Род князей Зацепиных, или Время страстей и князей. Том 2

Не следовало ли мне ответ этого некогда красноречивого диалектика принять за девиз моего будущего? Тогда фавор в самой высокой степени был бы для меня не только не целью, но даже и не средством».

Анализируя все эти мысли, Андрей Васильевич в одну из своих обычных поездок по окрестностям оставил свою лошадь и пошел бродить пешком по отдаленной липовой роще. Вдруг он неожиданно наткнулся на довольно высокий забор, обмазанный глиной и обсаженный кустами шиповника, жимолости и калины.

«Что это такое: скит, сторожевая будка, разбойничий притон?» – подумал он и, ощупав при себе оружие, без которого почти никогда не выезжал, пошел вдоль забора. Тут он заметил в заборе закрытую кустами и плотно притворенную калиточку и вошел в нее.

Он увидел довольно большой мазанковый сарай, подле которого была небольшая полуземлянка, вроде тех, которые строят себе охотники; вокруг между кустами жимолости и шиповника стояло два ряда ульев, соединенных между собой шестами, уже почерневшими от времени.

Тут Андрей Васильевич вспомнил, что еще дедом его дано было зацепинскому монастырю право в одной из принадлежащих ему липовых рощ держать пчельник, или пасеку. Ему до тех пор никогда не случалось ее видеть.

На крылечке землянки сидел монах в старой рясе и обдерганном клобуке, в руках у него были четки, сделанные из можжевеловых ягод. Он перебирал эти четки, но, видимо, по привычке, не твердя про себя ничего.

– Что это, пасека зацепинского монастыря? – спросил Андрей Васильевич. – Извините, святой отец, не знаю, как величать вас по имени?

– Смиренный раб Божий Мертий! – отвечал скромно монах, вставая. – Да, по милости вашего сиятельства, здесь мы пчельник держим!

Монах поклонился.

Это был человек лет пятидесяти, с длинными седоватыми, секущимися волосами, которые выбивались из-под клобука, соединяясь с светло-русой, не особенно густой, но довольно длинной, раздвоенной бородкой и тонкими, добродушно улыбающимися губами. Светло-серые глаза его смотрели вяло, безжизненно; притом левый глаз у него немного подмигивал, что сообщало его словам и его добродушной улыбке какое-то особое выражение, не то простодушное, не то насмешливое.

– Много у вас ульев? – спросил Андрей Васильевич.

– Десятков с пяток будет, – отвечал монах.

– И вы тут одни?

– Нет, послушник в помощь есть, да пошел в монастырь за припасами. Припасы нам на неделю отпускают, вот он и ушел.

– Вы не боитесь оставаться в такой глуши?

– А чего бояться-то? Злой человек ко мне не пойдет, знает, что взять нечего. Медком же если бы попользоваться захотел, то пчелки сами за себя постоят. Они не любят, когда чужие их трогают. А зверь? Так забор-от высок, и к вечеру я запираюсь. Правда, по ночам, случается, медведи вплотную ревут, а на забор не лезут; кругом же канава вырыта и колья вбиты.

– И много работы за пчелами?

– Как работе не быть? Пчела, тварь Божия, любит уход. Перво-наперво чтобы чистота была. В чистоте она и работает, и роится. А коли сор да грязь да помыслы греховные, так она и работать не станет и как есть подохнет вся!

– А не кусают вас пчелы?

– Нет, привыкли и не кусают! Они знают, что худого я им не сделаю. К тому же коли днем около них работаешь, так старых-то пчел нет, за взятком улетают, а молодые домашними работами занимаются: вощину тянут, черву воспитывают и не жалят!

– Это любопытно! Неужели у пчел также распределены занятия по разным рангам, как будто в человеческом обществе?

– А как же, ваше сиятельство! Тоже на все свой закон, свое установление и свое время. Чин чина также почитает! Трутень ли, пчела ли, матка ли молодая – все себя знают! – отвечал монах и при этом подмигнул левым глазом и скривил правую половину рта, как бы улыбаясь и говоря: «Еще князь, а этого не знаешь!»

– Как же у них распределяется время?

– А так же, батюшка князь, как бы у вас в вотчине, по вашему приказу. С утра рабочие пчелы за взятком летят, а молодые поновку тянут, соты делают, чтобы матке было куда яйца класть, а рабочим пчелам мед наливать. А вот хоть бы примерно теперь полдень, – скоро из каждого улья молодые пчелы на отдых да на проигру вылетят. Там соты тянули да детву запечатывали, к домашнему устройству приноровлялись, а теперь летать учиться станут да улей свой замечать, чтобы как в чужой не залететь. А как попривыкнут и понаучатся, этак через недельку или полторы, вместе со старыми пчелами тоже за взятком полетят и будут соты медом и хлебиной наполнять; а соты подготовлять и за червой ходить станут опять молодые пчелы, которые в это время выклюнутся из яичек, – и так до той самой поры, пока холода начнутся и матка яйца класть перестанет.

– А матка много приносит яиц?

– Чем больше, тем лучше. Летом в теплые дни она только и дело делает, что яйца кладет в приготовленные ячейки. Сперва осмотрит каждую ячейку, чисто ли в ней и хорошо ли устроена; потом положит туда яичко; и кладет все по порядку, не торопясь, но и без отдыха. Хорошая матка ни одной ячейки не пропустит. И так этим она занята, что даже есть не имеет времени, и ее кормят окружающие пчелы. А как чем больше пчел, тем сильней улей и работать пчелам легче, то матка и пользуется тем большим от него уважением, чем более кладет яиц. Бывают плодовые матки, что кладут до тысячи яиц в день и распределяют, какие яйца должны тоже маток производить, какие – рабочих пчел, а какие – трутней. Для трутней особые даже ячейки делаются…

– А трутни что делают?

– Да ничего! Летом улей стерегут и с молодыми матками у летка играют, ну и оплодотворяют их; а на зиму пчелы их всех из улья изгоняют, и они мрут. Пчела – тварь трудолюбивая и тунеядцев не любит!

– По-вашему выходит, что весь улей зависит от матки?

– Как же, ваше сиятельство! Матка в самом деле мать улья, его голова, царь, настоятель. От нее весь порядок и устройство. Без матки пчелы работать не станут, а если и станут, то работают не в порядке и непременно передохнут, если не приищут себе другую матку.

– А больше одной матки в улье не бывает?

– В благополучном улье матка всегда одна; если бы появилась другая, то была бы сейчас же убита. Но матка сама выводит пчел, способных быть матками. Эти молодые пчелы, по мере того как они выклевываются из ячейки, готовятся и улетают на проигру; там каждая из них по очереди оплодотворяется трутнем, отчего молодая пчела делается способной быть маткой и в свою очередь кладет яйца. Тогда одно из двух: или старая матка убьет молодую, или уступит ей свое место, а сама оставляет улей и производит новый рой. Затем выклевывается опять матка, летит на проигру, и образуется новый рой. И так в лето бывает три и даже четыре роя. К зиме же роев не бывает, чтобы не обессилить улей и чтобы было кому его согревать.

– Каким образом согревать?

– Своим дыханием!

И отец Мертий начал обстоятельно и толково рассказывать князю Андрею Васильевичу жизнь пчел и порядки, царствующие в улье. Он рассказал разность воспитания простой рабочей пчелы, трутня и матки; сказал, что для высиживания простой пчелы нужно двадцать суток, трутня – двадцать четыре, а матки всего только семнадцать, но при этом количество, а может быть, и качество корма, даваемое для вывода каждого вида пчел, бывает совершенно иное; потому естественно, что природа каждого из этих видов бывает совершенно отдельная, не имеющая между собой ничего общего, и потому весьма легко их один от другого отличить. Назначение рабочей пчелы – только работа, матки – размножение и устройство, а трутня – только оплодотворение и защита в летнее время. Матка руководит ульем и содействует его усилению, а рабочая пчела устраивает улей, для чего приносит взяток, перерабатывает его в воск, мед и хлебину, делает соты и наполняет их медом. Для строительства сот, а также для воспитания червы нужна в улье определенная степень теплоты, чтобы воск был достаточно мягким; теплота эта и производится дыханием пчел. Когда пчел много, то это достигается ими легко; когда же улей слаб, то есть пчел мало, то им для нагревания приходится употреблять чрезвычайные усилия, для вознаграждения которых приходится усиливать потребление пищи; отчего может погибнуть весь улей, так как усиленное потребление пищи развивает в пчелах болезни, усиливающие накопление нечистот в улье, чего пчелы не переносят.

Долго отец Мертий разъяснял все это князю Андрею Васильевичу, который слушал с любопытством, думая: «Отчего же пчелы успели привести в такой порядок свое общественное устройство, а люди не могут? Отчего рабочая пчела не хочет быть маткой, а матка не обращается в рабочую пчелу? Отчего трутень, как тунеядец, совершенно изгоняется у пчел, когда между людьми столько тунеядцев кормятся на свете?

Хотя бы то же крепостное право, – рассуждал про себя Андрей Васильевич, – право, исходящее из стремлений Москвы к самовластию, в то время когда самые основы такого самовластия уничтожились сами собой, – разве не могло оно получить божественную санкцию в том порядке, который указан самой природой в пчелином улье? Да, положим! Но еще вопрос: в самой Москве-то откуда явилось такое стремление к самовластию, в отмену того порядка, который был принят и усвоен вековыми обычаями нашего рода и установлением взаимных отношений его к народу и его правам? Откуда могло явиться такое понимание, что все для меня, а я ни для кого, в видимый разрез тому, как думали русские люди? Наш славный предок, сделавший первый шаг к освобождению от ига татар, не дал права даже думать, что он желал перенести на себя татарскую власть, желал сам стать ханом уже не татарской, а русской орды. После победы, возвеличившей и прославившей его, он оставался тем же, чем и был: первым между равными. Правда, татарские взгляды начинали уже проглядывать у нас во многом и многом, но все же… А Византия? А греческое царство и Софья Палеолог?

Если перенести свой взгляд на Древний Рим и заметить, что везде чистая демократия вела к цезаризму, от преобладания произвола которого охранял только феодализм Средних веков, то придется заключить, что наилучший порядок, которого общество может достигнуть, есть именно тот, который устроили у себя пчелы; стало быть, признать, что крепостное право есть именно одно из тех учреждений, которое наиболее соответствует правильному пониманию общественного устройства. Оно создает именно рабочих пчел, которые своим трудом поддерживают улей, в то время как класс трутней его защищает, а матка им управляет».

– Стало быть, – проговорил Андрей Васильевич, слушая объяснение отца Мертия о пении маток перед образованием роя, о их вражде и драке насмерть, в случае неразделения роя, наконец, о выборе себе новой матки пчелами, если бы по какому-либо случаю прежняя погибла, – стало быть, улей пчел разрешает вопрос общественного и государственного устройства. Все эти толкования о правах рода, значении капитала и силе труда разрешаются просто неизменным сословным устройством крепостных или трудящихся, управляющих и охраняющих и, наконец, матки или руководителя, царя, короля, или как бы там его ни называли, – с тем, чтобы они никаким образом не могли обратиться в других, а всякий выполнял бы то назначение, которое ему предопределено. Так ли, отец Мертий? Ведь так живут ваши пчелы?

Отец Мертий задумался над этим вопросом.

– Так-то оно так, ваше сиятельство, – после нескольких минут молчания проговорил он. – Только вот что: рабочая пчела не может размножаться и производить потомства. Она потому не может ничего и желать, кроме выполнения своей работы и поддержания своих сил пищей. Размножает население улья только матка, поэтому она всем и распоряжается. Притом матка летает на проигру только раз в жизни. Соединившись с трутнем, она уже на весь свой век оплодотворена. Расположение требует от нее только кладки яиц; она и делает то, к чему предназначена, а не ищет других трутней и не покровительствует им… А трутни? Матка, оплодотворившись трутнем, уносит с собой все, что он мог ей дать, обращает его в евнуха, который почти сейчас же от этого и умирает. Ясно, что затем и ему более ничего желать не приходится. Те же трутни, которые не оплодотворили какой-либо матки в то время, когда должно было присходить оплодотворение, как не исполнившие своего назначения изгоняются из улья на голодную смерть; поэтому они также не могут смущать улья своими нуждами и желаниями. А люди хоть и принижены, хоть и закреплены будут, все сохраняют свои желания всего… А желания, ваше сиятельство, сами изволите знать, к чему иногда приводят…

И отец Мертий замигал своим левым глазом, кривя немного рот и потряхивая, вследствие этого, своей раздвоенной бородкой.

«Монах прав, – думал Андрей Васильевич, уходя с пчельника по тропинке, по которой он пришел из дома лесника, где оставил лошадь. – Точно, кастовое разделение, следовательно, крепостное право и феодальный абсолютизм были бы верны в применении к общественному устройству в таком только случае, если бы сама природа их установила. Тогда же, когда мой крепостной Елпидифор может иметь те же желания, что и я, всякий нажим с моей стороны на его желания есть уже насилие; поэтому не может быть и мысли о том, что один должен быть вечно кучером, а другой вечно седоком. А, стало быть, вопрос приводится опять к той двойственной борьбе, которую следует уравновесить. Сначала начинает преобладать род, следствием чего является или деспотизм, или феодальная система, со всеми ее гибельными последствиями, уже указанными историей. Затем возьмет верх демократия, стало быть, по смыслу разума, должен бы получить преобладание труд; но не тут-то было. Начинается если не террор, то преобладание капитала, с последствиями еще более гибельными, с последствиями ужасными, приводящими к диктаторству, то есть к тому же деспотизму. Где же середина? Где же истина?»

Думая это, Андрей Васильевич проходил небольшую прогалинку, верстах в полутора от пчельника. Прогалинка была окружена валежником, образовавшимся, вероятно, от бывших здесь некогда лесных пожаров и буреломов и обросшим густым малинником. Предположение о бывших пожарах казалось тем вероятнее, что около прогалины, более чем на версту кругом, был сухостой, на котором почти не виднелось зелени и который готов был свалиться от первой бури.

Мысли Андрея Васильевича от общих, социальных идей об устройстве общества невольно перешли на частное явление, которым тоже больна русская жизнь Севера, – перешли к лесным пожарам.

В это время вдруг в лесу раздался рев, за которым последовали один за другим два выстрела.

Не успел Андрей Васильевич оглянуться в ту сторону, откуда раздался рев, как на прогалину выскочил необыкновенной величины рассвирепевший раненый медведь.

Увидев перед собой человека и принимая его, разумеется, за действующего заодно с теми, от которых он бежал, медведь остановился, сел на задние лапы и страшно зарычал. Потом он приподнялся и медленно, с ревом и мычанием, начал надвигаться на Андрея Васильевича.

Взглянув на страшного врага, от которого спастись было некуда, а бежать нельзя, Андрей Васильевич не оробел. Он вспомнил свои юношеские годы, когда еще до отъезда в Петербург не раз ходил с охотниками на Михайла Ивановича Топтыгина, как в шутку называли медведя мужики ветлужских лесов. Он не раз видел, как русский охотник сходился с медведем один на один и как расправлялся с ним, прося товарищей без нужды не помогать ему.

У него в кармане камзола был превосходный трехгранный итальянский стилет, а в палке великолепный кинжал. Клинок его был дамасский, но вделан в палке он был в Англии и обнажался мгновенно нажатием пружины. Обеими этими оружиями Андрей Васильевич владел мастерски, отбивая кинжалом даже удары эспантона и сабли.