Орёл в стае не летает

Аристотель продолжил рассказ о дельфинах сведениями, полученными от лесбосских рыбаков. Он был уверен, что дельфин не рыба, а животное без жабр и спинного хребта, как у рыб, но есть особые кости, легкие и дыхательное горло. Удивительно, но у дельфинов не видно ушей, а они прекрасно слышат звуки в воде. Животные издают писк, когда их вытаскивают из воды, будто протестуют, а в воде голос дельфина похож на человеческий стон. Детеныши кормятся материнским молоком, растут быстро, но остаются с матерью достаточно долго. Услышав от Аристотеля, что дельфины живут до тридцати лет, Каллисфен удивился:

– Кто может знать, как долго живут дельфины?

– Всё элементарно! Рыбаки иногда развлекаются, делая отметины на хвостах пойманных дельфинов, и отпускают в море. Когда такой дельфин снова попадается рыбакам, они определяют возраст животного.

Разговор о дельфинах вскоре иссяк, и дальше путешественники наблюдали за ними, не произнеся ни слова. Каждый думал о том, что они оставили на Лесбосе и что их ожидает в Пелле.

Дельфины сопровождали корабль ещё некоторое время, а когда показалась гавань Метоны, конечный пункт плавания из Лесбоса, они исчезли, так же внезапно, как и появились.

Пелла

За Метоной, где усталые воды Лудия попадали в цепкие объятия морского прибоя, для Аристотеля закончилась первая часть его путешествия. Мужчины пересели в двуконные коляски с высокими колёсами, арме, нанятые у содержателя придорожной гостиницы вместе с возницами. Женщины следовали в дзигоне – удобной для дальней дороги повозке. Груз и дорожную поклажу в сопровождении слуг везли небольшим караваном мулов и ослов. Дальнейший путь проходил в живописной долине вдоль реки без затруднений и происшествий.

У самой Пеллы дорога вошла в лес, преимущественно состоящий из огромных пиний*. Колеса повозок с тихим шорохом утаптывали прошлогоднюю хвойную подушку, отчего в воздухе витал крепчайший смолистый аромат.

Пожилой македонянин, встретивший в Метоне Аристотеля, как велел Филипп, сопровождал его коляску на рослом вороном коне. Чтобы скрасить дорогу, он время от времени сближался, чтобы поделиться очередной историей. От него Аристотель узнал, что раньше резиденция македонских царей находилась в Эги, царь Архелай перенёс её в отстроенную им Пеллу, теперь неприступную крепость. На возведение зданий и сооружений новой столицы ушло много камня, выломанного из скал, и строительного леса. На склонах здешних гор раньше возвышались огромные массивы дуба, но и через сто лет повсюду видны рваные раны, нанесённые лесорубами.

Аристотель услышал, как строилась Пелла. Сначала возвели каменную крепость, задняя сторона которой подошла вплотную к никогда не пересыхавшему болоту. Отсюда можно было не ожидать врагов – ни конного, ни пешего, ни летом, ни зимой. В крепости возвели дворцовые здания, а от крепости на юг уже развивался сам город, который немного позднее тоже обзавёлся собственными оборонительными стенами.

При въезде в город из глубокого рва резко пахнуло затхлой водой. В крепость попали по опускаемому мосту, охраняемому царскими гвардейцами.

Аристотель мысленно готовился к встрече с городом своего детства, но то, что он увидел, произвело на него сильное впечатление. Его поразили широкие улицы, пересекающиеся под прямым углом, вдоль которых выстроились в ряд каменные дома в один-два этажа с черепичными крышами. Встречались дома, сложенные из брёвен, укрытые тростниковыми матами, но таковых было мало. Когда Аристотель жил в Афинах, к нему доходили слухи о красоте и грандиозности македонской столицы, мечтавшей поспорить с Фивами или даже с самими Афинам. Но то, что он увидел, заставило его не только удивляться, но и восхищаться.

Все здания имели изысканную отделку главных фасадов, а ведь именно такое проявление роскоши у греков считалось неприемлемым. Но так обозначился свой, «македонский стиль», в архитектуре. Вместо афинской городской тесноты, что, собственно, встречалось почти в каждом греческом полисе, улицы выделялись просторами. В этом Аристотель узнал непревзойдённый «Гипподамов стиль», предлагаемый Платоном для своего идеального государства. Аристотель усмехнулся – как философ Гипподам не состоялся, но планировку полиса задумал великолепную, в конечном итоге, идеальную. Молодцы – македонские цари, переняли замечательную идею!

Гипподам, зодчий из Милета, однажды в творческом запале задумал проект городской застройки, поставив наперёд удобства для проживания в нём жителей. Он предложил правителям греческих полисов перестроить свои города согласно абсолютно новому решению, схожему с великим изобретением. Это планировка с пересекающимися под прямым углом улицами, выделявшая равные прямоугольные кварталы, где каждый состоял из десяти дворов. Получилось идеальное «равноправие застройки», при которой все граждане в жилых кварталах получали в собственность одинаковые по размерам земельные участки. Соседствующие участки разделялись пополам проходом, в котором укладывались керамические детали с перекрытиями из плит – для бытовой канализации. Улицы ориентировались по сторонам света. Площади, отводимые под общественные здания и рынки, становились кратными стандартным размерам квартала, а к главной улице примыкала городская площадь с общественными зданиями и рынком – агора. Театр и стадион вместимостью до сорока тысяч зрителей строились на окраине или за пределами города.

Гипподам условно разделил проект на три части: первая предназначалась для строительства жилья и работы ремесленников, вторая – для земледельцев с их хозяйственными постройками и скотом, третья отдавалась для проживания воинов городского ополчения в казармах. Обитатели каждой такой части платили установленные налоги в отдельные казенные хранилища. Предполагалось, что и законы в таком городе должны были устанавливаться отдельные, возникающие по роду деятельности граждан в каждой части города. Но это была уже утопия! В новой столице Македонии всей этой философской атрибутики не было, но всё равно царская Пелла оказалась достойна восхищения жителей Эллады.

Глава 7. Во дворце

Филипп

Прибывших греков разместили в дворцовых помещениях, а вечером к Аристотелю явился царский слуга с сообщением, что Филипп приглашает его завтра к полудню. Будет время посетить баню, где его ожидает алейпт – специалист по массажу.

На другой день за Аристотелем явился эконом Хейрисофос, дворцовый управляющий. Провёл в царский кабинет, деловито поясняя по пути назначения тех или иных служебных помещений.

Философ увидел царя, как себе и представлял: широкая кость, лицо обветренное, мужественное, внимательный взгляд слегка выпуклых глаз, низкие густые брови. Филипп сидел за столом в кресле с высокой спинкой, лицом к двери. На рабочем столе перед ним лежали свёртки папирусных листов. Аристотель заметил мебель, удивившую его неброским оформлением: низкая кушетка на ножках в виде львиных лап, на ней белое покрывало из овечьих шкур, два широких кресла с подлокотниками и сиденьем из переплетённых кожаных ремней, в углу стоял потёртый сундук с потемневшей перламутровой инкрустацией. В стенной нише на полках горка пожелтевших папирусных свитков.

В ожидании знаменитого афинского преподавателя Филипп предполагал увидеть скромного на вид человечка, Аристотель же выглядел броско, одет вызывающе: царя неприятно резанул красный цвет гиматия, допустимый разве что в праздничной одежде властителей, а чёрная кайма по краю ткани говорила о моде. На груди он носил золотую цепь внушительного размера, последнее звено касалось живота. На его левой руке царь опознал серебряный сфрагис, печатку, с крупным аметистом. От гостя исходил резкий запах цветочных эссенций – ничего удивительного, если иметь в виду, что Аристотель был греком. Для эллина это считалось нормой. Но Филипп не разделял увлечения мужчинами косметикой, считая его проявлением женственности, и по такому поводу язвительно говорил: «Чтоб нравиться женщинам, мужчине достаточно пахнуть кровью врагов». Аристотель же пристрастился употреблять косметические средства в Троаде, где благодаря близости к Азии они обыденно предполагали принадлежность к аристократическим кругам. К тому же он как учёный производил исследования в восточной косметологии, экспериментировал во благо науки и некоторые благовонные смеси для себя составлял сам.

Филипп не был в восторге и от черт лица Аристотеля: некрупный рот, сжатые, словно в недовольной гримасе, сухие губы, нос удлинённой формы и настороженный взгляд глубоко посаженных глаз; волосы тёмно-бронзового оттенка, прихваченные сединой, словно утренней изморозью. Сетка морщин над рыжеватыми бровями дополняла первое, не очень благоприятное, впечатление.

Аристотель от двери ещё сдержанно поздоровался:

– Хайре!

– Хайре, Аристо!

Озадаченный приёмом, Аристотель не знал, как вести себя дальше – подобное сокращение имени допускалось только близкими людьми.

– Аристо, – повторил Филипп, – ты удивлён, что я называю тебя, как в детстве?

Теперь всё стало на место. Аристотель до приезда в Македонию вспоминал свои детские годы в Пелле, где у них с маленьким Филиппом были общие игры. И хотя царевич был года на три младше него, они оба с упоением скакали по двору на палочках, изображая всадников, сражались на деревянных мечах, бегали взапуски. И вот встреча через столько лет!

Филипп не отпускал Аристотеля, будто боялся расстаться с воспоминаниями.

– Аристо, ты почти не изменился с тех пор. Только подрос. – Он засмеялся и показал на свой левый глаз. – А я стал похож на Полифема*.

Аристотель сразу не заметил, что глаз смотрелся неестественным, но был очень похож на настоящий.

– Наслышан о том несчастье, что постигло тебя, царь, и сильно огорчён. – Хотя люди говорят, что воина украшают рубцы от ран. Как это произошло?

– При осаде Метоны.

Аристотель лукавил, когда спрашивал, где потерял свой глаз царь. Он узнал подробности по дороге в Пеллу от сопровождающего македонянина…

Ко времени осады Метоны (355 г. до н. э.) войска Филиппа захватили на побережье Македонии и Халкидики все греческие города, кто был связан с Афинами военным союзом. Оставалась одна Метона, которая в случае поражения отдавала Македонии контроль над всей береговой линией и тем самым над дорогой в Фессалию. Афинское народное собрание проголосовало за военную помощь Метоне, но отправка экспедиционного войска к месту событий всё время затягивалась по срокам. Сказывалось влияние промакедонской политической группировки среди афинских лидеров. Воспользовавшись ситуацией и занятностью Афин в войнах на Пелопоннесе, Филипп привёл своих воинов к стенам беззащитного города.

Поначалу он потребовал у жителей Метоны сдать город и, получив отказ, начал осаду с применением таранов. Жители Метоны, не оставляя надежд на подкрепления из Афин, сопротивлялись стойко, отражая попытки македонян овладеть городом с помощью приставных лестниц. Филипп безрезультатно посылал на стены отряды, которых встречал убийственный ливень из камней, копий и стрел защитников. Осознав критичность ситуации и чтобы не допустить паники, царь возглавил очередной штурм. Среди рядовых воинов он был узнаваемым, выделялся яркими дорогими доспехами, отчего ранение стрелой в голову не явилось случайностью. Жизнь Филиппа оказалась в опасности, и только благодаря врачу Критобулу он был спасён от смерти. Увы, один глаз не видел, но благодаря тому же Клеобулу выглядел так, что нужно всматриваться, чтобы это заметить.

– Я оставался неуязвимым для вражеского оружия благодаря шкурке убитой мной крысы, – неожиданно сказал Филипп. – Крыса ловко избегает опасности, и человек, носивший при себе её шкурку, неуязвим. Но в тот день я о ней не вспомнил, – и вот результат!

Он вздохнул, переживая неприятные воспоминания.

– Хорошо ещё, что стрела была на излёте. Остался жив.

– На все воля Зевса! – сдержанно произнёс Аристотель. – Часто такое происходит от случайности. А я знаю историю, когда человек сам себя ослепил.

– Неужели такое возможно? Ты назовёшь имя чудака?

– Он философ, имя Демокрит из Абдер, который однажды заявил, что мир вокруг погряз в мерзости. А если люди не замечают их, это означает, что зрение мешает им видеть те мерзости. Тогда, лишившись зрения, можно обратить свой взор в глубь себя и, обострив остроту ума, добраться до сути, причин мерзости. Демокрит решил доказать это собственным примером: в полдень поставил перед собой отшлифованный до зеркального отражения бронзовый щит, поймал отражение солнца и стал пристально смотреть на него до тех пор, пока не ослеп.

– И что твой философ? Обнаружил, чего искал?

– Думаю, да. Когда его спрашивали об этом, он отвечал: «Я не различаю красок жизни, а вместо того ощущаю блаженство, мне открывается дорога в бесконечность и ни единого препятствия на ней».

Филипп пожал плечами и, указав кресло, вернулся к столу.

– Мне бы его заботы! Ладно, поговорим о нашем деле, зачем ты мне понадобился? – Царь испытывающим взглядом посмотрел на Аристотеля. – Мой сын Александр, когда вырастет, станет царём македонян. Надеюсь, что это случится не скоро, и всё же я обязан позаботиться о воспитании наследника. Он будет служить своему народу и Македонии, а Греция пусть узнает его филэллином, другом эллинов. А чтобы так случилось, Александру следует познать эллинскую культуру. Вот для чего ты здесь.

Филипп смотрел в глаза Аристотелю, словно хотел заглянуть в самую душу.

– Ты согласен? – спросил он сдержанно.

Аристотель догадывался, о чём будет у него первый разговор с царём, поэтому думал, как ответить, недолго:

– Царь, я уже в Македонии, что означает о моей готовности послужить твоим интересам. Но прежде позволь узнать от тебя, в чём ты видишь моё усердие.