Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– За пять там, самые маленькие.

Покупатель подошел к указанной ему кучке, стал поднимать по очереди каждый арбуз, прикладывать его к уху и сжимать, чтобы по хрустению коры определить зрелость. Перебрал он почти все арбузы и в беспорядке разбросал их по полу.

Это поведение гимназиста кинто не понравилось. Он стоял сбоку, выставив вперед свой живот, на котором выпячивалась в виде большой шишки серебряная застежка пояса, и мрачно следил за происходившими опытами.

– Послушай! – не выдержав, наконец, спросил он. – Ты что делаешь?

– А я хочу, чтобы звук хороший был, – продолжая перебирать арбузы, отвечал тот.

– Что такое? Звук? – с негодованием воскликнул кинто. – Ты за пять копеек покупаешь и хочешь, чтобы в середине духовой оркестр играл?

А однажды, во время послеобеденной прогулки по Головинскому проспекту, мы, гимназисты, наблюдали такую сценку.

Нам навстречу по улице возле обочины тротуара медленно двигался кинто с лотком на голове и время от времени громко выкрикивал:

– Свежие фиалки! Пахучие свежие фиалки!

Между прочим – все кинто очень любили называть свои товары «свежими», не только цветы и фрукты, но и все остальное. Гнали по улице гусей и кричали: «Свежие гуси!». Несли на лотках нитки, пуговицы, булавки и тоже восклицали: «Свежие нитки! Свежие пуговицы!».

– Кинто, – обратилась к продавцу шедшая впереди нас дама, – Покажи фиалки!

– Пожалуйста, мадам! С удовольствием!

Он торопливо снял с головы лоток, на котором в живописном порядке были разложены маленькие букетики, и услужливо протянул его даме.

– Не особенные! Не важные! – капризно заговорила дама, поочередно поднося к носу фиалки и пренебрежительно бросая их обратно на лоток. – Совсем старые!

– Как старые? Я сегодня их на курьерском поезде из Авчал привозил!

– Рассказывай, рассказывай. Вот этот – совсем увядший… Этот – не пахнет…

– Не пахнет? На целую версту пахнет, мадам! Спроси вон того господина, который около Дворца стоит: он скажет, что оттуда запах слышит!

– Нет, нет. Дрянь. Не надо.

Дама отвернулась от лотка и двинулась вперед. Кинто за нею.

– Барыня, купи!

– Нет, нет.

– Купи, барыня!

– Потом… как-нибудь… После!

Она ускорила шаг. А кинто остановился, вздохнул, обиженно посмотрел ей вслед и с горькой усмешкой крикнул вдогонку:

– Эх, что потом! Потом, может быть, ты уже сдохнешь!

На все местные или общероссийские события кинто откликались своеобразно. Когда в Тифлисе трамвай сменил допотопную конку, кинто стали устраивать на нем увеселительные прогулки, покупали на каждого человека по четыре места и ложились на скамейки, попивая из бутылки вино. Кондукторам и полицейским долго пришлось воевать с этими пассажирами и доказывать им, что четыре билета не дают права лежать в вагонах трамвая. А в политических вопросах кинто тоже охотно высказывали свои собственные мнения, подчас довольно любопытные.

В 1905 году летом, когда Витте ехал в Портсмут для заключения мира с Японией и когда по этому поводу в Тифлисе ходили разные противоречивые слухи, один мой знакомый спросил своего поставщика зелени старого кинто:

– Скажи, Микиртыч, как по-твоему: будет заключен мир, или не будет?

– Нет, не будет, – ответил тот.

– Так что же: снова война будет?

– Нет, война тоже не будет.

– Как так? Мира не будет, войны не будет… Что же будет?

– Телеграмм будет.

Вспоминаю я сейчас этих наших жизнерадостных остроумных тифлисских торговцев и думаю: что с ними стало со времени прихода большевиков к власти? Наверно, здравый смысл и природный юмор доставили бедным кинто немало неприятностей при переходе в условия райской коммунистической жизни.

* * *

Посещение оперы было для старших пансионеров настоящим праздником. Некоторые из нас, особенно из игравших в оркестре, сделались настоящими меломанами. Казенный театр, в котором шли эти спектакли, казался нам, не видавшим еще театров в столицах и в других больших городах, верхом роскоши и совершенства.

Да и в самом деле для провинции он был очень приличен. В труппе антрепренера Форкатти[11 - Виктор Людвигович Форкатти (1846–1906) – артист, арнтерпренер. Актер и режиссер в театре Ф. А. Корша; директор Тифлисского казенного театра (ныне театр оперы и балета им. З. Павлиашвили).] находилось немало прекрасных певцов; выступали баритон Камионский[12 - Оскар Исаевич Камионский (1869–1917) – певец (баритон), музыкальный педагог. Окончил С.-Петербургскую консерваторию. Пел в опере С. И. Зимина, выступал на провинциальных оперных сценах. Гастролировал за рубежом. Преподавал в Киевском музыкально-драматическом училище.], тенор Секар-Рожанский[13 - Антон Владиславович Секар-Рожанский (1863-1953) – певец (тенор). Первый исполнитель партии Садко в одноименной опере Н. А. Римского-Корсакова. Окончил С.-Петербургскую консерваторию. Пел в театре В. А. Панаева, выступал на провинциальных оперных сценах. Преподавал в оперном классе Московской консерватории. В 1920-1940-е гг. был профессором Варшавской консерватории. С 1940 г. жил в Люблине, преподавал в музыкальной школе.], прекрасное меццо-сопрано Петрова[14 - Вера Николаевна Петрова-Званцева (1875-1944) – певица (меццо-сопрано), педагог. Заслуженный деятель искусств РСФСР (1931). Окончила Московскую консерваторию, в которой позднее преподавала, с 1926 была профессором. Выступала на провинциальных сценах. Пела в Московской частной русской опере С. И. Мамонтова, опере С. И. Зимина.]. Наша группа любителей музыки хорошо изучила многие оперы; мы знали даже, в каких партиях в каких местах встречаются ответственные верхние ноты и бешено аплодировали, когда артист или артистка брали их чисто, свободно и с длительным дыханием. Вообще, во время зимнего сезона, когда студенты уезжали на север в свои университетские города, мы, гимназисты, составляли главные кадры той молодежи, которая создает обычно успех артистам. И потому наши певцы и певицы очень любили и ценили нас за нашу экспансивность, за громовые аплодисменты и за бури восторгов. Но зато горе тому, кто проявлял к нам пренебрежительное отношение, презирал и не хотел с нами знакомиться. Мы могли такому гордецу совершенно испортить репутацию, и не только свистками и воем во время спектакля, но и более жестокими мерами. Если подобный чванный субъект получал бенефис, мы приносили с собою в театр нюхательный табак, предварительно скатав его в шарики, забирались на галерку и, дождавшись наиболее выигрышной арии, сбрасывали шарики сверху в партер. Артист самоуверенно начинал петь, а публика в ответ начинала дружно чихать.

Зато любимых певцов мы единодушно поддерживали и рекламировали, где могли. Так, например, один из нас, узнав, что Камионскаго звать Оскаром Исаевичем, отвечая на уроке русского языка наизусть отрывок из «Демона», начал его так:

«И над вершинами Кавказа Оскар Исаич пролетал»

За что преподаватель Черников, сам большой любитель оперы, поставил смельчаку не единицу, а хороший балл, и вступил с ним в беседу о достоинствах «Демона» Рубинштейна.

* * *

Естественно, что, разъезжаясь на праздники и на каникулы по своим глухим углам Закавказья, мы, знатоки музыки, очень страдали от отсутствия оперы. Помню, с какой величавой снисходительностью узнал я, приехав в отпуск в родной Батум, что местный музыкальный кружок ставит, наряду с концертной программой, первую картину из «Фауста».

Шел «Фауст» на второй день Рождества в «Железном театре». Этот «Железный театр» был построен из гофрированного железа в виде большого барака, имевшего довольно просторную сцену с кулисами. Отличался он той неудобной особенностью, что играть в нем можно было только в хорошую погоду. В ненастные дни дождь так сильно барабанил по железной крыше и по стенам, что не только публика не могла расслышать, о чем говорят или поют на сцене, но и сами исполнители не были в состоянии разобрать, какие крики раздаются среди слушателей. А так как Батум, по точным метеорологическим данным считается самым дождливым местом в России, то понятно, что за неимением в городе другого театра, спектакли шли здесь довольно редко: драматические актеры-любители поневоле забывали, как нужно себя держать на сцене, а самородки-певцы редко прочищали перед публикой свои голоса.

К счастью, накануне спектакля барометр стал подниматься, и потому постановка «Фауста» обещала быть очень удачной. Самого Фауста пел местный тенор – акцизный чиновник Францев; Мефистофеля – классный надзиратель только что открывшейся батумской гимназии – Чумаченко. Вместо оркестра, у расположенного в первом ряду партера рояля, сидела моя старшая сестра.

Под гром аплодисментов очень удачно, без задержек и без зацепок, плавно, бесшумно, раздвинулся занавес, – и взорам зрителей предстал таинственный мрачный кабинет Фауста.

В углу стоял жуткий настоящий скелет, взятый на день спектакля под расписку с полным перечислением ребер и других костей у местного доктора Триандафилидиса; тут же, рядом, на столике, находился большой свежий глобус, полученный Мефистофелем-Чумаченко от своего директора под честное слово, что на глобусе за время отсутствия ни одна часть света не будет повреждена и что нигде на нем не появится ни одного пятнышка в виде новых больших городов и столиц. Около другого стола возвышалось огромное кресло с высокой спинкой, за которым должен был произвести свое омоложение Фауст; а с другой стороны стола, на легком венском стуле, сидел сам Фауст-Францев, с большой седой бородой, в переделанном черном дамском капоте. Этот капот он получил от начальницы Мариинского четырехклассного училища, Марии Логгиновны Грюнер, женщины очень милой, образованной и либеральной. Она была влюблена в прогресс по Спенсеру[15 - Герберт Спенсер (Herbert Spencer; 1820–1903) – английский философ и социолог. Один из родоначальников эволюционизма, идеолог либерализма.] и по Михайловскому[16 - Николай Константинович Михайловский (1842–1904) – публицист, социолог, литературный критик, переводчик. Теоретик народничества.], и ее неотвязной мечтой было – как можно скорее приобщить Батум к общемировой культурной жизни.

Действие началось. Моя сестра тщательно, по-консерваторски, исполнила дрожащими от волнения руками увертюру. И Фауст приступил к изложению пережитых разочарований в науке, укоризненно поглядывая то на скелет, то на глобус, как на главных виновников своих неудач. Пел он хорошо, будучи очень музыкальным человеком. Публика притихла, с удовольствием слушала. И, вдруг, – странное дело: на сцену, из-за кулис, выскочил какой-то субъект в пиджаке, с протянутой вперед рукой, на которой висели перекинутые через нее красные панталоны, с испугом увидел певшего Фауста, бросил растерянный взгляд на зрительный зал и кинулся обратно к кулисам. И хотя таинственное появление незнакомца продолжалось всего несколько секунд, однако, некоторые старожилы среди зрителей легко узнали его: это был портной Цацкин с Мариинского проспекта. Обещав Мефистофелю принести брюки к началу спектакля, он, по обычаю очень хороших портных, опоздал, ворвался в театр через вход для артистов и заблудился в кулисах.

Впрочем, положение было спасено. Когда Францев вызвал из ада Чумаченко, тот явился, хотя и взволнованный, но полностью одетый, и, произнося свои слова «при шпаге я и шляпа с пером», с удовольствием поглядывал на свои ноги в хорошо выутюженных красных брюках с аккуратными складками спереди.

А затем началась сцена с омоложением. И вот тут-то уже произошла настоящая неприятность. Когда, прельстившись видением прекрасной Маргариты, неугомонный старик торопливо отправился за кресло с высокой спинкой сбрасывать с себя старое бренное тело, в виде капота Марии Логгиновны, и седые всклокоченные волосы вокруг головы, он очень быстро справился с этой задачей. Однако, сдирая парик и усы, забыл о бороде, радостно выпорхнул из-за кресла в образе прекрасного юноши с белым трико снизу, с голубым не то корсажем, не то камзолом сверху, бросился на авансцену и вдохновенно начал, покачивая седой бородой:

– «Ко мне возвратилась юность младая!..»