Желание одержимого

Начатое Лаканом размежевание на основе обозначенного им «дискурса психоаналитика», таким образом, не завершено, и фактически можно утверждать, что для него на текущий момент едва ли подготовлены основные пути. Тем не менее, двусмысленное сотрудничество с дискурсом медицины становится для психоанализа все более тягостным, а ложность его положения со временем усиливается.

В то же время это не означает, что, разорвав с «врачебным делом», психоанализу необходимо вернуться к «философии» или «философской мысли», поскольку дискурс, который представляет эту мысль, также не является аналитическим. Фактически, он не оставляет психоанализу места – и это происходит даже в тех случаях, когда современные философы пишут о психоанализе или используют элементы его теории.

Происходит так потому, что философский дискурс – это высказывание о субъекте, отношения которого с тем, что психоанализ называет «знанием», организованы как призыв обратить к этому знанию свое желание. Это не означает, что в этом он тождественен дискурсу научному – речь в философском высказывании не идет о «новом знании». Тем не менее, предполагается, что знание, которое ищет философ, каким-то образом затерто, отсутствует в кругу публичного высказывания – например, прикрыто ходом повседневности или потребительской иллюзией. Требование философии, таким образом, заключается в призыве освободить для этого знания место в речи.

Именно это делает дискурс философии непсихоаналитичным – а вовсе не то, что он «абстрактен» и не соприкасается с непосредственным личным опытом субъекта. Психоналитический дискурс точно так же не имеет к этому опыту непосредственного отношения – именно здесь разного рода экзистенциальные психотерапии, сделавшие на психоанализ свою ставку, сбиваются с пути, настойчиво и бесплодно требуя от анализа того, что не является его продуктом в принципе.

Психоаналитическое высказывание не предлагает знания и не создает его. При этом оно имеет тот же предмет, что и философия – не в том смысле, что оно занимается условиями постижения действительности или формированием этической повестки. Для психоаналитического подхода важностью обладают последствия того, что философия предъявляет в качестве «знания» – последствия вызванных таким образом философией изменений в позиции субъекта. Все это имеет значение, поскольку, как намекает лакановский подход, искать исток невротизации современного типа, сопровождающегося пришествием субъекта навязчивости, психоанализу предстоит именно здесь.

Крупнейшее философское событие, сформировавшее этот исток, у всех на слуху – это пресловутый картезианский переворот. Сказано о нем в разных источниках очень много, но эти высказывания, тем не менее, в целом остаются в рамках одного и того же дискурса. Даже в том случае, когда достижение Декарта сегодня опровергается в пользу какой-либо «другой субъектности» или ее отсутствия, мы все еще имеем дело с философским мышлением – в текстах такого рода, возможно, меняется содержание и политическая позиция, но не меняется установка относительно «знания» – то есть, позиция собственно акта высказывания. По этой причине, невзирая на общепризнанную масштабность картезианского события, существует такие его следствия, которые даже и сегодня остаются недоступны для оценки. Тем не менее, они касаются всех, и философия всегда об этом подозревала, по умолчанию предполагая, что после этого переворота существование субъекта никогда уже не будет прежним.

С точки зрения философии субъект, благодаря этому перевороту, встает в позицию, где его новоприобретенное философское Я становится, как верно заметили анархисты, сделавшие из этого единственно возможные выводы, его «собственностью». В период, подготовивший возникновение психоанализа, когда все же выяснилось, что субъект владеет собой не слишком хорошо и что его Я всей картины происходящего не исчерпывает, эта убежденность была поколеблена, но лишь как неудавшееся притязание. Обвинение картезианского субъекта в слишком большом куше власти, который он вознамерился сорвать – вот основное настроение периода постколониалистского разочарования, если свести к двум словам его программу – или, точнее, движущий им аффект. При этом уверенность в том, что кое-что в этой области субъекту все же удалось заполучить, остается незыблемой, и ее подтверждением служат те разнообразные обломки прежнего философского величия, во взаимоотношениях с которыми субъект сегодня никак не может определиться.

Так это выглядит со стороны современной философии, выражающей по поводу картезианского кутежа свое возмущение, и по этой причине то, что в совокупности она производит в последнее время, особенно в областях затронутых марксизмом, не вызвало бы у Фрейда никаких диагностических затруднений. Более того, еще в дофрейдовский период этот продукт уже был назван по имени – это рессентимент, вина, сопровождаемая подавляемым возмущением. Поскольку вина как известно в психоаналитической перспективе противоречит стыду, отправление ее закономерно носит бесстыдный характер, о чем Лакан прямо и в то же время труднопостижимо для привыкшего к философии читателя и говорит в самом актуальном, полностью посвященном проблеме современности, единственном в своем роде семинаре «Изнанка психоанализа».[10 - Лакан Ж. Семинары. Т. 17. «Изнанка психоанализа». М., 2008. Глава XIII «Власть невозможного», с. 228–246.]

При этом еще ранее, шаг за шагом, начиная с самых первых лекционных циклов Лакан корректирует и заменяет привычное значение картезианского свершения, одновременно возвращая тем самым и фрейдовскому начинанию тот смысл, который был перетолкован и утрачен в пользу представления о Фрейде как о самом амбициозном картезианце современности. Весь лакановский проект – это возражение расхожему мнению, представившему Фрейда в качестве рыцаря, стоящего на границе освещенной лучами осознанности территории, отделенной от мрака неприсвоенной субъектом инстинктивности. Представление о соотношении сознания и бессознательного как тени и света, привнесенное именно философами, само по себе увело в тень реальные последствия картезианского переворота.

По этой причине лакановское вмешательство не сводится, как порой считают, к снятию акцента с инстанции Я и переносу внимания на бессознательное, получившее таким образом статус новой структурированной осмысленности. Смысл лакановского обращения к Декарту в ином – лакановская психоаналитическая пропедевтика показывает, что грамматика картезианского заявления создает в субъекте зону новой тревоги. Именно картезианская программа ответственна за появление бессознательного в известном нам сегодня облике. Картезианское Я, в отличие от того, что о нем думают, само по себе бессознательно – во всяком случае, бессознательны все основные последствия его самоутверждения. Тревога, которую в европейском субъекте пробудило его же собственное, произнесенное устами Декарта, высказывание, пошла на образование бессознательного, определив его структуру и сделав шаг в сторону создания предпосылки для того, что в аналитической оптике в дальнейшем получит наименование «симптома».

Подобный взгляд противоречит воззрениям философской современности и позволяет разорвать с представлением, окружающим фрейдовский анализ и полагающим, что бессознательное является чем-то сродни мифу, родовому преданию, пришедшему к нам из досовременных обществ и якобы заглушенному самоуверенной картезианской речью. Речь эта у Лакана перестает выступать неким заблуждением, морок которого необходимо с себя сбросить – мнение, к которому часто склоняются самые разнообразные интеллектуальные движения ближайшей современности, критикующие картезианство как историческое недоразумение, которое можно подвергнуть коррекции в том числе с помощью упора на ту или иную концепцию бессознательного. Вопреки этому, прибегнув к каламбуру можно сказать, что Декарт, думая, что создает сознательного субъекта, создал субъекта бессознательного как субъекта желания, устроенного совершено особым образом.

Все это резко меняет привычную оптику – в том числе и ту, с точки зрения которой философы и критики современного общества рассматривали, использовали и популяризировали учение о бессознательном. Увидеть ограниченность этого использования – означает приступить к созданию другого подхода и другого дискурса, который задействует психоаналитическую мысль в ее наиболее неразработанных после Фрейда аспектах. В первую очередь это касается феномена невротизации, поскольку мысль промарксисткой направленности уже выразила свое мнение о происхождении этих состояний. Типичное объяснение у всех на слуху и сводится к повреждающему влиянию общества капиталистического производства и потребления, которое приводит к нарастанию изолированности индивида, росту тревоги и развитию внутреннего конфликта. В этой оптике психоанализ предстает паллиативным подходом, который не только ничего не способен поделать в отношении этого положения, но и со своей стороны усиливает его тем, что подкрепляет изоляцию посредством индивидуальной работы и аналитического сеттинга, воспроизводящего отчужденные отношения меркантильного общества.

Слабейший пункт этой рабочей гипотезы, которую, как правило, рассматривают как нечто аксиоматическое, состоит в локализации места тревоги. По существу, даваемое философами объяснение ее происхождения оказывается внепсихоаналитическим. Приписывать причину тревоги внешним обстоятельствам, – какими бы могущественными и фатальными они ни были, – означает выпадать из мира понятий, созданного Фрейдом, в котором источником тревоги должно являться нечто внутреннее. При этом, говоря о «внутренних источниках», Фрейд не исходил из наивно-метафизического посыла. Тексты Фрейда нельзя рассматривать и критиковать с точки зрения деконструкции оппозиции «внутреннего и внешнего» – их склад задан дискурсивностью иного порядка и должен получать толкование в соответствии именно с ним. Другими словами, в этих текстах нет ничего наивного или самоочевидного.

Отсутствие самоочевидности подтверждается тем фактом, что фрейдовский текст может получить толкование лишь ретроактивным образом, задним числом. Именно в этом и состоял смысл лакановского вмешательства: речь не о том, что Лакан монополизирует Фрейда, поняв его единственно правильным образом. Обращение Лакана является восполнением Фрейда там, где происхождение интересующего Фрейда предмета – бессознательного – уходит корнями в область, о которой сам Фрейд не мог в то время поставить вопрос, но которая является оправданием избранной им эвристической стилистики.

Область эта находится в ведомстве философии, но при этом выскальзывает из ее дисциплинарности, поскольку философский подход состоит в разыскании, анализе и оценке различных истинностных способов высказывания о сущем. Психоанализ же подходит к этому с иной стороны – для него это область неотвратимых последствий некоторых из сделанных в философском дискурсе высказываний, само озвучивание которых необратимо изменило конфигурацию и параметры субъективности.

С данной точки зрения источник тревоги следует искать в этом изменении – и именно в этом смысле данный источник является «внутренним». Говоря о том, что нечто, участвующее в образовании бессознательного желания, исходит «изнутри» субъекта, Фрейд метонимическим образом указал на тот факт, что оно восходит к дискуссиям философов. Дискуссии эти во многих смыслах носили предположительно «внутренний» характер – здесь речь метафорически может идти об узости и замкнутости собственно философского сообщества, но она также идет и о внутреннем характере структурных изменений в самом субъекте современности, которые опережали актуальный экономический и политический контекст.