ложной логической цепи. При этом декларируется факт присутствия причинно-следственных отношений между явлениями, которые в действительности между собой никак не связаны. А само навязывание приёмнику мысли об этой взаимосвязи служит выполнению определенной идеологической задачи.

Ложная аргументация всегда базируется на закрытой системе представлений, предполагающей наличие ряда аксиоматических постулатов. Поэтому для её продуктивного использования необходимо, чтобы приемник находился в рамках этой системы и принимал аксиомы, на которых она строится. В противном случае, источнику информации необходимо предварительно затратить усилия на то, чтобы вовлечь приемника в рамки этой системы.

Ложная аргументация может базироваться на ложной аналогии. В этом случае правомерность одного факта доказывается (утверждается) посредством сравнения его с другим фактом, который с первым связан исключительно внешними (формальными) признаками, либо так же, как и первый, сам нуждается в отдельных доказательствах своей правомерности.

А.Д. Сахаров в воспоминаниях фиксирует такой случай: «Из рассказов родных Джемилева о суде <Омск, 1976 год>. Судья заявил: // – Вот Джемилев утверждает, что крымских татар не прописывают в Крыму. Ну и что? Меня вот не пропишут в Москве – и я не жалуюсь на это. // Такова логика противоправного государства, где представитель закона одно беззаконие оправдывает другим».

Использующий ложную аргументацию дезинформатор облегчает выполнение своей задачи в том случае, когда в качестве базы приема использует не собственно ложную взаимосвязь между посылкой и выводом, а ложную посылку, то есть в качестве базы для рассуждения использует ложную информацию. Так один мидовский чиновник в своей статье в сборнике «По пути, проложенному в Хельсинки» доказывал, что В СССР объективно отсутствует база для эмиграции как социального явления.

Базой ложной аргументации может служить замалчивание. В этом случае некоторое высказывание обретает силу и функции неоспоримого аргумента из-за того, что дезинформатор представляет его в качестве единственно возможного способа интерпретации определенного факта, а оно на самом деле таковым не является.

Ложная аргументация может использоваться говорящим для оправдания собственных действий.

Ложная аргументация используется и при массовой политической агитации, региональный штаб избирательного блока «Союз правых сил» призывает: «Ты что, хочешь жить лучше? // – Да. // – Тогда голосуй за Союз правых сил!». Следует отметить, что в случае с политической рекламой едва ли не определяющее значение приобретает представление об образе потенциального адресата. Применяется ложная аргументация и в рекламе товаров. Например, внушение совершенно нелогичных вещей: настоящий мужчина только тот, кто покупает данный одеколон.

Ложная аргументация может базироваться на том, что посылка, которая только гипотетически верна, воспринимается в качестве аксиомы, и это восприятие навязывается читателю.

Ссылка на ложную аргументацию как на истинную сама по себе является ложной аргументацией.

Для того чтобы преодолеть воздействие ложной аргументации, необходимо выйти за рамки той закрытой системы, на которой она базируется, выяснить, насколько обоснован (правомерен, представителен) приводимый аргумент и является ли он единственным.

1.2.6. Подмена семантики

Подмена семантики (равно, как её искажение, затемнение) – эффективное средство дезинформации. В этом случае прямое значение слова (или словосочетания) при его употреблении подменяется другим, либо деформируется до неузнаваемости. Языковое же сознание социума, консервативное по своей природе, в существенной своей части продолжает воспринимать это слово так, будто оно используется в прямом значении. Более того, агрессивное навязывание использования слова с деформированной семантикой и наложение её на исходное значение может привести к тому, что часть языкового коллектива начинает воспринимать обозначаемый им объект в том оценочном плане, к которому подталкивает её дезинформатор. Классический пример – словосочетание враг народа, которое фактически обозначает «враг государственной машины», так как прямое значение слова народ – «население государства, жители страны» подменено в нем значением «управляющие государством люди». В период борьбы в СССР с «космополитизмом», которая была проявлением антисемитизма, слово космополит имело значение «еврей». Это нашло отражение в анекдоте того времени: <…> чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом. Определение народный, например, в словосочетании народный академик (применительно к Т.Д. Лысенко) тоже не использовалось в своих основных значениях «относящийся к народу», «соответствующий духу народа».

Аналогичные деформации оценочного поля можно наблюдать и на примере слова доцент, которое с 60-х годов, не без «помощи» известной миниатюры М. Жванецкого, становится синонимом слова интеллигент, осуществляет переход из числа способов нейтрального обозначения объекта в разряд номинаций с отрицательной оценкой.

Такая же трансформация, то есть приобретение отрицательного оценочного компонента значения, произошла в СССР и со словами сионизм, сионист, сионистский. В начале XX века слова, как это зафиксировано в 1907 году в «Малом энциклопедическом словаре» были нейтральными: «Сионизм, общественное движение среди евреев, направленное к возрождению своего национального существования в Палестине». А во второй половине XX века при их использовании необходимо было делать специальные уточнения, прямо указывающие на то, что привычные для социума словоупотребления не содержат отрицательную оценку.

Так вынужден в воспоминаниях поступать и А.Д. Сахаров: «Это самый мощный эмиграционный поток, питаемый еврейским самосознанием (сионистским, я употребляю это слово без всякого негативного оттенка), антисемитизмом в СССР (то «тлеющим», то вспыхивающим, как в 1953 году), а также законным стремлением людей самореализоваться в условиях, где нет дискриминации и свойственных нашей стране ограничений».

Необходимо подчеркнуть, что в этих случаях носитель языка сталкивается со столь же неявными, сколь нетривиальными и продуктивными приемами дезинформации. Суть их состоит в том, что вполне конкретные идеологические клише закрепляются непосредственно в языке, что обеспечивает предельную эффективность их воздействия на коллектив. Использование (реализация) воспроизведенного выше механизма всегда имеет четкую идеологическую привязку. Она проявляется в том, что производимая с его помощью деформация семантики применительно к конкретной языковой единице может быть неоднократной, разнонаправленной и обратимой (иметь «обратный ход»). В зависимости от изменяющейся политической конъюнктуры, господствующей идеологической установки определенной языковой единице тот или иной компонент оценочного или конкретного значения может приписываться, а затем исключаться из её состава с параллельной актуализацией какого-либо другого. Такие закономерные колебания можно наблюдать на примере истории использования в политическом дискурсе советской эпохи слова русский. Деформации его семантики и оценочного поля четко фиксируют изменения идеологических доктрин – от центробежных (идея мировой революции) до центростремительных (отказ от этой идеи).

Вот что по этому поводу замечает А.Д. Сахаров: «Сейчас уже трудно представить себе ту атмосферу, которая была господствующей в 20 – 30-е гг. – не только в пропаганде, в газетах и на собраниях, но и в частном общении. Слова «Россия», «русский» звучали почти неприлично, в них ощущался и слушающим, и самим говорящим оттенок тоски «бывших» людей… Потом, когда стала реальной внешняя угроза стране (примерно начиная с 1936 года), и после – в подспорье к потускневшему лозунгу мирового коммунизма, все переменилось, и идеи русской национальной гордости стали, наоборот, усиленно использоваться официальной пропагандой – не только для защиты страны, но и для оправдания международной её изоляции, борьбы с т. н. «космополитизмом» и т. д.»

Примером успешно реализованной фиксации идеологического клише во фразеологической единице может служить выражение лес рубят – щепки летят, при помощи которого во времена Сталина в сознание языкового коллектива внушалась мысль о неизбежности потерь (жертв) при строительстве нового общества, то есть оправдывалась ставшая государственной политикой жестокость по отношению к народу, для которого (парадокс) это общество строилось.

Корпус фактов подмены семантики частично пересекается с проявлениями эвфемизации. Общей сферой для этих двух областей, включающих различные способы фиксации намеренно трансформированного представления о реальности, являются случаи, когда эвфемизмы в социально-политическом контексте служат цели вуалирования, камуфляжа существа дела. При эвфемизации носитель языка, как правило, четко и адекватно воспринимает объект номинации, а в случае с подменой семантики этого может не происходить: на восприятие влияет характер номинации. То есть эвфемизм не трансформирует в сознании носителя языка представление об объекте номинации, а подмена семантики может трансформировать. Иными словами, эвфемизм это достаточно прозрачная ширма, помещенная между носителем языка и объектом номинации, условность которой для компетентного носителя языка очевидна, а вот в случае с подменой семантики эта условность может не осознаваться.

Подмена семантики дезориентирует приёмникa и создает у него ложные стереотипы. Причиной дезориентации становится неспособность приёмника верно и мобильно соотнести внешнюю форму и семантику языкового знака.

Если слова с деформированной посредством дезинформации семантикой вошли в языковое сознание индивидуума, стали призмой, через которую он воспринимает действительность, идеологическим трафаретом, который он невольно накладывает на реальность, отражая её, таким образом, в существенно трансформированном виде, то, для того чтобы избавиться от ложных, навязанных пропагандой значений, требуется серьезная аналитическая работа.

Одним из способов подмены семантики можно считать охорашивание. В этих случаях высказывание, содержащее информацию об объекте, выражает заведомо преувеличенную положительную оценку этого объекта и, в силу того, что знакомство с этим высказыванием предшествует непосредственному знакомству с объектом, настраивает приёмника на соответствующий характер восприятия.

В повседневной коммуникации подмена семантики представлена достаточно широко. К числу типичных случаев можно отнести многочисленные замены прямых обозначений негативных, скрываемых или табуированных действий на номинации безобидных объектов или процессов. Муж возвращается домой пьяный и на вопрос жены: «Где был?», – отвечает: «С друзьями встречался», «Машину ремонтировал». Здесь слова «встречался», «ремонтировал» обозначают “пил” и используются вместо названия настоящего действия. Аналогично именование любовника «другом семьи», а также многочисленные замены прямых номинаций сексуальных действий посредством обозначения безобидных бытовых дел, производимые по принципу «это теперь так называется»: телевизор смотрели, к урокам готовились, над отчётом работали, смету составляли.

Примечательно, что подобные подмены в разговорной речи являются, как правило, прозрачными и легко читаемыми. И в то же время носители языка продолжают к ним обращаться, повсеместно используют их. Вероятно, в этом проявляется действие коммуникативных стереотипов. В частности, представление о том, что неназванное является несуществующим. В итоге участники коммуникации сопровождают подобные подмены устойчивыми ироническими оценками. Но наличие иронии не снимает факта подмены и оставляет вероятность того, что, если подмена не прошла в одном случае, то в другом обязательно пройдёт.

Зная обо всём этом, необходимо помнить, что само избегание прямых номинаций и стремление к камуфляжу в разговорной речи не обязательно связано с дезинформацией, может быть обусловлено массой иных факторов. Например, стеснительностью человека, условиями взаимодействия или ограничениями, налагаемыми социумом.

1.2.7. Размывание семантики

Частным случаем подмены семантики можно считать размывание семантики: расширение (или сужение) её границ, когда семантика высказывания, фиксирующего информацию, заведомо шире, объемнее (или уже), чем те факты, которые информация непосредственно содержит. При этом самому источнику информации её истинная локализация хорошо известна, он сознательно с той или иной целью идет на её размывание.

Современные журналисты научились размывать семантику более тонкими способами, например, выстраивая сообщение так, что оно может предполагать двойное истолкование: «В Хабаровске успехи скромнее. Точнее, их практически нет. Документы на создание первой приемной семьи пока только оформляются». Между выражениями успехи скромнее и их практически нет и выражением успехов нет есть существенная семантическая разница, состоящая в том, что два первых значительно смягчают факт, между тем, судя по зафиксированной информации, должно быть использовано именно последнее.

Прием довольно часто встречается в разговорной речи, например, в тех случаях, когда источник желает завысить в глазах приёмника свой социальный статус или социальный статус близкого ему человека. В такой ситуации, скажем, при вопросе о роде занятий, в ответе конкретное наименование должности или специальности заменяют названием сферы деятельности или места работы. То есть на вопросы типа: Кем работает твой приятель? или Кем работаешь ты? Отвечают: В охранном бизнесе или В университете. Семантика у таких (и множества подобных им) неопределенных ответов нечеткая, так как, работая в охранном бизнесе, можно быть и хозяином охранного агентства, и ночным сторожем на складе телогреек, а в университете трудятся и сантехник, и ректор.

Стремление повысить или подчеркнуть свой социальный статус всегда предполагает определенное дистанцирование от собеседника, которое проявляется, в частности, в том, что собственные действия именуются абстрактно, благодаря чему поступкам, пусть даже тривиальным и незначительным, придаются черты официально (административно) значимых.

Используется прием и журналистами. Наличие размывания семантики в газетных заголовках должно настораживать потому, что часто используется как распространенная приманка, за которой в содержательном отношении не скрывается ничего, кроме стремления привязать читателя к данной газетной полосе.

Вместе с повышением социального статуса или помимо этого размывание семантики используется для сокрытия личной информации, негативно характеризующей говорящего. С этой целью в разговорной речи одна грамматическая форма слова может подменяться другой, то есть само размывание осуществляется не за счет лексического, а за счет грамматического значения. Например, мать спрашивает у ребенка: Куда делась керамическая пепельница? А он отвечает: Разбили или Разбилась. Вместо: Я (или тот-то) разбил. В таких случаях конкретный деятель заменяется абстрактным.

В рамках размывания семантики находятся такие употребления слов, при которых контекст не может четко локализовать их значения или специально формируется с установкой на то, чтобы это значение не было локализовано. В результате возникает ситуация, в которой не совсем понятно, о чем идет речь, но которая, в то же время, может быть истолкована приёмником, исходя из существующих в языковом сознании стереотипов, в нужном для говорящего направлении.

Подобные случаи размывания семантики по своей семантической природе очень близки к замалчиванию. Последнее здесь проявляется на уровне лексической сочетаемости, то есть в том, что у обозначения события или факта отсутствуют необходимые для его адекватного восприятия лексические конкретизаторы. При этом собственно размывание семантики и замалчивание могут выступать в едином комплексе.

Точно такой же прием использовался в первых сообщениях по центральным каналам российского ТВ о последствиях террористического акта 23–26 октября 2002 года в Москве: В результате теракта погибло 97 <по первой информации> заложников. Сообщение прямо ориентирует слушателей на то, что люди погибли от рук террористов. Позднее стало известно, что непосредственная причина гибели заложников – газ, примененный спецназом при штурме здания. Но и после обнародования этого факта информация о жертвах продолжала поступать в той редакции, которая воспроизведена выше (с увеличением их количества – 117, 119, 129 человек).

Взаимодействие размывания семантики с идеологией в советскую эпоху находило отражение и в лексикографической практике. Речь идет о намеренно суженном, то есть искаженном, толковании значения ряда слов в словарях. Сужение производилось за счет того, что в семантику слова искусственно включалась привязка обозначаемого им понятия к конкретному общественно-политическому строю. Слова коррупция, мафия, проституция, рэкет, рэкетир в советскую эпоху толковались с использованием уточнений «в капиталистических странах», «в эксплуататорском обществе», хотя обозначаемые ими явления присутствовали и в стране победившего социализма.

Для иллюстрации суженного и одновременно идеологически акцентированного толкования значения воспроизведем два толкования слова космополитизм. Первое из «Малого энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона» (1907 г.): «расширение идеи отечества на весь мир; в основе К. лежит сознание единства человеческого рода и солидарности интересов отдельных народов и стран, как частей одного целого человечества; христианство по своему идеалу космополитично. Неправильно понимается К. как противоположность патриотизму. К. не исключает любви к родной стране и родному народу; он дает лишь высшее мерило для оценки, что истинное общественное благо заключается в соответствии всечеловеческим интересам». Второе из 8-го издания «Словаря русского языка С. И. Ожегова»: «Реакционное буржуазное воззрение, признающее своим отечеством весь мир, отвергающее идею защиты своего отечества и идею национальной самостоятельности». Факты настолько очевидны, что в семантическом комментарии не нуждаются, но на два аспекта хотелось бы обратить внимание. Первый – мастерство советского лексикографа, в соответствии с толкованием которого получается, что воззрение (абстрактная категория) может какую-то часть мира признавать или не признавать своим отечеством, то есть вести себя как лицо или группа лиц. Второй – укорененность в общественном сознании сталинских идеологических констант времен борьбы с космополитизмом: по сути дела, еще в 70-е годы самый массовый словарь русского языка фиксирует дезинформацию, то есть объективно продолжает одну из пропагандистских кампаний Сталина.

1.2.8. Уход от прямого ответа

Размывание семантики осуществляется и на уровне связанного высказывания. Это случаи, когда какое-либо лицо уходит от прямого ответа, заменяет его общими рассуждениями, более или менее относящимися к теме разговора. В таких ситуациях высказывание, которое по форме воспринимается в качестве ответа, по содержанию таковым не является. Существует несколько типичных способов ухода от ответа.

Самый простой и в то же время корректный способ ухода от ответа – открытый отказ обсуждать тему.

Так, например, на вопрос корреспондента «АиФ» отвечает А. Илларионов: «– Президент, правительство слышат то, что вы говорите?

Вы часто общаетесь с президентом? // – А в связи с чем у вас возникает такой вопрос? То, что я обсуждаю с президентом, остается между мной и президентом. Мы с вами это обсуждать не будем».

Конкретную тему вопроса можно заменить на более абстрактную. Так, например, на вопрос корреспондента «АиФ» отвечает А. Чубайс: «В эти дни, когда исполняется 10 лет со дня рождения приснопамятного ваучера, хочется вас спросить: вы ни о чем не жалеете? // – 75 % российского ВВП производится в частном секторе, созданном с помощью ваучера! Нужны были ваучеры по Чубайсу или по Лужкову? Десять лет назад это был вопрос вопросов: остановить, отменить! Все кипело, бурлило и т. д. Сейчас острота спала. Через пять лет спадет еще больше. А через 15 никого не будет интересовать: правильно – неправильно? Все осядет, осыпется. Что останется? Частная собственность в России». На вопрос, предполагающий рассуждения о том, не было ли промахов при проведении ваучеризации, А. Чубайс отвечает рассказом о том, как к ваучерам относился социум и прогнозом того, как он будет к ним относиться в будущем. В подобных случаях респондент при ответе поднимается на уровень абстракции, который заведомо выше, чем тот, который предполагает вопрос.

Замена темы вопроса на более абстрактную часто сопровождается тем, что адресация вопроса из личной сферы переводится в коллективную: вместо предполагаемого разговора о «я» речь переключается на «мы».

Так, например, на вопрос корреспондента «АиФ» отвечает М. Швыдкой: «Откуда вы знаете, что нужно обычным людям? // – Знаю, что мы должны помочь людям выявить их потребности. Недавно меня пригласили в сельскую библиотеку. Там выписывают две газеты: эротическую и районную. Если я скажу трактористу: «Обязательно посмотри фильм “Звезда” или прочти книгу Б. Акунина», он меня просто пошлет и будет прав как налогоплательщик, который сам может определять, что ему читать и смотреть. Но мы обязаны сделать так, чтобы ему и полезное было интересным». У министра культуры РФ спрашивают: На чем базируется ваш (личный) уровень компетентности?