Психология социальных явлений

Проявления безнравственности

«Испарение морали» наблюдается не только в «низах», но и в «верхах» – в высших эшелонах отечественной бизнес- и политической элиты: это коррупция, «пиры во время чумы» в виде показных ярмарок предметов роскоши и т. п.

Поэтому закономерно, что, согласно результатам социологических опросов, падение нравов воспринимается нашими согражданами как одна из главных проблем современной России, «порча нравов» констатируется в качестве одной из худших тенденций (Левашов, 2007), а то обстоятельство, что, например, по данным Института Гэллапа, около 80 % граждан США тоже считают, что моральный климат в их стране деградирует, едва ли может служить для нас утешением.

Крайне тревожное нравственное состояние современного российского общества проступает во многих социологических и психологических исследованиях. Часто констатируется и антагонистическое противостояние двух видов морали – морали богатого меньшинства и бедного большинства (Левашов, 2007), хотя, конечно, видов морали и их «антагонистических противостояний» в нашем социуме можно обнаружить намного больше.

Социологические исследования высвечивают контраст между российскими и европейскими нормами поведения в общественных местах. И. В. Щербакова и В. А. Ядов изучали такую форму проявления вежливости, как придерживание двери в метро идущему следом пассажиру, жителями Москвы, Санкт-Петербурга, Нижнего Новгорода и Будапешта. Наихудшие показатели продемонстрировали москвичи, а наилучшие – жители Будапешта, причем в Будапештском метро это чаще всего делала молодежь, а у нас – люди среднего и пожилого возраста (Щербакова, Ядов, 2007).

Канадские социологи в 2006 г. провели исследование, продемонстрировавшее, что по частоте случаев helping behavior, выражающегося в готовности помочь ближнему, Москва замыкает список из 48 городов мира (Щербакова, Ядов, 2007). Другие сравнительные исследования бытовой культуры также демонстрируют высокий уровень хамства, агрессивности и ненависти в нашем обществе, причем наблюдается тенденция к «брутализации», т. е. к еще большему ужесточению нашей общественной жизни (закономерно, что термин «брутализация» занимает видное место в терминологическом аппарате отечественной социологии).

Получены данные о том, что в нашей стране намного больше, в сравнении, например, с США, респондентов, утвердительно отвечающих на вопрос о том, «может ли человек нарушать закон и при этом быть правым?». Число же считающих, что законы нельзя нарушать ни при каких обстоятельствах, т. е. подлинно законопослушных (по крайней мере, на словах), с начала 1990-х годов практически не менялось и в начале 2000-х составляло 10–15 % (Воловикова, 2004). В отличие от западных стран, где моральная и правовая социализация происходит в основном через воспроизводство принятых в обществе норм и законов, в нашей стране этот процесс либо «застревает» на начальной стадии, где послушание обеспечивается с помощью страха наказания, либо сразу «проскакивает» к высшему, характеризующемуся опорой на высшие этические принципы и совесть (там же)[18 - М. И. Воловикова, получившая эти результаты, опирается на классификацию Л. Колберга, который выделил 3 стадии освоения человеком моральных норм: 1) их соблюдение из страха наказания, 2) следование им из подражания другим – потому что все так делают, 3) соблюдение под влиянием внутренних этических принципов (Kohlberg, 1977). Идеи, аналогичные содержащимся в классификации Колберга, неоднократно высказывались и философами: еще Демокрит призывал «воздерживаться от проступков не в силу страха, а из чувства долга» (цит. по: Дробницкий, 2008, с. 252). О. Г. Дробницкий так описывает механизм «интернализации» морали: «Индивид постепенно как бы вбирает в себя общественное осуждение и одобрение и сам становится их проводником» (там же).]. Аналогичные результаты дает изучение моральных суждений младших школьников, которые считают основными причинами совершения поступков страх наказания и сочувствие, причем за последние 70 лет эта схема объяснения мало изменилась (Кравцова, 2005). Зато изменилось другое: опросы демонстрируют снижение численности граждан, для которых приоритетными ценностями являются честность, порядочность, трудолюбие (Елецкая, 2009; и др.).

Социологи констатируют, что «сегодня, в условиях интенсивной экспансии уголовно-криминальной субкультуры в обыденную жизнь россиян, у социума остается немного каких-либо социальных ограничителей, позволяющих противостоять этой экспансии. Нормативная система преступного мира, активно ретранслируемая через СМИ и продукцию массовой культуры, находит благодатную почву в обществе, испытывающем дефицит социальных ценностей (ценностную аномию), а традиционное для российской культуры непочтительное отношение к формально-юридическому закону только облегчает такое „вторжение“: сегодня в представлении многих граждан именно воровской закон олицетворяет собой справедливость» (Преснякова, 2006, с. 50). Характерны и такие утверждения социологов: «Элементы криминальной субкультуры сегодня так или иначе присутствуют во всех сферах жизни российского общества – от повседневной жизни до правил организации экономической и политической «игры», от межличностных отношений до социальных институтов» (там же, с. 38); «криминальная субкультура в последние годы масштабно проникает и в массовый культурный продукт – художественные фильмы и сериалы, блатные песни, звучащие по радио, в ресторанах, кафе, транспорте, детективы и боевики (которыми завалены все книжные прилавки), даже в рингтоны для мобильных телефонов» (там же). По данным социологических опросов, больше половины наших сограждан систематически использует блатной жаргон (там же).

Симптоматичные результаты дали психологические обследования ограниченно вменяемых правонарушителей. Оказалось, что под словом «свобода» они понимают пребывание вне условий заключения под стражу и/или освобождение из мест лишения свободы, а в экзистенциальном плане они трактуют «свободу» как вседозволенность, как свободу от нравственного и государственного контроля (Кудрявцев, 2007). Налицо тенденция к экспансии такого понимания свободы на широкие слои нашего общества. Оно пустило глубокие корни в общественных настроениях, особенно в молодежной среде. Как подчеркивает В. А. Ядов, любой социальный порядок, любая социальная организация – это совокупность ограничений, заключающих индивида в пространство несвободы (Ядов, 2006).

Крайне тревожную картину высвечивают обследования современной российской молодежи, особенно «детей 1990-х», впитавших в свою психику атмосферу тех времен и характеризующихся такими качествами, как индивидуализм, завышенные притязания в сфере потребления, нежелание думать о будущем, нетерпимость к «моральным проповедям», неуважение к старшим, наглость, развязность, агрессивность и т. п. Некоторые молодежные субкультуры формируют собственные нравственные нормы, по-существу, антимораль, и весьма агрессивно отвергают моральные нормы старшего поколения. Для них, в частности, характерно отрицание статусных иерархий и авторитетов, что было свойственно атмосфере нашего общества в начале 1990-х, когда прежняя статусная иерархия рухнула, а новая еще не сложилась, а СМИ и либералы-реформаторы формировали отношение к нравственным принципам как к «пережитку» советских времен, как к предрассудкам, которые препятствуют свободе, бизнесу и т. д. (вспомним внедрявшиеся ими в массовое сознание идеологемы: «Нравственность препятствует экономическому развитию», «Человек стоит столько, сколько он зарабатывает» и т. п.). Псевдолиберальная идеология начала 1990-х годов оставила свой след в психологии современной российской молодежи, хотя, к счастью, далеко не всей.

Исследования показывают, что сейчас молодежь ведет себя более свободно и раскованно, нежели в советские времена (Фень, 2007), однако эти свобода и раскованность часто перерастают в развязность и разнузданность. Симптоматично и то, что мат стал «рабочим дискурсом» ее значительной части, в том числе и представительниц прекрасного пола. Особенно удручает студенчество, снижение интеллектуального и культурного уровня которого более чем очевидно и, по-видимому, неизбежно в условиях как общей нравственно-психологической атмосферы нашего общества, так и появления избыточного количества «доморощенных» вузов, куда больше озабоченных количеством платных студентов, нежели их моральным обликом и поведением.

Регулярно констатируются случаи проявления молодежью неуважения к старшим по возрасту и социальному статусу. Приобрел распространение такой феномен, как эйджизм, охватывающий негативные стереотипы в отношении старости и старения, а также соответствующие дискриминационные практики (Guddy, Fiske, 2004)[19 - Чаще этот термин применяется более широко – как обозначение любого предубежденного отношения к возрастным группам, в том числе и к младшему поколению.]. Психологи отмечают, что «в настоящее время в российском обществе сложилось устойчивое мнение об обострении взаимоотношений между возрастными поколениями, в частности между молодежью и пожилыми и старыми людьми» (Оглезнева, 2008, с. 136), что подтверждается данными многочисленных исследований. В современном российском обществе «интолерантность в отношении старости проявляется в нетерпимости к лицам пожилого возраста со стороны молодого поколения и общества в целом» (Петрова, 2008, с. 138). При этом «исследования показывают, что значительная часть аморальных поступков, совершаемых молодыми людьми, связана с их ориентацией на групповые нормы, которые вступают в противоречие с общественными» (Короткина, 2008, с. 34). Демонстративное хамство и неуступание мест старикам – это не случайность, а подчас принципиальная позиция.

Исследования показывают также, что «молодые люди выражают неоднозначное отношение к необходимости соблюдения социальных норм» (Шустова, Гриценко, 2007, с. 55). Хотя количественно преобладают те, кто, по крайней мере, исследователям отвечает, что нормы надо соблюдать (есть основания усомниться в искренности значительной части таких респондентов), но при этом широко распространена и такая позиция: «Мы будем соблюдать законы и нравственные нормы, если нравственно поступать будет выгодно» (там же, с. 50). Значит, пока выгоднее нарушать законы и нравственные нормы, стремление к их соблюдению остается абстрактным. Подобный диссонанс – абстрактное признание одних норм и реальное следование другим, подчас прямо противоположным, как и всякий когнитивный диссонанс (Festinger, 1957), болезненно переживается человеком, порождает у него чувство внутренней дисгармонии, понижающее удовлетворенность жизнью (Шустова, Гриценко, 2007).

Психологические, социологические, демографические и другие исследования, а также приведенная выше удручающая статистика разводов, социального сиротства, детей, рождающихся в неполных семьях, свидетельствуют о кризисе социального института семьи, тоже выражающем меру нравственного неблагополучия нашего общества. Отмечается, что «проблемы семьи и семейного воспитания в последние годы стоят как никогда остро: демографы, социологи, культурологи, психологи, педагоги подтверждают наличие глубокого системного кризиса этого социального института» (Спиридонов, 2008, с. 42).

Печальные результаты дают и психологические обследования современного российского бизнеса, свидетельствующие о том, что он не готов к политике социальной ответственности, которая воспринимается многими отечественными предпринимателями как противоречащая их коммерческим интересам, а понятие социальной ответственности совершенно по-разному трактуется бизнесменами и основной частью нашего общества (Чечурова, 2008). Это создает благоприятные социально-психологические условия не только для регулярного возникновения финансовых «пирамид» и прочих проявлений недобросовестности предпринимателей, но и для напряженных отношений между ними и госслужащими.

Конечно, можно разглядеть и отдельные позитивные симптомы: развитие, причем совершенно спонтанное, без какой-либо «указки свыше», волонтерского движения; еще не достигший таких размеров, как в западных странах, но все же достаточно значительный размах благотворительной деятельности (подчеркнем: в отличие от западных стран разворачивающейся в отсутствие каких-либо законов, ее стимулирующих); героическое жертвование нашими согражданами своей жизнью ради спасения чужих жизней; тот вроде бы совсем прозаический факт, что наши водители наконец-то начали пропускать пешеходов, причем не только тогда, когда рядом находится инспектор ГАИ; и т. д.

Однако, несмотря на это, по-прежнему есть все основания говорить о комплексной и системной морально-нравственной деградации значительной части нашего общества. Она констатируется представителями самых различных наук. Психологи считают, что «Россия на долгие годы оказалась „естественной лабораторией“, где нравственность и правовое сознание граждан проходили суровые испытания» (Воловикова, 2004, с. 17). Социологи утверждают, что «в конце XX – начале XXI в. российское общество, ввергнутое государством сначала в „перестройку“, а затем в „радикальные реформы“, постоянно испытывало моральные девиации и дефицит не столько социальных, экономических и политических, сколько нравственных ориентиров, ценностей и образцов поведения» (Левашов, 2007, с. 225). Они же констатируют «моральную аберрацию» мышления многих наших политиков – его дистанцирование от моральных ценностей и ориентиров, которые в нем вытеснены категориями экономического характера, такими как экономический рост, размер ВВП, показатели инфляции и др. (там же). Экономисты отмечают, что «среди составляющих той непомерной социальной цены, которую пришлось заплатить за радикальные экономические реформы в России, – пренебрежение нравственно-психологическим миром человека» (Гринберг, 2007, с. 588), подчеркивая «интенсивное искоренение морально-этической составляющей из социального бытия» (там же). А философы полагают, что «сегодня мы не имеем коллективных представлений о различии добра и зла, о том, что такое сострадание, справедливость, жалость, милость, доброта, хороший тон, правильная речь, самоуважение, уважение к другому, потеряло смысл традиционно русское понятие правды…» (Федотова, 2008, с. 793).

В русле количественной макропсихологии (см.: Юревич, Ушаков, 2007) нами был разработан Индекс нравственного состояния общества (ИНСО)[20 - Методологию вычисления ИНСО см.: Юревич, Ушаков, Цапенко, 2007; в целом она аналогична методологии вычисления Индекса психологического состояния общества, описанной в главе 1.], основанный на интеграции таких показателей, как количество (на 100 000 жителей): 1) убийств и 2) беспризорных детей, 3) индекс коррупции, 4) индекс Джини, выражающий неравномерность распределения доходов. В данном контексте Индекс нравственного состояния общества – это Индекс его нравственного неблагополучия. Естественно, нравственное состояние общества выражается не только этими, но и другими показателями, но именно названные свидетельствуют о проявлении наиболее острых симптомов нравственной болезни общества. При этом указанные параметры обнаруживают высокую корреляцию между собой, что подтверждает возможность их рассмотрения в качестве проявления единого целого. В целом же понятие нравственности на уровне как личности, так и общества можно разложить на 4 основные составляющие: 1) законопослушность, 2) цивилизованность, 3) моральность, 4) человечность, хотя они, конечно же, во многом пересекаются друг с другом.

Динамика оцененного количественно нравственного неблагополучия российского общества в годы реформ и его соотношение с соответствующим показателем в других странах Центральной и Восточной Европы показаны на рисунках 8 и 9.

Рис. 8. Динамика нравственного состояния современного российского общества

Рис. 9. Индекс нравственного состояния общества в России и странах Центрально-Восточной Европы (уровень России за 1996 г. = 100 %), 2011 г.

Как видно на рисунке 8, нравственное состояние нашего общества ежегодно ухудшалось с 1991 по 1994 гг., затем улучшалось до «дефолтного» 1998 г., после чего вновь ухудшалось до 2000 г., а потом вновь обнаружило тенденцию к ежегодному улучшению. Не подвергая интерпретации выявленную динамику, отметим, что она почти полностью соответствует динамике макропсихологического состояния современного российского общества, оцененной на основе других показателей (см. главу 1), а также временной развертке его характеристик, вычисляемых социологами (социальные настроения, социальный оптимизм и др.), что говорит о синхронном проявлении подобной динамики в самых различных сферах. Обращает на себя внимание и тот факт, что количественно оцененное нравственное состояние нашего общества в первые годы реформ ухудшалось высокими темпами, что свидетельствует о связи его ухудшения именно с реформами и с сопутствовавшими им событиями, а в течение последующих лет хотя и обнаруживало нелинейную, «волнообразную» динамику, но ухудшилось по сравнению с 1990 г. почти в 2 раза. Как показано на рисунке 9, оно существенно уступает и уровню европейских стран.

Последствия падения нравов

Не обсуждая в данном контексте причины неудовлетворительного нравственного состояния значительной части нашего общества (о них см.: Юревич, Ушаков, Цапенко, 2007), подчеркнем, что оно, помимо всего прочего, составляет основу того, что ожидает это общество в будущем.

Можно выделить несколько ключевых направлений такого влияния.

В. К. Левашов «катастрофическую депопуляцию» (Левашов, 2007, с. 259) современной России объясняет «нравственным разрывом между обществом и государством» (там же)[21 - По данным опросов, большинство наших сограждан считают, что современное российское государство выражает главным образом интересы государственной бюрократии и богатых слоев, а не общества в целом (Левашов, 2007). Однако и при более позитивном представлении о нашем государстве и приписывании ему прообщественных интенций приходится признать, что «государство проигрывает войну с общественными пороками» (там же, с. 426).]. А. Ю. Шевяков приводит данные о том, что «изменения тенденций рождаемости и смертности в России на 85–90 % обусловлены избыточным неравенством и высокой относительной бедностью населения» (Шевяков, 2008, с. 305), выражающими степень нравственного неблагополучия нашего общества. Он подчеркивает, что «связь между социально-экономическими факторами и демографическими показателями опосредована психологическими реакциями людей и вытекающими из этих реакций поведенческими установками» (там же, с. 308). Психологи утверждают, что «причины такой низкой рождаемости и высокой смертности в современной России – прежде всего духовные и нравственно-психологические» (Семенов, 2008, с. 171). «Демографические исследования показывают, что более двух третей причин депопуляции России связаны с такими возникшими в постсоветский период социально-психологическими феноменами, как социальная депрессия, апатия и агрессия» (Гринберг, 2007, с. 588). Некоторые из них (например, массовая агрессивность) являются непосредственными проявлениями снижения нравственности, другие – апатия, депрессия и др. – массовой психологической реакцией на ее разрушение.

Общеизвестно, что перманентное ощущение человеком безнравственности, враждебности и агрессивности окружающей социальной среды вызывает у него стресс, апатию, депрессию и т. п., в свою очередь порождающие психические расстройства, заболевания нервной системы, сердечно-сосудистые, желудочно-кишечные и прочие болезни. Опросы показывают, что, например, перманентный страх, тревогу, чувство незащищенности и т. п. испытывает бо?льшая часть россиян (Ежемесячный бюллетень…, 2009). По данным Всемирной организации здравоохранения, от 45 % до 70 % всех заболеваний связаны со стрессом, причем такие психосоматические заболевания, как неврозы, нарушения сердечно-сосудистой деятельности, язвенные поражения желудочно-кишечного тракта, иммунодефициты, эндокринопатии и опухолевые заболевания обнаруживают от него прямую зависимость (Судаков, 1998). В результате неудивительно, что, как отмечает Н. Н. Клюев, «у российской динамики смертности – „африканское лицо“, хотя ни вопиющей нищеты, ни эпидемии ВИЧ в нашей стране не наблюдается» (Клюев, 2009, с. 639). Именно вследствие сокращения ожидаемой продолжительности жизни российский Индекс развития человеческого потенциала за 1990–2005 гг. уменьшился[22 - В целом же современных россиян по Индексу развития человеческого потенциала характеризуют таким образом: «высокообразованные, среднеобеспеченные, мало живущие» (там же, с. 642), хотя первые две оценки выглядят слишком оптимистичными.], в то время как у подавляющего большинства стран он вырос, и сейчас «по темпам социального развития (вернее, неразвития и даже деградации) на рубеже веков Россия попадает в мировое захолустье» (там же, с. 640).

Постоянное чувство неблагополучия нашего социума играет важную роль среди мотивов самоубийств, а также имеет прямое отношение к удручающей статистике наркомании, алкоголизма, несчастных случаев и др. А. Ю. Мягков и С. В. Ерофеев отмечают, что «в теориях социальной интеграции рост самоубийств традиционно считается важным признаком усиления напряженности и самодеструктивности в обществе, являющихся, в свою очередь, следствием глубоких девиаций в социальных структурах и отсутствия ценностно-нормативного единства» (Мягков, Ерофеев, 2007, с. 54). Они констатируют, что «продолжающийся рост самоубийств – это та цена, которую мы до сих пор вынуждены платить за нецивилизованные формы перехода к рынку» (там же, с. 50).

Как отмечает Л. Д. Кудрявцев, «история дает немало примеров, начиная с гибели Римской империи, когда в целом экономически благополучные государства погибали в результате падения морального уровня населения» (Кудрявцев, 2000, с. 9). Б. Н. Кузык на материале важнейших исторических циклов эволюции российского государства показывает, что каждому его политическому и экономическому подъему и спаду всегда предшествовал соответственно подъем или спад духовной жизни и нравственности (Кузык, 2008).

Вопреки провозглашенному отечественными реформаторами тезису о «ненужности» морали для рыночной экономики, их связь более чем очевидна и показана еще в классических трудах М. Вебера и его последователей. Очевидна она и для наиболее прогрессивных представителей российского бизнеса, хотя, как показывают опросы, в ценностной иерархии российских бизнесменов такие ценности, как нравственность и чистая совесть, занимают одно из последних мест (Семенов, 2008). Президент группы компаний «Рольф» С. А. Петров подчеркивает, что «требования морали – это не какой-то привесок к бизнесу, навязываемый ему некими общественными силами, т. е. извне, а залог его успешного развития» (Петров, 2008, с. 422). Раздаются и призывы к разработке «морального кодекса российского предпринимателя» (цит. по: Семенов, 2008, с. 147). Они имеют давнюю традицию: две трети самых богатых купцов России были староверами, «то есть, – как отмечает Г. С. Лисичкин, – исповедовали в том числе и высокую мораль в предпринимательстве… вырабатывали свою систему нравственных стандартов, несовместимую с жульничеством» (цит. по: Ойзерман, 2009, с. 703). Симптоматично и то, что важным атрибутом брендов многих современных компаний, таких как, например, «Reebok», является их этическая составляющая (Шмигин, 2009). В целом же закономерность, состоящая в том, что «чем выше уровень духовно-нравственного развития основной массы населения, тем успешнее развивается экономическая и политическая система страны» (Богомолов, 2008а, с. 367), что «состояние экономики напрямую зависит от духовного, нравственного состояния личности» (Глазьев, 2008, с. 416), получает самые разнообразные и более чем убедительные подтверждения. Подтверждается она и полученными Институтом психологии РАН данными о высокой корреляции количественно оцененной степени нравственного неблагополучия нашего общества с объемом ВВП: корреляция между которыми (вычисленная на основе коэффициента корреляции Пирсона) составляет 0,517 (См. Юревич, Ушаков, Цапенко, 2007). Таким образом, вопреки заявлениям наших псевдолибералов, безнравственность отнюдь не «встроена» в рыночную экономику.

Нравственность оказывает существенное влияние и на социально-политическое устройство общества. В частности, трудно не согласиться с тем, что «этика и есть сердце демократии» (Оболенский, 2008, с. 394), поскольку последняя предполагает доверие граждан к ее институтам, которое невозможно без их следования базовым этическим принципам. По словам бывшего президента СССР М. С. Горбачева, «без нравственного компонента любая система будет обречена» (Горбачев, 2008, с. 14). А митрополит Кирилл (ныне Патриарх Всея Руси) выразился еще более категорично: «Нравственность есть условие выживания человеческой цивилизации, – не больше и не меньше» (Митрополит Кирилл, 2008, с. 372).

Все сказанное демонстрирует «материальность» нравственного неблагополучия социума и невозможность решения данной проблемы «по остаточному принципу».

Несмотря на некоторые позитивные сдвиги последних лет, российское общество по-прежнему «травмировано хаосом» (Федотова, 2000), а одной из его главных проблем является не дефицит свободы, в котором нас постоянно обвиняют с Запада (как всегда плохо понимающего, что происходит в России), а прямо противоположное – дефицит контроля, и прежде всего контроля внутреннего, нравственного. Данная ключевая потребность современного российского общества проявляется в массовом сознании. Как демонстрируют опросы, подавляющее большинство – около 80 % – наших сограждан выступает за ужесточение законов, за нравственную цензуру СМИ, за создание Общественного совета на ТВ и др. Опросы демонстрируют также, что большинство россиян видит необходимость «нравственной революции» в нашем обществе (Семенов, 2008). Аналогичные интенции наблюдаются в органах власти и в Общественной палате, члены которой заявляют, что главная проблема современной России – падение морально-нравственной культуры. Очень показательно также стремительное возрастание количества верующих, хотя, как показывают исследования, у многих из считающих себя таковыми вера носит поверхностный и противоречивый характер (Семенов, 2008). Симптоматичен и рост популярности радикального ислама, среди причин которой не последнее место занимает его нравственный ригоризм, противостоящий нарастающей безнравственности западной цивилизации.

Все это говорит о том, что в нашем обществе вызрела потребность в укреплении его духовно-нравственных основ, в том числе и в целях укрепления нашей национальной безопасности, для которой нравственная деградация общества не менее губительна, чем другие деструктивные социальные процессы. Ведь «хотим мы это признать или нет, но нравственность действительно лежит в основе всего» (Митрополит Кирилл, 2008, с. 375), «пора понять, что без нравственного и духовного обновления в стране не будет и повышения рождаемости и снижения смертности, а значит, и самого нашего будущего» (Семенов, 2008, с. 173), и «пора осознать, что в России нравственное воспитание, духовное возрождение – вопрос выживания нации и одна из необходимых предпосылок оздоровления экономики» (Богомолов, 2008б, с. 20).

Глава 4. Феномен свободы в современной России

Избыточная свобода

Свобода всегда считалась одной из главных ценностей человечества. Во имя нее начинались войны, совершались революции, люди шли на смерть, отказывались от привычных благ и спокойной жизни. Она же рассматривалась как основа оптимального устройства общества, эффективности экономики, справедливых отношений – как между государствами, так и между людьми, и мн. др. Вполне символично, что Д. А. Медведев в своих предвыборных выступлениях подчеркивал, что свобода всегда лучше, чем несвобода, и, казалось бы, это в порядке вещей. Правда, он не уточнил, какую именно свободу имеет в виду, но наверняка не свободу продажи наркотиков, создания финансовых «пирамид» или публичной матерщины. В таких уточнениях вроде бы нет нужды, поскольку для каждого разумного человека очевидно, что не любая свобода «лучше, чем несвобода», свобода предполагает ее неизбежные ограничения, в отсутствие которых она может перерасти в анархию, мрачный образ которой был прописан не одним социальным мыслителем.

Невозможность волюнтаристского потребления свободы – сколько ее хотим, столько и потребляем – вытекает из того, что, как подчеркивали многие мыслители, например, Э. Дюркгейм, истинная свобода порождается своими ограничениями. Такие его последователи, как К. Поппер, акцентировали «оборотную» сторону демократии, состоящую в том, что она представляет собой не только всевозможные политические и экономические свободы, но и рамки, за пределы которых не должны выходить граждане демократического общества. В идеальном же варианте демократического общества – в «открытом обществе», идеологему которого развивал К. Поппер, свобода человека ограничивается только одной инстанцией – его же собственным разумом, в результате чего выступает в виде свободы разумной и ответственной (Поппер, 1992).

Если же основные принципы свободы не «вочеловечены», а демократические свободы не сбалансированы их интериоризованными личностью ограничениями, неминуемо возникает «парадокс свободы», состоящий в том, что она подрезает собственные корни и перерастает в свою противоположность. «Что сделает из политической свободы человек, который не созрел для нее и переживает ее как разнуздание? – спрашивал после российской революции 1917 г. И. А. Ильин и отвечал: Он сам становится опаснейшим врагом чужой и общей свободы» (Ильин, 1991, с. 146). Это относится и к другим видам свободы, свидетельства чему отчетливо наблюдаются в современной России.

Так, трудно не согласиться с Г. Вайнштейном, отмечающим, что «российские особенности посткоммунистичской трансформации свидетельствуют не столько о том, что наше общество отторгает демократию, сколько, напротив, о том, что на российской почве демократические всходы бурно прорастают, но в крайне нецивилизованных и опасных для общества формах» (Вайнштейн, 1998, с. 49), а «энергия политического переустройства оказалась чреватой прежде всего всплеском свободы и общественной самодеятельности – при отсутствии чувства ответственности и нежелании считаться с ограничениями и законами» (там же, с. 49–50). Высвобождение из-под контроля внешних инстанций, таких как райкомы КПСС или КГБ, в отсутствие действенных внутренних ограничений породило у многих не истинную свободу, основанную на разумных самоограничениях, а высвобождение блокированных прежде деструктивных наклонностей. Уместно вспомнить один научно-фантастический фильм, сюжет которого основан на том, что некая внеземная цивилизация, достигнув сверхвысокого уровня технического развития и обретя способность непосредственной материализации желаний, тут же сама себя уничтожила, поскольку в виде «монстра Ид» материализовалось ее деструктивное бессознательное. Аналогия с нашей страной, возможно, гипертрофирована, но небезосновательна[23 - Отметим в этой связи, что вообще новые научно-технические достижения, становясь достоянием широких масс, часто порождают очень негативные социальные последствия, и симптоматично предсмертное признание В. Зворыкина о том, что если бы он знал, к каким социальным последствиям его изобретение приведет, он бы его не делал. Главная причина, возможно, заключена в описанном фантастическом сюжете: расширяющиеся технические возможности человечества расширяют и возможности проявления зла.]. Как пишет А. В. Кацура, «Общество держалось на жестком корсете внешних правил, требований и норм. Наши революционеры-перестройщики (в отношении социальной психологии люди безграмотные) полагали, что все дело в ослаблении или разрушении этого всем опостылевшего корсета. Разрушили в считанные дни. В отсутствие давно и основательно растоптанного Я на свободу вышло Оно (т. е. инстинкты и страстные желания без должного рационального контроля и без моральных ограничений; в Оно нет совести, она возникает на границе Я и Сверх-Я). А мы все удивляемся разгулу воровства и преступности» (Кацура, 1998, с. 152).

Здесь необходимо напомнить очень простую, но почему-то совершенно игнорируемую опьяненными абсолютной ценностью свободы мысль о том, что свобода – это высвобождение не только лучшего, но и худшего в человеке. Высвобождение лучшего непременно должно сопровождаться жесткими ограничениями на высвобождение худшего, иначе возникает ситуация, описываемая такими метафорами, как открытие ящика Пандоры, выпускание из клеток хищных зверей и т. п.

Развивая эти образы, а также метафору, основанную на концепции З. Фрейда, и, соответственно, трактуя такие социальные, а точнее – антисоциальные явления, как массовую разнузданность и криминализацию, как проявления общественного (но не обязательно индивидуального) бессознательного, а нравственные принципы и поддерживающие их социальные институты – как выражение коллективного Супер-Эго, произошедшую с нами метаморфозу можно охарактеризовать как «революцию бессознательного». Она состояла не только в том, что бессознательное нашего общества вышло из-под контроля его сознания, но и в том, что они, как «верхи» и «низы» при любой революции, поменялись местами. Например, как отмечает С. Ю. Глазьев, «российская „приватизация“, именуемая в народе „прихватизацией“, отражает нетипичную для человеческого общества ситуацию революционной ломки, когда добропорядочные граждане вдруг оказываются неконкурентоспособными, а аморальные и даже преступные элементы получают колоссальное преимущество. Их кредо – „баксы“, право силы и вседозволенность – оказываются эффективнее традиционной морали и постепенно овладевают массами» (Глазьев, 2008, с. 411).

Полностью законопослушное поведение в 1990-е годы превратилось в аномалию, а мораль преступного мира и соответствующие способы действий оказались практически легализованы. Опросы тех лет демонстрировали, что до 90 % наших сограждан решали «спорные вопросы» с помощью криминальных структур, а в списке институтов, пользовавшихся наибольшим доверием, третье место – после семьи и церкви – занимали… криминальные авторитеты (Олейник, 1997). Это было не удивительно, поскольку «свято место пусто не бывает», и в многочисленных «черных» и «серых» зонах нашей жизни, которые государство в те годы практически не контролировало (многие из них не контролирует и сейчас), его функции ограничения чрезмерных свобод, выражающиеся в принуждении к выполнению контрактов, уплате долгов и т. п., взял на себя криминалитет (Моисеев, 1998).

Хорошо известны и другие проявления избыточной свободы: «Достаточно вспомнить, чем обернулось на практике поспешное применение, казалось бы, бесспорного демократического принципа – что не запрещено, то можно – в условиях, когда в обществе не были установлены соответствующие демократическим нормам моральные и правовые запреты, без которых произвол и безнаказанность расцветают пышным цветом. Отсюда и „мирно почившие“ финансовые пирамиды, и баснословные состояния, нажитые „честным“ путем, и громкая, но безрезультатная война компроматов в средствах массовой информации и т. п.» (Чумаков, 1998, с. 205).

Распространившееся в начале реформ псевдолиберальное[24 - «Псевдо» – потому, что оно имеет очень далекое отношение к истинному либерализму, представляя собой его сильно искаженную в интересах определенных слоев общества версию. Основоположники российского либерализма Б. Н. Чичерин, М. М. Сперанский, С. Ю. Витте, последователями которых называют себя авторы «Русского либерального манифеста» и лидеры СПС, были бы, наверное, сильно удивлены тем, кого считают либералами в современной России.], основанное на «доктрине вульгарного либерализма» (Глазьев, 2008, с. 417), понимание свободы как несоблюдения любых правил и запретов[25 - Отметим, что подобное понимание свободы не является нашим российским изобретением. Так, например, свобода, пропагандировавшаяся французскими салонами эпохи Просвещения, «носила сугубо негативный характер, превратилась в свободу отрицания всех моральных устоев – веры, авторитета, традиций, опыта, уважения к власти, объявленных предрассудками» (Огурцов, 2008).], как разнузданности и безответственности, было охотно усвоено многими нашими согражданами. «Неолиберальная рыночная экономика граничит с оправданием аморальной вседозволенности», – пишет О. Т. Богомолов (Богомолов, 2008а, с. 368). А. С. Ципко отмечает, что «наши обвальные реформы убили тот внутренний страх, то чувство внутреннего самоконтроля, на котором держится современная цивилизация» (Ципко, 2008, с. 89). В результате идея свободы оказалась трансформированной в культ развязности и вседозволенности.

Упразднение социальных институтов морального контроля, в роли которых в советском обществе выступали партийная и комсомольская организации, товарищеские суды, народный контроль и т. д., при всех их общеизвестных недостатках выполнявшие очень важную социальную функцию, привело к тому, что «миллионы людей оказались предоставлены сами себе» (Ципко, 2008, с. 117). Известно, что в условиях отсутствия культуры внутреннего самоконтроля упразднение институтов контроля внешнего может привести к полной бесконтрольности над худшими сторонами человеческой натуры. Избыток свободы неизбежно губит любую цивилизацию, разрушая ее основы, ведь цивилизация возникла в тот самый момент, когда первобытный человек впервые сказал себе «нет», проявив способность подчинять стихию инстинктов голосу разума, а цивилизованность можно определить как накладывание человеком внутренних ограничений на свою свободу. Губителен он и для государств, и для населяющих их народов и отношений между ними. Достаточно вспомнить печально известный призыв «Берите столько суверенитета, сколько сможете», а вслед за ним – разрушение нашей страны, кровопролитные войны, терроризм и другие страшные последствия. По данным Е. Маллера, такие результаты злоупотребления экономическими свободами, как запредельные значения децильного индекса, массовая бедность и т. д., неизбежно порождают «откат» от демократии, выражающийся в ограничении свобод политических (Muller, 1995).

Избыток свободы и ее нецивилизованное понимание сформировали в нашей стране и новый тип личности, обозначаемый психологами как «развязно-агрессивный» (Ениколопов, 2006; и др.), хотя эту характеристику можно дополнить и другими эпитетами. Основными чертами данного типа поведения являются демонстративные грубость, наглость, агрессия, «принципиальная беспринципность», презрение к общепринятым социальным нормам, в первую очередь – к нормам морали, ориентация на законы криминального мира, неуважение к старшим по возрасту и по статусу, публичный мат и др.

«Развязно-агрессивный» тип личности явился результатом интериоризации как тех процессов, которые происходили в нашем обществе в 1990-е годы, так и псевдолиберального понимания свободы. Так, например, в нашей молодежной среде сложился настоящий культ «раскованности» (по сути, разнузданности), в утверждение которого очевидный вклад внесли наше телевидение и другие СМИ, которые и сами «раскрепостились» сверх всякой меры, общеизвестными свидетельствами чему служат систематически практикуемая ими нецензурная лексика и прочие «вольности».

Яркие проявления этого культа – характерные для многих наших «расковавшихся» юнцов походка, позы, которые они принимают в общественном транспорте, стремясь занять как можно больше пространства и создать максимальные препятствия для окружающих, язык, на котором они говорят и т. п. При этом создается впечатление, что они умышленно подавляют в себе естественное для всякого цивилизованного человека стремление считаться с мнением окружающих, те внутренние запреты[26 - Подчеркнем, что внутренние ограничения свободы предполагают постоянный взгляд на себя со стороны, т. е. интериоризованного Другого, причем цивилизованного Другого – квинтэссенции принципов цивилизованности, морали и нравственности.], которые служат одним из главных порождений цивилизации и одним из основных отличий человека от животных. Соответствующее поведение служит для таких людей способом повышения самооценки, утверждения собственного достоинства, демонстрации своей свободы и значительности. В условиях нецивилизованного понимания свободы наиболее высокие (например, в концепции А. Маслоу) человеческие потребности принимают откровенно варварские и антисоциальные формы.

Описанная цепочка последствий псевдолиберального понимания свободы может быть изображена в виде схемы (см. рисунок 10).