Цицерон. Между Сциллой и Харибдой

Для Помпея дела на Востоке складывались настолько удачно, что о возвращении в Рим думать не приходилось. В затянувшейся военной кампании Рима против Митридата он получил то, чего давно желал – верховное командование армией. А первую победу одержал в военном лагере Лукулла, куда прибыл с посланием Сената о низложении полководца с должности командующего. Лукулл, получив распоряжение Сената, не мог понять, в чём его вина, упорствовал, грозил поднять мятеж верных легионов. Слава богам, вскоре покорился – но не молодому сопернику, а воле сенаторов, среди которых имел друзей.

Встреча Помпея с Лукуллом завершилась бурной пирушкой. Расстались без ожидаемого громкого скандала. Отставленный от командования армией на Востоке и в Малой Азии военачальник отбыл в Рим в сопровождении охраны, но унижения от Сената не забыл. А по отношению к «преемнику» чувство несправедливости тоже осталось, поскольку Гней Помпей незаслуженно отнимал у него все военные достижения, которых немало у Лукулла за восемь лет войны с Митридатом Понтийским.

И всё же полководец надеялся, что Сенат позволит римскому народу оказать ему триумфальные почести, поскольку он за это время присоединил к Риму огромные территории в Азии, переслал в казну бесценные трофеи! Но благодарности не дождался.

Причина скрывалась в противостоянии двух политических группировок. Для народной партии, популяров, он оставался ставленником Суллы Кровавого. К тому же не все военные трофеи отдавал в казну. Многое укрыл для личного обогащения, следовательно, прежний командующий – преступник, ему вместо триумфа положено уголовное преследование. Часть сенаторов требовала наказания Лукулла за ошибки в командовании, повлекшие ряд поражений в войне с Митридатом. В противовес оптиматы – сенаторы из аристократов – настаивали, чтобы Лукуллу позволили отпраздновать триумф.

На споры в Сенате и всяческие разбирательства в судебных комиссиях ушло почти три года, решения Лукуллу пришлось дожидаться в собственном имении за пределами Рима согласно заведённому предками порядку. И только в консульство Марка Цицерона на исходе третьего года неопределенности проблема для Лукулла разрешилась. Он получил согласие на триумфальные мероприятия.

Тысячи жителей с любопытством наблюдали за проездом боевых колесниц, захваченных войском Лукулла в сражениях с понтийцами. В цепях провели сотни плененных военачальников Митридата и союзных ему царей. По улицам Рима «плыли» на катках сто десять кораблей с металлическими носами. Чёрные рабы-силачи несли на руках золотую статую Митридата и осыпанный жемчугом его щит, ещё тридцать носилок с серебряной утварью и ещё тридцать две – с золотыми чашами, оружием и монетами. Завершали шествие сто сорок мулов, нагруженных кожаными мешками с золотом, серебряными слитками и монетами. С наступлением сумерек город озарили факельные шествия, а народ заторопился к столам, накрытым на всех площадях. Триумфатор не пожалел «ста тысяч амфор заморских вин».

И всё-таки торжества от такого «всеобщего народного праздника» Лукулл не испытал – приятно то, что своевременно.

* * *

Но Лукулл несильно огорчился сдержанностью официальных почестей. Он ведь прошёл в триумфе по улицам Рима, показав народу, сколь выдающимся он был полководцем. Рим увидел отнятые у Митридата богатства – славные свидетельства грабежа владений понтийского царя. После триумфа все ценности и рабов он передал в казну Сената. Или почти всё…

Поначалу друзья из сенатской партии предложили оставшемуся не удел Лукуллу принять на себя бремя их политического лидера. Назрела необходимость оказать противодействие Гнею Помпею в противовес его амбициям, проявленным за счёт популярности в армии и территориальных завоеваний на Востоке. Бывший командующий очень быстро получал опасное преобладание в общественном мнении. Но Лукулл отказался, сославшись на то, что ему чужды подобные устремления. Его пытались устыдить, обвиняли в неблагодарности, а он с достоинством отвечал:

– Не так страшны козни со стороны врагов, как беда, которая исходит от доброжелательства своих друзей. Мои удачи в войне с Митридатом каждый из вас приписывал себе, а вину за неудачи возложили на меня одного. Вы предлагаете мне ещё одну войну, но уже с Помпеем, вашим же ставленником. Нет, мне достаточно одной великой победы: всё остальное не более чем тщеславие!

Лукулл распорядился по-своему годами, отпущенными Небом, – жить в покое, роскоши и неге, ради удовольствия. Богатства он скопил немеряно: жители наблюдали прибытие в Рим личного обоза бывшего командующего: сотни верблюдов и мулов, гружённых тяжёлыми мешками и огромными тюками. Нетрудно догадаться, какое количество ценной добычи в них сокрыто: золота и серебра в монетах и слитках, драгоценных чаш, посуды и камней, восточных ковров, оружия, одежды и другого добра.

Неунывающий Лукулл начал удивлять римлян новым для него образом жизни, исполненным вызывающей роскоши, словно навёрстывал упущенный на военной службе время, своей непредсказуемостью деяния. После скромного походного быта увлёкся роскошью, сделал её частью личной жизни. Покупал имения и перестраивал их под свои затеи, возводил дворцы, парки и сады для развлечений, но, в отличие от других богачей, отставной полководец имел представление о вкусе, знал, на что тратить своё огромное богатство. Говорили, что Лукулл, став исключительным гурманом, для того, чтобы наполнить свои бассейны с морскими видами рыб – муренами, барабульками и прочими деликатесными рыбами, – распорядился прорыть в горных условиях канал от моря до своего имения.

Тем самым не был он похож на других полководцев, имена которых ушли в небытие. Ведь его имя осталось в истории Рима хотя бы даже небезызвестными «лукулловыми пирами»…

По праздникам, которые Лукулл часто сам придумывал, в нескольких обеденных залах просторного дворца выставлялось множество столов с яствами и напитками. Приходили все, кто знал Лукулла, часто без приглашения. Во время пира хозяин возлежал на ложе в одной из столовых, где находились друзья, но обязательно вставал и перемещался по другим залам, чтобы подойти к каждому гостю и полюбезничать, поспевая везде и проявляя ко всем доброе отношение. Все пиршественные ложа у Лукулла застилались тканями, окрашенными в ценный пурпур, что считалось привилегией только императоров и знати.

Цицерон посетил гостеприимный дом отставного полководца при неожиданных обстоятельствах. Лукулл знал, что Марк приложил немало усилий в Сенате, призывая разрешить бывшему командующему почести, положенные по закону, и при встречах источал искреннее радушие, приглашал в гости. На этот раз, уже вечером, они случайно встретились на Форуме; Лукулл возвращался из гостей, как он весело признался, после обильного ужина у старинного друга. Как ни отказывался Марк, Лукулл уговорил присоединиться к нему, отобедать «по-семейному».

В доме Лукулла случилось вовсе неожиданное – кухонные рабы, уверенные, что хозяин «в гостях» и вряд ли захочет «перекусить» на ночь, безмятежно спали. Лукулл сильно рассердился, грозил наказать домоуправителя. Когда же выслушал сбивчивые оправдания, и того больше разгневался:

– Как, ты не знал, что сегодня Лукулл угощает Лукулла?

Дальше он изводил поваров перечислениями блюд, которые следовало приготовить особым способом, по его собственным рецептам, а также какую посуду и приборы при этом выставить на стол. Марк обратил внимание, что гостевые чаши для вина и столовая посуда, искусно изготовленные из золота и серебра, сплошь украшены драгоценными камнями. Глядя на довольное лицо Лукулла, Марк предположил, что он получал удовольствие не столько от пиршества, сколько от распиравшей его гордости – мол, это мне доступно!

Немного погодя подоспели салаты и соусы, соленая и жареная рыба, моллюски и паштет из соловьиных языков, жареная дичь. Вино, прохладные напитки, фрукты и печенье. Марк попытался протестовать, что ему неудобно занимать внимание хозяина. Лукулл с усмешкой ответил:

– Кое-что из того, что достойный Марк Цицерон видит, действительно делается ради тебя. Но большая их часть – только ради самого Лукулла!

Во время ужина хозяин признался, что любит птичек, в прямом и переносном смысле:

– В готовом и живом виде, – уточнил он, сопроводив беззаботным смехом.

Затем похвастался, что на одной вилле велел устроить обеденный зал в центре обширной птичьей вольеры, где пели и щебетали, сидели по деревьям и летали с ветки на ветку разные птицы, от фазанов до соловьёв:

– Я вкушаю изысканные блюда и любуюсь не только жареными и разложенными на блюде птичками, но и другими, сидящими и летающими по клетке.

Понятно, что не ради застолья Марк согласился стать гостем Лукулла, который был всего на десять лет старше. Его как философа заинтересовал не полководец, а прежде всего человек. Он постарался расшевелить хозяина стола вопросами. Спросил, почему отказался от сражений в политике. Лукулл, не раздумывая, ответил:

– После множества злоключений и опасностей я нашел свой душевный отдых, когда убедил себя уже окончательно, что остаток жизни проведу вдали от должностей. Но не думай, однако, что я потрачу честный досуг в беспечной праздности. Хочу описать деяния народа римского в войнах, в которых сам участвовал. Мне показалось достойным занять место в памяти потомства. Но для этого мне необходимо чувствовать себя внутренне свободным от всяких увлечений, опасений, от всякой партийности.

Вопрос Марка задел Лукулла за живое. Он продолжил, будто оправдываясь:

– А что такое противоборство партий, Марк? Ты посещал цирк, когда в перерывах между утренними зрелищами показывают сражение привязанных друг к другу быка и медведя? Они с остервенением рвут и терзают друг друга. А в этот момент рядом поджидает случая человек, готовый прикончить обоих. То же самое делают политики, нанося удары людям, с которыми связаны. А рядом с победителем и побежденным уже проглядывает их конец, совсем близкий. Мне ведь осталось-то сколечко жить? Вот и хочу прожить эту капельку времени в мире и покое!

Марк намеренно тронул самолюбие полководца:

– Но Луция Лициния Лукулла римский народ любит. Помнит его победы над Митридатом, помнит триумфальное шествие по Риму. Разве это не признание героя?

– Вон ты куда хватил! Признание – это хвала, воздаваемая людьми. Хвала есть речь, а речь есть звук, обозначающий нечто, или голос. А голос, пусть даже и самых лучших людей, не есть благо. Значит, признание не есть благо. Я хочу каждый день чувствовать себя счастливым.

Марк горестно покачал головой.

– Никого нельзя назвать счастливым. Правильнее было бы сказать, к кому судьба благосклонна и добра, того не назовёшь несчастливым. У человека остается страх перед изменчивостью судьбы, а коли страх сидит в сознании, не бывать надежному счастью.

– Я сделал в жизни что мог и отныне хочу жить весело. Открою тайну, Марк, которую узнал от восточного провидца. Весь род человеческий обречен на смерть. Все города уничтожит какая-нибудь напасть: одних разрушит война, других истощит мир и праздность, обратившаяся в лень или роскошь – губительный плод великих богатств. Все плодородные поля скроет внезапно разлившееся море или поглотит сброс нежданно осевшей и разверзшейся почвы. Если людей ждёт такая участь, что же мне ещё делать, Марк? Пока живу, буду жить весело.

* * *

Лукулл был слишком образован, чтобы полностью погрузиться в болото развратной роскоши. Между частыми приёмами гостей и домашними празднествами он встречался с учеными, писателями и философами, писал научные трактаты. Помимо драгоценностей и благородного металла он собрал богатейшую библиотеку, причём разрешал всем желающим пользоваться книгами – «ради пользы образования». В искусстве и культуре о нём ходило мнение как о мудром покровителе, нуждающиеся в материальной поддержке художники и поэты заполучали в Лукулле ещё и бескорыстного друга. Его покой не нарушался раздорами, обиды не держал долго, в отношениях с друзьями проявлял снисхождение и миролюбие.

Увы, казалось бы, безмятежная жизнь старика омрачилась отношениями с женой Клодией, молодой красавицей, бывшей бесприданницей. Ему донесли, что она изменяла ему… со своим родным братом Публием, которому он, по её просьбе, помог сделать головокружительную карьеру военного!

Лукулл развёлся с развратницей и женился на Сервилии, сестре Катона Старшего, давнего друга, самого достойного из римских сенаторов. Но брак с Сервилией оказался недолгим.

Оставшись один в преклонных годах, Лукулл целиком предался философии, «пробуждая в себе наклонность к умозрению». Летом жил на небольшом острове близ материка в атмосфере света и спокойствия; зимой перебирался «в зимний дом». Однажды Цицерон оказался у него в гостях на острове, спросил, с удивлением оглядывая неприглядную на вид местность:

– Твоя вилла удобно устроена для лета, но непригодна для зимы. Чем привлёк тебя сей кусок суши среди моря?

Лукулл ответил с улыбкой:

– Разве ты не знаешь, что журавли и аисты меняют свои жилища сообразно временам года? Неужели я глупее этих птиц? Здесь я бываю только летом.

И, прищурившись, добавил:

– Ты слывёшь грекофилом, Марк, а не знаешь, что Гомер упоминал мой остров в «Одиссее». Здесь его герою пели сирены, приглашая остаться с ними.

Лукулл широко улыбнулся, показывая жёлтые зубы.

– Вот почему я купил остров и построил виллу. Надеюсь услышать их пение.

Марк поддержал шутку:

– Только не забудь привязаться к мачте, чтобы не стать жертвой их опасного обаяния.

Заговор Катилины