Основы психологии С. Л. Рубинштейна. Философское обоснование развития

Эти критические суждения Рубинштейна раскрывают его собственное понимание проблемы: «Для того, чтобы понять активную роль субъекта в историческом созидании культуры, нужно было сохранить конкретного реального субъекта из плоти и крови, у которого осмысленность соотношений с культурой была бы не противопоставлена (его реальному бытию и деятельности, а включена в них: для того, чтобы подлинно реализовать ту мысль, что сознание индивидуума определяется объективным содержанием культуры, нужно было бы не превращать это последнее в метафизическую абстракцию, а понять его как исторический продукт реального общественного развития» (там же; курсив мой. – А. С.). Вслед за критикой С. Л. Рубинштейн высказывает, почти буквально повторяет собственное положение из статьи «Принцип творческой самодеятельности» о диалектике субъекта и объекта, соотношении субъекта с миром: «Из психического развития, – пишет Рубинштейн, критикуя Шпрангера, – у него выпало активное соотношение субъекта с внешним миром, в котором субъект, соотносясь с миром и преобразуя его, сам формируется. Из развития оказались выключенными всякие элементы „самодвижения“, подлинного развития преобразующего субъекта» (там же).

Отмечая роль Шпрангера, который пытался понять психическое развитие из факторов, выходящих за пределы индивидуального сознания, Рубинштейн подчеркивает, вновь оговаривает позитивность своей идеи, что «это – реальные отношения, в которые включена реальная личность; они реализуются в поведении, в конкретной деятельности человека» (там же), тогда как у Шпрангера «отношения вообще выпадают из сферы реальности в фиктивную область метафизики» (там же).

Рубинштейн диалектически заключает, что Шпрангером поставлена существенная проблема, но в рамках его концепции ее не удается раскрыть, поскольку для своего разрешения она «требует иных методологических средств» (там же). Попытка Шпрангера ценна, поскольку охватывает другой масштаб психологической проблематики, который на современном языке может быть назван собственно личностным, причем личностным не в смысле ее психической организации, а в смысле развития ее сознания соотносительно с культурой, с ее областями и формами. Обращение к концепции Шпрангера – радикальный шаг и самого Рубинштейна, в котором видно его стремление на основе концепции субъекта сблизить проблемы психологии с областью культурологии позиций.

В статьях рассматриваемого нами периода 1920-х годов – о концепции Г. Когена, теориях Н. Н. Ланге и Э. Шпрангера, а также в работе «Принцип творческой самодеятельности», направленной и на психолого-педагогическую проблематику, – Рубинштейн объединяет как три разных направления в главном смысловом центре проблемы субъекта: его познание, его деятельность как взаимодействие с миром и развитие. При этом развитие субъекта происходит не только в деятельности, но и в выходящих за пределы его сознания сферах культуры. Он включается в них объективными отношениями, которые реализует в поведении и деятельности.

Однако Рубинштейн не только очерчивает круг психологических проблем, поставленных отечественной и зарубежной психологией, которые требуют будущих решений. Здесь мы видим, как он раскрывает операциональные особенности методологии. Так, поскольку речь идет о методологии наук, конкретно – психологии, этическое отношение субъекта отходит на задний план. Оно начнет выступать эксплицитно, когда речь пойдет – уже в психологии – о личности и ее воспитании, и много позднее – в философском плане – о субъекте в философии (в работе «Человек и мир»).

Уже здесь – в его анализе концепций Когена, Ланге, Шпрангера и Дильтея – различие методологических принципов выступает достаточно явственно. Эксплицитным является принцип (категория) субъекта, поскольку содержит его определенную концептуальную интерпретацию – объяснение. Точно так же, как мы увидим ниже, эксплицитным явится принцип единства сознания и деятельности и другие принципы, позднее разработанные Рубинштейном. Благодаря им раскрываются самые общие законы, характеризующие сущность психического. Методологически они представляют собой не только знание, но и метод, подход, способ, ориентирующие теоретическое и эмпирическое исследование. Имплицитными они становятся тогда, когда ход исследования очевиден и уже не требует методологического обоснования, не объясняется, почему оно осуществляется так, а не иначе. В ряде критических суждений Рубинштейна в адрес тех или иных теорий он не доказывал, не обосновывал, почему они ошибочны, потому что знал, подразумевал их позитивное решение.

Статьи о Э. Шпрангере и Г. Когене в своей основной части являются образцом имплицитной методологии. Излагая каждое положение автора, Рубинштейн без длительного объяснения, сразу же предельно четко и емко формулирует, в чем ограниченность или ложность постановки той или иной проблемы, а иногда кратко – как она может быть решена конструктивно при иной постановке. Очевидно, что при каждой критической интерпретации он уже знает «ответ», т. е. ее продуктивную конструктивную постановку или решение. Лишь в конце статьи, как было отмечено, он эксплицитно формулирует методологическое положение о субъекте в соотношении с миром, его творческой самодеятельности, самодвижении и развитии в деятельности.

Это положение становится непосредственной основой будущего принципа единства сознания и деятельности. И здесь находится ответ на вопрос, поставленный выше, почему, анализируя в статьях 1920-х годов преимущественно проблемы методологии познания, в 1930-е годы он выдвигает в качестве эксплицитного принцип сознания и деятельности. Возвращаясь к вопросу, как Рубинштейн переходит от познания к сознанию, чрезвычайно важно показать, что не исследование идей Шпрангера, в котором контекст анализа расширился, поскольку подключились проблемы смысла и значения, культуры, было причиной обращения к категории сознания. Идеи Шпрангера не являлись подсказкой. Чрезвычайно важно то, что в 1920-е годы Рубинштейн анализировал методологию, метод познания всех наук, тем самым в известной степени абстрагируясь от специфики их объекта, предмета. Когда же он обратился к анализу методологии – метода познания психологии, то он не мог уже абстрагироваться от ее объекта и предмета. А им для психологии являлось сознание и более широко – психика. Таким образом, здесь познание выступило для него как метод, а сознание – как объект, предмет исследования. Это крайне важно обнаружить уже на данном этапе его исследований.

Как отмечалось, все статьи 1920-х годов объединяет с «Ранними рукописями» категория субъекта, являясь центральной. В статьях 1910–1920-х годов субъект «прорисован» не только абстрактно философски, но и личностно-психологически. Речь идет о блестящих психологических портретах тех двух личностей, которым уже не как ученик, но с глубоким философским пониманием и чувством отдал дань Сергей Леонидович Рубинштейн. Выше о них шла речь в связи с проблемой завершенности, закрытости системы знания. Здесь в них соединены личность творца и масштаб его деяний соотносительно со всей жизнью, и личность учителя, способного своей увлеченностью наукой, минуя приемы традиционной педагогики, разбудить и направить мысль и чувства своих слушателей на постижение высоких сущностей философии и науки. Здесь дышит страстью личность человека, не принимающего жизнь и науку как данность, требующего от них доказательства своей существенности в силу собственной способности ее постичь и изменить ее данность, превратить в лучшее.

Первый портрет – Николая Николаевича Ланге, в котором критериями субъекта являются его личность как творца в соотношении с его произведениями и жизнью. Рубинштейн пишет: «Среди людей, которые не только живут, изживая себя в процессе жизни, но и творят, воплощая и объективируя себя в каком-либо произведении, немногим удается установить такую счастливую гармонию между своим произведением и собственной личностью, чтобы можно было по уровню и масштабам творения составить безошибочное представление о значительности и истинных масштабах личности их творца. Бывают люди, внесшие значительный вклад в науку или какую-либо другую область духовного творчества, в жизни которых их произведения были высочайшими вершинами, на которые сами они поднимались лишь в редкие минуты наибольшего напряжения всех своих творческих сил; вся остальная их жизнь, в которой и складывалась, и проявлялась их личность, протекла на значительно более низком уровне. В свое произведение они вложили все, что было в них значительного, подходя к ним, сразу чувствуешь, что в них творение исчерпало творца. Но встречаются и другие – люди, в которых всегда чувствуется какая-то не сполна еще реализованная возможность, какая-то сила, которая не исчерпала себя в действии и которой не измеришь произведенной ей работой» (Рубинштейн, 2003а, с. 452).

Множество линий и планов заложено в этом обобщенном портрете Николая Николаевича Ланге. Этот портрет важен также для современной психологии и акмеологии. В нем содержится квинтэссенция проблем личности как субъекта, реализующегося в своих деяниях и творениях. Исторически принцип субъекта в 1930-е годы становится имплицитным, хотя он присутствует в «Основах психологии» (1935). С. Л. Рубинштейна, сохраняя свою операциональную конструктивную роль при определении ее предмета. Направленность и самого Рубинштейна, и его коллег на выявление зависимости сознания, психического в целом от деятельности привела к глобализации значения деятельности (в леонтьевском направлении, первоначально близком рубинштейновскому, это проявлялось до такой степени, что деятельность «вытеснила» самого субъекта)[18 - На этой позиции А. Н. Леонтьев (и его школа) так и остался, о чем свидетельствует его последняя книга «Деятельность. Сознание. Личность» (1975).]. С. Л. Рубинштейн же прямо пишет о невозможности исчерпать личность ее деяниями, «измерить» ее произведенной работой, хотя диалектически подчеркивает то, что деяния и поступки формируют самого творца.

И дополняя эти мысли, развивает их еще во множестве других направлений в набросанном (немногими годами позже) столь же кратком и емком портрете личности Г. Когена. Субъект, творец здесь предстает как непосредственный выразитель своей мысли не только в своих произведениях, не только в своих текстах, но и в содружестве – в совместном интеллектуальном поиске истины со своими учениками.

Другими словами, но почти буквально повторяется мысль о соотношении произведения и его творца, что и в некрологе Н. Н. Ланге. «Всякая творческая работа, в особенности когда она, как в философии, захватывает самые глубокие проблемы бытия, – пишет С. Л. Рубинштейн, – и самые основные интересы личности, стремится поглотить в себе и исчерпать все личное в человеке. Нужна была индивидуальность большой силы, чтобы при той огромной творческой работе, которую совершил Г. Коген, сохранить такую импульсивность и такой живой и непосредственный интерес ко всякой другой личности» (Рубинштейн, 2003а, с. 449; курсив мой. – А. С.). Трудно найти поэтический стиль, чтобы воспроизвести живое единство глубокой мысли, страстной и одновременно сложной речи и фантастического влияния на слушателей монолога Когена, каким описывает его Рубинштейн. «И поэтому, даже когда они не вполне понимали, они переживали вместе с ним его мысль» (там же, с. 450).

И двумя штрихами очерченная его внешность сейчас же переливается в абрис характера: «…и смягченная непреклонная голова с выражением, не менее отчетливо, чем его книги, говорила о том, что это был человек, не склонный признавать все данное в силу одной лишь его данности, всегда готовый потребовать у всего, что ему представлялось как данное, чтобы оно отдало отчет в своем праве на бытие. Быть может, не человек, той со всем примиряющейся терпимости, которая обретает вершину философской мудрости в какой-либо „точке безразличия“, и, наверное, не человек, который мог бы признать „совпадение противоположностей“, в особенности если это были противоположности нравственного порядка. И в этом человеке, столь далеком от того, чтобы признать разумность всего действительного, жил настоящий оптимизм. Не тот оптимизм настоящего, который всегда доволен всем, что есть продукт малодушия – внушения слабости, которая должна довольствоваться тем, что есть, потому что не в ее силах создать что-либо лучшее. И нет у нее мужества что-либо отвергнуть и осудить, а тот оптимизм будущего, неотлучный спутник всякой большой творческой силы, которая верит, что все будет хорошо, потому что она сделает так, чтобы все стало хорошо, верит, потому что по собственному творческому опыту знает, сколь много еще лежит в сфере ее достижений» (там же, с. 451; курсив мой. – А. С.).

И если в портрете Николая Николаевича Ланге осью личности выступает триада: творец, его жизнь, труды, деяния, вершины творчества и неисчерпаемость в них его личности, то в портрете Германа Когена – его педагогический дар, интегрирующий мысль, речь и вольное и невольное вовлечение слушателей в живой процесс мышления, его личность бунтаря, не признающего лежащего на поверхности жизни, требующего от нее доказательства права на подлинность, и оптимиста, не извне черпающего творческую, человеческую, жизненную силу, а знающего ее в себе, знающего за собой способность изменять жизнь к лучшему.

И трудно представить себе, что такой глубиной постижения человека-творца и такой способностью соединить и выразить все грани этого постижения – его устремлений, способностей состязаться с жизнью за лучшее в ней, оптимизма и неисчерпаемости в своих творениях – мог обладать 30–35-летний человек.

Его мысль «разоблачала» всю схоластику, безжизненность философской и психологической эмпирической мысли, и философски, и психологически он осмыслял человечность жизни и творческую неисчерпаемость личности.

* * *

Можно сделать вывод о том, насколько существенно проведенное уже в этот ранний период творчества С. Л. Рубинштейна разграничение между процессом научного познания как непрерывным, поступательным и знанием как его результатом со строгой определенностью его внутренних связей, придававших ему качества целого, завершенности. Но, на первый взгляд, это закрывало путь к дальнейшему познанию. Замкнутость отношений в целое, систему как бы прикрывало пути и не только к дальнейшему познанию, но и к самой познаваемой действительности. Это первоначально составляло противоречие концепции познания С. Л. Рубинштейна. Но, поставив вопрос о соотношении конкретного в действительности (и его многообразия) и абстракций, которые должны охватить и объяснить его, он осуществил в статьях и монографиях 1930-х годов прорыв этой завершенности – открыл основное для познания: отношение субъекта к объекту, действительности. Это стало ключевым и для характеристики познания как процесса, и для понимания его результата – того, что знание, представляя идеально как будто бессубъектную систему, является объяснительным именно в силу ранее осуществленных субъектом преобразований действительности.

Этот философский вывод привел Рубинштейна к определению дальнейшего направления своих творческих исканий. Он обращается к психологии как науке, с одной стороны, наиболее близкой философии, сравнительно недавно отпочковавшейся от ее «древа», с другой, уже накопившей определенную совокупность знаний, но требующей не только получения новых, сколько реорганизации ее методологических оснований для дальнейшего научного исследования. Он увидел в психологии модель науки, наиболее явственно воплотившей все поднятые им самим и обнаруженные в предшествующих концепциях философско-методологические проблемы. Вместе с тем именно в ней он увидел возможность уже не только на философском уровне, но и на уровне конкретно-научном (следовательно, его методами) исследовать субъекта – эпицентр своей философской системы. Он распознал в психологии науку, реконструируя и развивая которую на новых основаниях он сможет доказать правомерность своей философско-антропологической концепции и выявить, исследовать все реальные экзистенциальные качества субъекта, определенного им как сущностность онтологической системы.

Глава II. Определение методологических принципов, теории и методов исследования психологии и презентация ее системы как науки

1. Философские основы методологии отечественной психологии в статье С. Л. Рубинштейна «Проблемы психологии в трудах Карла Маркса»

В отличие от большинства ученых, которые лишь постепенно определяют направления своего творческого пути, двигаются от отдельных идей, набросков к созданию зрелой концепции, С. Л. Рубинштейн, как отмечала К. А. Абульханова, уже в своих самых ранних работах выстраивает целостную оригинальную философскую систему, сразу достигая своей первой вершины. Именно с ее высоты он смог раскрыть сущность методологического кризиса психологии (разрыва и противопоставления сознания и поведения, деятельности), выявить, какие именно идеи марксовой философской концепции являются методологически конструктивными для решения задач психологии и, наконец, построить на новой философской основе новую систему отечественной психологической науки. Эту совокупность задач он решает в 1930-е годы. Этот период является второй «вершиной» творчества С. Л. Рубинштейна относительно раннего (в основном философского) периода его творческой деятельности.

Казалось бы, обстоятельства его жизненного пути – начало его ленинградского этапа – отнюдь не способствовали такому подъему творческих сил. Это расставание с Одессой, расставание с семьей (матерью, младшими братьями), с налаженным укладом жизни, одновременно столкновение с трудностями адаптации к новому суровому климату, к образу жизни столичного города, в котором само жилище оказалось тесным даже для размещения привезенной из Одессы библиотеки, наконец, с новизной профессионального статуса[19 - Хотя в Одессе С. Л. Рубинштейн после смерти Н. Н. Ланге заведовал кафедрой психологии, но в силу специфики Одесского университета грань между статусом психолога и философа не была столь явной, какой стала при его переезде в Ленинград.]. С. Л. Рубинштейн приехал в Ленинград со своей женой Верой Марковной и ее сыном. С этого момента Вера Марковна становится до конца своей жизни другом, взявшим на себя груз житейских забот, поддержкой для С. Л. Рубинштейна в испытаниях жизни.

Ситуация в отечественной психологии в целом и в Ленинграде как второй столице России в частности как раз в момент переезда туда С. Л. Рубинштейна являлась идеологически кризисной (если под кризисом понимать не закономерный этап развития науки, которое осуществляется через разрешение ее внутренних противоречий, а вмешательство внешних социальных сил в закономерных ход развития науки). Об этом кризисе подробно пишет ученик С. Л. Рубинштейна, А. В. Брушлинский (1989, с. 34). Эта ситуация непосредственно коснулась и пригласившего С. Л. Рубинштейна в Ленинград М. Я. Басова, книга которого весной 1931 г. (т. е. буквально через несколько месяцев после переезда С. Л. Рубинштейна) подверглась строгому критическому обсуждению.

Но важно отметить и благоприятные обстоятельства. С. Л. Рубинштейн был приглашен не в Ленинградский университет, а в Педагогический институт им. А. И. Герцена, и он не сразу стал заведующим кафедрой психологии этого института, а первоначально занял должность заместителя директора Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, т. е. фактически продолжил свою широко развернутую в Одессе налаженную линию библиотечной деятельности. Это дало ему время для осмысления ситуации в психологии в целом и обстановки в Ленинграде.

Он был приглашен М. Я. Басовым, который разрабатывал проблемы деятельности, т. е. был в известном смысле его единомышленником, хотя и в конкретной области педологии (см. подробнее: Barabanchtikov, 2007).

В этой кризисной ситуации большинство психологов, исповедовавших советский вариант марксизма, признавали справедливость идеологических положений, выдвигаемых властью, правительством, т. е. переживали как бы участь подсудимых. С. Л. Рубинштейн в этой острой обстановке по своей инициативе, а не под давлением обстоятельств обращается непосредственно к учению К. Маркса. Иными словами, он обращается к марксизму не с целью оправдания, а с творческой целью – раскрыть роль учения К. Маркса для психологии. Он не оказывается в негативной кризисной политически-идеологической ситуации, а поднимается на другой уровень – свободы, раскрывая позитивные для психологии методологически философские положения марксовой концепции.

С. Л. Рубинштейн параллельно с вхождением в новую профессиональную обстановку приступает к работе над статьей «Проблемы психологии в трудах Карла Маркса», которая традиционно датируется 1934 г., а реально, согласно данным А. В. Брушлинского, уже 31 мая 1933 г. была сдана в журнал «Советская психотехника». Датировка важна, чтобы раскрыть содержание статьи, которое традиционно трактуется только как введение в отечественную психологию Рубинштейном нового методологического принципа – единства сознания и деятельности.

Указанная статья содержит в качестве своего основного ядра методологический принцип единства сознания и деятельности, но хотя последний в настоящее время разными отечественными психологами уже неоднократно подвергался глубокому анализу (Е. А. Будилова, А. В. Брушлинский, В. А. Кольцова и др.), он и сегодня может быть рассмотрен в совокупности нескольких, составляющих его сущность аспектов.

Это, во-первых, предпринимаемый С. Л. Рубинштейном анализ кризиса психологии, заключавшийся в разрыве и противопоставлении сознания и деятельности (поведения) двумя ведущими направлениями психологии (психологией сознания как исторически более ранним, имеющим свои философские корни направлением, и психологией поведения – бихевиоризмом). Этот кризис фактически является проблемой, которая должна была быть решена для дальнейшего развития мировой психологии. Рубинштейн обнаруживает внутреннюю причину кризиса: парадоксальным образом противоборствующие стороны исходили из одного и того же – ложного понимания (интерпретации) сознания.

Обращает на себя внимание и то, что С. Л. Рубинштейн, продолжая развивать свои идеи 1910–1920-х годов, включает в характеристику этого кризиса, ограничивающегося противостоянием двух позиций, еще одну составляющую. Последняя вытекает из его критического анализа идей Марбургской школы и концепции Э. Шпрангера – о связи психики с идеологией. Нетрудно понять, что эта связь с очевидностью выступила для него не только как важная теоретически и исторически, но и как актуальная именно в тот период в силу идеологического давления на психологию, поэтому составляющими проблемы оказываются не две абстракции – идеалистически интерпретированное сознание и отвергающее его поведенчество, а три составляющие. «Психология в результате оказалась перед тремя абстрактными конструкциями, своеобразными продуктами распада, получившимися в результате расчленения реального сознания и реальной деятельности живого человека как конкретной исторической личности» (Рубинштейн, 1976, с. 23).

Анализируя способы решения этой проблемы, предпринятые на Западе К. Бюлером, в России – К. Н. Корниловым (предложившим способ внешнего объединения этих абстракций), он пишет: «В результате такого объединения не может получиться ничего, кроме суммирования ошибок, допущенных синтезируемыми направлениями, – соединения несостоятельной концепции сознания с ложной концепцией деятельности человека и неправильным пониманием отношения психологии и идеологии» (там же).

Это данное им определение проблемы включает и те составляющие, которые характеризуют специфику кризиса психологии в России:

1) Попытка его решения путем непосредственного переноса, прямого применения в психологии любых положений Маркса.

2) При противопоставлении сознания и поведения отсутствие учета их как качеств «живого человека как конкретной исторической личности» (там же).

3) Отрыв и сознания, и деятельности не только от личности, но и от социального характера условий, в которых она живет и действует.

4) Наконец, в силу этого при характеристике сознания «неправильное понимание отношения психологии и идеологии» (что, как говорилось, отмечалось С. Л. Рубинштейном еще в критическом анализе концепции Э. Шпрангера в 1920-е годы).

Глубочайший парадокс сознания и мышления российских психологов в 1930-е годы состоял, таким образом, в том, что под прямым и, можно сказать, насильственным воздействием идеологии и социальных условий, которые порождали их сознание, они в своих теоретических суждениях исключали последние из предмета своего изучения. Исключением в ряду психологов был в тот период Л. С. Выготский. Он, напротив, сознательно или неосознанно, сегодня сказать трудно, абсолютизировал роль социальной детерминации психики (однако только ее роль как роль культуры в развитии психики ребенка). Его последователи усилили эту абсолютизацию, когда, видимо, на «чаше весов» эта роль перевесила в самой действительности. Но, как отмечала К. А. Абульханова, в известном смысле проводя водораздел между позицией самого Л. С. Выготского и его школой, он подчеркивал роль социальной детерминации как решающую роль культуры для развития ребенка, причем в ограниченных пределах.

С. Л. Рубинштейн осуществляет свой критический анализ, обнажая остроту и сущность сложившейся и в мировой, и в отечественной психологии проблемы с самого начала статьи, еще до обращения к работам К. Маркса, что свидетельствует о наличии уже сложившейся у него философской концепции и о его убежденности в ее методологической пригодности для разрешения кризиса психологии. И кратким «диагнозом» этого анализа является вывод, что решение проблемы должно заключаться не в отрицании деятельности при абсолютизации сознания, и не в отрицании последнего при абсолютизации первой, и не в их механическом синкретическом синтезе, а в том, как понимать сознание и, соответственно, деятельность, и в том, что является основанием их связи.

Именно с позиций четко сформулированной проблемы он и приступает к анализу и выявлению того, что именно из марксовой концепции является значимым для психологии и для преодоления ее кризиса.

Очень характерно то (на что особенно не обращалось внимания при анализе этой статьи), что становится очевидным при сопоставлении данной статьи с другой, написанной фактически четверть века спустя, – это обращение С. Л. Рубинштейна преимущественно к ранним рукописям К. Маркса. В статье, опубликованной в томе «Принципы и пути развития психологии» (1959), это обозначено прямо в самом названии статьи как основная ее тема. В работе 1933 г. это преобладание обнаруживается только в тексте (и в соответствующих сносках).

Лишь осмысляя статью 1959 г. о ранних рукописях К. Маркса и особенно примечания к ней, можно понять, насколько идеологически опасным было такое обращение даже в конце 1950-х годов. Об этом свидетельствует тот факт, что советские философы (за единичным исключением) обходили ее молчанием. Но парадоксально то, что в 1930-х годах – первого идеологического прессинга психологической науки – это было безопасно в силу железного занавеса, отгородившего СССР от всего мира и, соответственно, от всех критиков, ревизионистов марксизма и антимарксистов, которые в значительной степени опирались на ранние рукописи Маркса. О них советские психологи в те годы попросту не знали, и потому ранние рукописи Маркса, бывшие еще задолго, до 1950-х годов предметом различных интерпретаций зарубежных авторов, не являлись предметом обсуждения российских психологов и политиков.

Для существа дела важно понять и то, в связи с чем С. Л. Рубинштейн обращается к этой работе. Именно в ней речь идет о человеке, которому принадлежит сознание и который осуществляет деятельность, т. е. об основании связи сознания и деятельности. В 1950-е годы Рубинштейн открыто вводит категорию человека как основание своей философской концепции, поскольку ее утратил советский марксизм и неадекватно интерпретировал антимарксизм (и, собственно, философская антропология, имеющая, казалось бы, его своим основным предметом изучения). В 1930-х годах Рубинштейн пока вводит проблему человека как основание связи сознания и деятельности, поэтому понятие человека используется в тексте на равных основаниях (без уточнения их различий) с понятием субъекта и личности.

Однако совершенно очевидно, что понятие субъекта употребляется в связи с задачей преодоления его гегелевской интерпретации как субъекта сознания и одновременно на основе уже созданной в ранних рукописях концепции С. Л. Рубинштейна в противовес гегелевской онтологической концепции человека как бытия субъекта, обладающего и сознанием, и деятельностью, и отношением к другому человеку как субъекту. Оно употребляется и в контексте проблемы субъекта, поставленной и решенной уже в статье 1920-х годов как проблемы самодеятельности и взаимодействия субъекта и объекта, в которой решалась как задача инициации деятельности субъектом, так и обратного воздействия самой деятельности (и ее результатов) на его дальнейшее развитие.

Благодаря этим философским основам в концепции С. Л. Рубинштейна 1920-х годов им «прочитывается» образная мысль Маркса о психологии, для которой пока закрыта книга, которая должна стать ее содержанием как реальной науки, – «книга человеческих сущностных сил, чувственно предлежащая перед нами человеческая психология» (Маркс, Энгельс, 1956, с. 594).

В статье С. Л. Рубинштейна о роли трудов К. Маркса для психологии были решены две фундаментальные проблемы. Как отмечала К. А. Абульханова, он сумел извлечь из преимущественно социально-философского и политэкономического наследия К. Маркса именно те идеи, которые были адекватны требующим решения задачам психологической науки. В отличие от психологов, пытавшихся применить к психологии даже учение о классовой борьбе, Рубинштейн сумел извлечь из целостной политэкономической концепции Маркса именно понятия сознания, деятельности, труда, опираясь на свою философскую концепцию субъекта деятельности.

Второй – была проблема реконструкции сложившейся к этому времени психологической науки на новой основе. Эту проблему Рубинштейн начинает решать в данной статье, формулируя в качестве этой основы новый методологический принцип единства сознания и деятельности, на данном этапе преимущественно раскрывая в этом единстве роль последней как ключевой для психологии.

Решение этой второй проблемы он предложил в двух формах – в создании изданных в 1935 г. «Основ психологии» и в начавшихся под его руководством эмпирических исследованиях, которые должны были послужить проверкой и доказательством операциональных возможностей этого методологического принципа. Е. А. Будилова отмечает, что «большие циклы исследований проблем общей психологии, опирающиеся на методологический принцип единства сознания и деятельности, внесли много новых фактов, показали разнообразие и многосторонность связей психики и деятельности» (Будилова, 1985). С. Л. Рубинштейн раскрывает следующие связи: 1) между субъектом и его деятельностью; 2) между деятельностью и ее продуктами; 3) между объектом (как предметом деятельности и продуктами – результатами деятельности субъекта) и развитием субъекта; 4) между осуществлением деятельности субъектом «в процессе перехода в объект» (там же) и его формированием, а также развитием всего «богатства его чувственности», «природы», т. е. психологии (Рубинштейн, 1935).

С. Л. Рубинштейн решает целую совокупность проблем, касающихся соотношения: