Тенгинский полк на Кавказе. 1819-1846. Правый фланг. Персия. Черноморская береговая линия

Таблица 1

Переведено из Тенгинского полка

Таблица 2

Из этой таблицы видно, что во вновь укомплектованном Тенгинском полку состояло 72,5 % офицеров Суздальского, 23, 6 % Тенгинского и 3,9 % других полков; строевых нижних чинов: Тенгинского 37,9 %, Суздальского 62,19 №.

Распоряжением генерала Ермолова почти все офицеры, пришедшие в общем составе полков, должны были возвратиться в Россию с кадрами. Сделано было это, очевидно, в том расчете, чтобы Кавказские войска не потеряли офицеров уже знакомых с особенностями ведения горной войны и нравами противника. Генерал Ермолов этим особенно дорожил. Тем не менее 18-ти коренным офицерам выпала честь остаться в полку и, таким образом, передать в потомстве основные традиции и боевые предания тенгинцев. Вот их имена: майор Принц, капитан Кашутин, штабс-капитан Алехин, поручики – Шликевич, Машонов, Сорнев, Никшич, подпоручики – Куприн, Нейман, Круль, Машевский, Квятковский, Карякин, Баукеев, прапорщики – Кирьяцкий, Акатьев, Сабунаев и Зайончковский[13 - О майоре Принце, капитане Кашутине. шт. – капитане Алехине, полковник Максимович в приказе по Суздальскому полку от 21-го октября 1819 года не упоминает, так как названные офицеры прибыли из командировок гораздо позже.]. Командир пришедшего на Кавказ Тенгинского полка полковник Оранский возвратился с кадрами в Россию, а вновь сформированный Тенгинский полк принял полковник Максимович, бывший до того командиром Суздальского полка. Высочайшего приказа о переводе офицеров обоих полков не было отдано, отчего и произошла невыразимая путаница.

Нижние чины Суздальского полка долго не могли свыкнуться с мыслью, что они теперь тенгинцы, да оно и понятно: полковой командир остался тот же, те же должностные лица сидели на своих местах и по-прежнему отправляли свои служебные обязанности. Еще долго в полку одни именовали себя суздальцами, другие тенгинцами и только время могло постепенно сгладить эту рознь.

Какая судьба постигла все имущество тенгинцев, которое было оставлено в гор. Велиже, выяснить не удалось; известно только, что ротные образа и образные суммы, согласно предписанию Ермолова от 9-го ноября 1819 года, переданы были полковнику Максимовичу «по уважению тому, как говорилось в предписании, что почти все люди бывшего Тенгинского полка поступили во вверенный мне полк». Но так как иконы украшались окладами из общих образных сумм, то возвратившимся людям обратно в Россию выданы были деньги согласно стоимости образов.

Как ни проста была сама по себе передача людей из одного полка в другой, но она, начатая 4-го сентября, затянулась слишком на два месяца, вследствие пререканий, возникших между двумя командирами по поводу выдачи сдаточных квитанций. Полковник Максимович предъявлял чрезмерные требования при приеме оружия, патронов, амуниции, накладывая на все браковку и беспрестанно намекая в переписке, что следовало бы позаботиться о присылке «ремонта». Но справедливо ли было требовать полной исправности от разнокалиберных ружей, собранных на поле сражения, которыми вооружен был весь Тенгинский полк. Или взвешивать каждый боевой патрон, когда последние не переделывались в полку с 1815 года и не по вине полкового командира? Не без того, конечно, чтобы к этим недоразумениям не примешивалось и уязвленное самолюбие полковника Оранского, которому обидно было, что ему, герою Бар-Сюр-Оба[14 - За это сражение он был награжден орденом св. Георгия 4-й степени.], мечтавшему стяжать лавры и в недрах Кавказских гор, приходилось теперь сдавать полк и самому с кадром возвращаться обратно в Россию[15 - «Уведомляю, писал он в одном из отношений полковн. Оранский, что я не есть столь подчинен, чтобы мог тотчас готов на все ваши (полковника Максимовича) прихоти; я тоже есть командир полка довольное время и был счастлив всегда быть готовым на все неожиданные случайности. Я находился с полком в таких местах, где должен был почасту представляться главнокомандующим и даже лицезреть самого Монарха и доказывал пред высокими лицами не на бумаге, ни обещаниями, а на самом деле мое усердие». Полковник Оранский в 1826 г. был произведен в генерал-майоры с назначением командиром 3-й бригады 22-й пех. дивизии; с 1830 г. состоял комендантом Владикавказской крепости; в 1834 году назначен начальником Ахалцихского пашалыка, в каковой должности состоял до 1837 года, когда за болезнью и ранами уволен от службы.].

Отношения наконец до того обострились, что начальник дивизии вынужден был вмешаться в это дело и предписал Максимовичу выдать сдаточные квитанции, «не делая перекоров, невместных по службе и не делающих честь не только званию командира полка, но и всякому офицеру, который затеял бы оное[16 - Полковой архив. Исходящий журнал за 1819 г. дело № 4.]

Но к 20-му октября из Суздальского полка был окончательно выделен кадр. Прием и сдача людей были, наконец, окончены и полки с подобающим торжеством обменялись знаменами. На следующий день по Суздальскому полку был отдан следующий приказ[17 - Приказы по Суздальскому полку за 1819 г. дело № 238. При изыскании материалов для истории Тенгинского полка в архиве Кубанского казачьего войска – в гор. Екатеринодаре, был найден остаток архива Суздальского полка с 1788 по 1819 год в количестве 253 дел; в начале 1898 года этот архив был перевезен в гор. Тифлис и теперь хранится в Военно-Историческом отделе при штабе Кавказского военного округа.], закрепивший собою один из важнейших актов жизни полка:

«Согласно предписаниям дивизионного командира, господина генерал-майора и кавалера Сталя 2-го, последовавшим ко мне, вследствие такового ж к нему корпусного командира, господина генерала-от-инфантерии и кавалера Ермолова, основанного на Высочайшей воле Государя Императора, назначенные к переводу и принятые мною в соединение со вверенным мне полком из такового ж Тенгинского пехотного, господа обер-офицеры и нижние чины, всего поручиков 5, подпоручиков 5, прапорщиков 5. Подпрапорщиков 21, каптенармусов 7, унтер-офицеров 129, флейтщик 1, барабанщиков 10 и рядовых – 1348 человек, по прилагаемому у сего списку, во означенные по оному роты, первые, т. е. обер-офицеры, впредь до составления о переводе их Высочайших приказов, прикомандировываются, а последние зачисляются уже в списочное состояние по настоящему, а как из числа последних в продолжении приема их два унтер-офицера, 1 барабанщик и 28 рядовых от болезни в Георгиевском военном госпитале и в полковом лазарете разновременно померли, то оные с поименованием в особом списке, без расписания уже по ротам, сим же из полка и выключаются. Сверх того, у сего ж прилагая список 3-м обер-офицерам, 12-ти унтер-офицерам и 96-ти рядовым вверенного мне полка, поступившего в состав кадра Суздальского полка, из коих обер-офицеры только назначены еще к переводу в оную, а нижние чины, как уже совершенно сданы в ведение г. полковника Оранского, то предписываю первых впредь до составления о переводе их Высочайших приказов показывать находящимися при той кадре прикомандированными, а последних из списочного состояния выключить по настоящему.

После того, на основании вышеупомянутых предписаний, полк мне вверенный, как знамена его поступили в Суздальскую кадру, а им принятые таковые из Тенгинского пехотного полка, то с тем вместе принял уже и название вместо Суздальского – Тенгинский, о чем объявляя гг. штаб и обер-офицерам и всем нижним чинам, предписываю с сего числа именоваться уже во всех отношениях Тенгинского пехотного полка; причем в дополнение к вышепрописанному даю знать, что полк мне вверенный, вместе с переименованием его, увеличивается и штатным положением чинов, с назначением иметь в составе своем (вместо прежнего числа). – обер-офицеров 60, унтер-офицеров 300, а рядовых 3600, почему и предписываю ротам полагать уже в каждой из них штатное число обер-офицеров 5, исключая должностных, унтер-офицеров 25, а рядовых 300 человек.

Людей, из числа вновь причисленных, под которыми сделаны отметки о местах их нахождения, впредь до прибытия их к полку, показывать в тех же самых местах, где они отмечены».

1-я же и 3-я гренадерские роты, в составе 6-ти обер, 34-х унтер-офицеров, 12-ти музыкантов и 344 рядовых, напутствуемые благословением священника и добрыми пожеланиями товарищей 5-го сентября выступили по Военно-Грузинской дороге в город Тифлис на укомплектование Херсонского гренадерского полка.

Театром военных действий, где предстояло подвизаться нашему полку, был правый фланг Кавказской линии; оборонительная черта тянулась по течению Кубани от каменного моста переброшенного у ее верховья до устья реки Лабы, откуда начинается уже Черноморская кордонная линия. Река Кубань или Пшиз, что означает на языке черкесов «князь рек», начинаясь небольшим источником у подошвы горы Эльбрус, скоро обращается, от массы сливающихся здесь с соседних вершин ручьев, в бурный поток, прорезывающий себе глубокое русло через цепь Черных гор. До каменной башни река, при ширине не более 29-ти сажен и глубине в 4 ? фута, течет по дну дикого и весьма угрюмого ущелья, сплошь покрытого дремучим сосновым лесом. Миновав немного Верхне-Николаевскую станицу, Кубань с оглушительным ревом вырывается на низменность через скалистые утесы, которые здесь почти сходятся между собою, образуя весьма надежные каменные устои для моста, переброшенного в этом месте через реку. Прорвавшись на плоскость, Кубань, как бы утомленная бешеной скачкой по скалам, мерно катит свои мутные волны сперва с юга на север, потом, поворотив почти под прямым углом на запад, направляется к берегам Черного и Азовского морей, образуя при впадении обширную и болотистую дельту. Ширина реки от укрепления Каменного моста до устья колеблется между 60-100 саж., при весьма изменчивой глубине. Кубань, по выходе на плоскость, начинает отлагать песок, образуя множество островов, мелей и бродов, весьма удобных для переправы; во время же половодий, бывающих весною, летом и осенью, сообщение с противоположным берегом становится возможным лишь с помощью искусственных средств. Из левых притоков Кубани были Большой и Малый Зеленчуки, Уруп, Лаба и Белая, названия которых тесно связаны со всеми набегами наших войск в землю непокорных закубанских народов.

На правом фланге Кавказской линии мы в то время обладали следующими средствами обороны против набегов многочисленных горских племен, живших по ту сторону Кубани. Прежде всего, само местное население, состоящее из кубанских и кавказских казаков, привлечено было к охранению своих собственных станиц и земель. Но главную силу обороны линии составляли действующие войска, соединявшиеся в отряды, как для защиты разных пунктов, так и для движения в земли враждебных нам племен. Помимо всего этого, в некоторых местах построены были крепости и укрепления, прикрывавшие более важные склады боевых и жизненных припасов, служа в то же время опорными пунктами для наших отрядов.

Станицы казаков, ближайшие к Кубани, обнесены были валом с колючками по гребню для более надежного сопротивления. По углам их возвышались бастионы, вооруженные двумя или тремя пушками. Чтобы тесным звеном связать между собою передовые станицы, в промежутках между ними располагались, в расстоянии 6–7 верст, посты на 5-50 человек каждый. Команда здесь помещалась в саманной казарме из двух комнат с сенями, выстроенной посредине двора, обнесенного кругом высоким забором с вышкою над воротами для часового. Близ казармы находилась конюшня для казачьих лошадей, которые почти целые сутки стояли оседланными. Посты разделялись на кордонные и внутренние; первые тянулись непосредственно по берегу Кубани и располагались в местах более удобных для переправы вброд; последние же разбросаны были по самой земле казаков, составляя вторую оборонительную линию. Для лучшего наблюдения за неприятелем и подания своевременно сигналов, между постами днем ставились пикеты из 2-х-3-х человек, на ночь же они заменялись выдвинутыми далеко вперед в малозаметные места секретами, которые и наблюдали за всеми удобными для неприятеля проходами.

Весь кордон правого фланга линии, ради удобства обороны, разделялся на две части: первая, под управлением г.-м. Дебу, шла от Изрядного источника по Кубани до поста Беломечетского; вторая, под ведением Войска Донского полковника Победнова, шла от Беломечетского поста на Кубани до Беломечетского же поста на р. Малке. Участок подразделялся на 4 дистанции, а эти, последние на 2–3 отделения, под непосредственным заведыванием дистанционных и отделенных начальников. Всею кордонною линией правого фланга командовал начальник 19-й пехотной дивизии г.-м. Сталь 2-й.

Передовую цепь обороны содержали донцы, так как поселенных здесь двух линейных казачьих полков – Кубанского и Кавказского – едва хватало для защиты их же собственных станиц. Вторую линию охраны составляли регулярные войска – пехотные полки Тенгинский и Навагинский.

В смысле обороны крепость Константиногорская, где расположились 3-й батальон и штаб-квартира тенгинцев, почти ничем не отличалась от передовых казачьих станиц и также была обнесена земляным валом с глубоким рвом впереди и бастионами по углам. Построенная еще в 1780 году[18 - Соч. Дебу. «О Кавказской линии с 1816–1826 гг.»], с целью наблюдения за горцами, жившими у подошвы горы Бештау, крепость эта к 1819 году пришло в полное разрушение и едва ли могла представлять серьезное препятствие для неприятеля. Под помещение командира полка и офицеров имелось здесь четыре бревенчатых дома, крытых камышом, с дощатым полом и потолком. Нижние чины двух рот 3-го батальона и мастерские помещались в семи казармах, каждая их двух больших комнат, разделенных сенями[19 - Полковой архив, дело № 4 за 1820 г.]. Недалеко от дома командира находилась гауптвахта с платформою, выстланною досками. Помещение для арестованных офицеров и нижних чинов вырыто было в земле и имело деревянные стены и турлучный потолок, покрытый землею.

Посреди крепости стояло маленькое приземистое здание, ничем не отличавшееся от других построек и только крест, водруженный над соломенною крышею, свидетельствовал, что здесь помещается полковая церковь. Внутренность ее не отличалась роскошью. Простой дубовый иконостас украшен был десятью иконами, писаными красками по полотну. На стенах висело семь образов, среди которых обращал на себя внимание образ св. священномученика Автонома, благословение генералиссимуса Суворова; на престоле красовалось пудовое серебряное Евангелие, с финифтьевыми евангелистами, усыпанное кругом камнями[20 - Полковой архив, бумаги по казначейской части за 1820 г., дело № 20.]. Вся церковная утварь не отличалась богатством и в большинстве случаев была медная, посеребренная или позолоченная. Здесь, кстати, нужно заметить, что престольный праздник до 1819 года справлялся у нас в день св. Александра Невского 30-го августа; по соединению же тенгинцев с суздальцами, храмовый праздник последних перешел к нам и стал праздноваться 29-го июня во имя святителей Петра и Павла. Под помещение канцелярии и лазарета отведены были отдельные здания. Все же имущество полка и рот хранилось в трех громадных цейхгаузах. Унылый вид представляла из себя штаб-квартира тенгинцев с ветхими, покосившимися постройками; от частых и сильных ветров камышовые крыши местами были раскрыты; потолки и полы, по донесению командира полка, совершенно сгнили, печи требовали исправления. Стекла в окнах почти все перебиты. Ветер свободно гулял по всем помещениям, увеличивая число простудных больных. 1-й и 2-й батальоны расположены были в Ставропольском и Георгиевском уездах Кавказской губернии. Чуть ли не лучшею стоянкою считалась здесь крепость св. Николая, где стояли штаб 2-го батальона и две роты, но трудно было подыскать место более нездоровое. Во время разлития Кубани вода наполняла все укрепление и через окна проникала в жилища солдат. «Болезнь и смертность, – пишет генерал Ермолов в своих записках, – превосходили вероятия»[21 - Записки Ермолова, ч. II, стр. 42.].

Вообще не особенно приветливо встречены были тенгинцы природой. С первых же дней началась осенняя непогода. Пошли дожди, наступили ранние холода, что, конечно, отразилось на здоровье людей и число больных, например, только в трех ротах 3-го батальона в сентябре быстро достигло 118-ти человек; по тесноте помещений люди принуждены были большую часть дня и ночи проводить на дворе, не имея никакой подстилки. Укрываясь изношенными, ветхими шинелями, не дававшими никакого тепла; временное отсутствие в ротах котлов заставляло, кроме того, питаться одним хлебом или кашей, «по какому случаю помянутые нижние чины неизъяснимо должны быть подвержены скорби душевной и бремени болезней[22 - Рапорт шт. – капитана Лыкова от 23-го сентября 1819 года. Полковой архив. Исходящий журнал за 1819 год, дело № 4.]. Эта скорбь душевная, во время бесконечной долгой службы солдат, без какой бы то ни было надежды увидать когда-нибудь родные места, принимала иногда тяжелые формы психической болезни, известной под именем «тоски по родине». При мало-мальски безучастном отношении к людям, болезнь эта разрешалась большею частью самоубийством, преступлением, побегом и т. и. Тенгинцам, пришедшим на чужбину и ставшим в совсем новые и тяжелые условия, пришлось, как увидим ниже, дать много жертв этой и другим болезням.

При расквартировании по станицам, казаки с большой неохотой принимали солдат к себе на постой, отводя им в большинстве случаев какой-либо сарай. Но нечто более ужасное и гибельное для здоровья представляли из себя землянки, в которых жили нижние чины на передовых постах. Устройство их было крайне незатейливое[23 - Полковой архив, исходящий журнал за 1820 год. Дело № 17.]. В земле вырывалась яма, длиной двенадцать, шириной в 21/3 сажени и глубиною в аршин; стены и потолки ее забирались плетнем; сверху все покрывалось камышом; свет в это подземелье проникал через 8 крошечных окон. Внутри помещения устроены были нары, в углу же печь из дикого камня, которая почти никогда не топилась, вследствие дороговизны дров и недостаточному количеству отпускаемых от казны дровяных денег. Испорченный воздух от присутствия большого количества людей и плохая вентиляция делали пребывание в землянке невыносимым. Особенно тяжело было во время ненастной погоды, когда все помещение наполнялось водою и липкою грязью, доходившими по неимению стока почти до нар. Широкая, открытая сверху канава, носившая громкое название «сеней», соединяла землянку с подобного же рода постройкою, где помещалась кухня и маленький цейхгауз. Офицеры наши на постах жили в наружной «столбянке» из турлука без пола с плетневым потолком и покрытой сверху камышом по решетнику.

В более лучших условиях находились две роты третьего батальона, расположенные в Кисловодском укреплении. Нижние чины размещались в каменных оборонительных казармах; для офицеров имелись отдельные флигели. Укрепление это, построенное всего в 1803 году, находилось как раз в узле соединения всех аробных дорог, шедших из Кабарды и имело назначением прикрывать Кавказские минеральные воды от хищнических покушений горцев. Пребывание здесь во время курса лечения некоторых высокопоставленных лиц сделало Кисловодское укрепление предметом особенных забот кавказского начальства, которое прилагало всевозможные старания для приведения всех построек в укреплении в надлежащий вид, так как в те времена, за отсутствием частных построек, большинство больных располагалось в казармах и офицерских флигелях. Вал укрепления находился в исправности и охранялся со всех сторон часовыми.

Местность в районе расположения нашего полка[24 - Дубровин. «История войн и владычества русских на Кавказе», т. 1, кн. 1-я.] как нельзя лучше способствовала хищническим прорывам горцев. Хотя р. Кубань до Баталпашинска и течет весьма быстро и в крутых берегах, но незначительная ширина ее и крайне пересеченная местность левого берега способствовали скрытному приближению неприятеля к нашим передовым постам. От Баталпашинска до устья Урупа течение реки становится уже спокойнее, берега отложе, но правый командует левым и покрыт большей частью или густым кустарником, или же лесом. Этот участок кордона, вследствие обилия бродов, особенно часто был подвержен нападению горцев. Кроме того, здесь, сзади линии, тянутся передовые уступы северных отрогов Эльбруса, образуя три совершенно отдельные группы возвышенностей: Воровсколесские, Круглолесские и Темнолесские. Все пространство между ними и рекой Кубанью покрыто холмами и изрезано множеством оврагов. Что давало возможность горцам малыми партиями свободно пробираться до Темного Леса, недалеко от станицы того же имени, и производить отсюда опустошительные набеги на линию.

Против расположения нашего 3-го батальона лежала Большая Кабарда, занимавшая великолепную равнину между рр. Тереком, Малкою и северными отрогами Черных гор.

Кабардинцы, как жители повсюду доступной плоскости были покорены нами раньше других народов Кавказа, но покорение далеко нельзя было назвать полным. В истории наших отношений к этому народу можно было насчитать с их стороны несколько десятков торжественных принятий покорности и столько же измен. В мусульманской этике подобные клятвопреступления не считались зазорными по отношению к «гяурам», какими они считают русских. Для удержания кабардинцев в покорности нами была возведена в черте их расселения целая система укреплений и постов. Но эта мера не могла иметь должного воздействия на племя, которое искони считало себя самостоятельным и лишь «в союзе с Россией». Помимо этого сознания, постоянные волнения вызывались еще турецкими агентами, внушавшими ненависть к России и призывавшими на священную войну против христиан. Это был один из основных догматов ислама, догмат, которым всегдашние наши недоброжелатели на востоке, в Турции и Персии, пользовались, чтобы объединить от времени до времени горцев и создать нам различного рода осложнения на Кавказе.

«Молодые люди знатнейшего происхождения, – пишет Ермолов в своих записках[25 - Записки Алексея Петровича Ермолова, ч. II.], вдались в грабежи и разбои и между ними отличался тот, кто более мог наносить вреда русским, нападая на безоружных поселян Кавказской линии и отгоняя стада и табуны».

По счастью, больших набегов кабардинцы производить не могли, потому что свирепствовавшая несколько лет тому назад чума, известная под названием «моровой язвы», обезлюдила страну; горцы предпринимали лишь мелкие хищнические набеги и этим все время держали наши войска и обитателей Кавказской линии в напряженном состоянии.

Население Большой Кабарды не превышало 30-ти тысяч дворов[26 - Соч. Дебу. «О Кавказской линии».]. Она управлялась четырьмя княжескими фамилиями: Атажукиных, Мисостовых, Бек-Мурзиных и Кайтукиных. Несколько кабардинских мелких князей, теснимых с одной стороны этими деспотическими родами, с другой – русскими войсками, переселились в разное время со своими подвластными к верховьям рек Большого и Малого Зеленчуков, где и образовали самую враждебную России партию, известную под именем абреков или беглых кабардинцев[27 - Дубровин. «История войн и владычества русских на Кавказе», т. 1, кн. 1-я.].

Одну из высочайших и неприступнейших местностей Кавказа, лежащую между реками Худесом, верховьем Кубани и Тебердою, занимали карачаевцы. Кавказский хребет в этом месте чрезвычайно суров. Покатости его на 40 верст к северу представляют совершенно голые скалы, которые обрывисто спускаются к долинам рек, образуя глубокие ущелья, сплошь покрытые на дне дремучими сосновыми лесами. Воинственное население Карачая, опираясь на свои природные твердыни, всегда могло бы представлять из себя для нас грозную силу, но недостаток удобных мест для хлебопашества и отсутствие удобных пастбищ заставляли их вступать в торговые отношения с поселенными на Кавказской линии казаками.

Своим географическим положением, Карачай отделял закубанские горские народы от кабардинцев и других племен, живших в центре Кавказской линии, не допуская их подавать помощь друг другу и действовать против нас совокупными силами. Хотя карачаевцы и считались с некоторых пор покорными, но все же, для наблюдения за ними у нас было учреждено несколько передовых постов на главных выходах из ущелий гор.

Против расположения двух других батальонов нашего полка раскинулась обширная закубанская равнина, представлявшая из себя громадный треугольник, основание которого опирается на главный хребет гор, течение же Кубани образует остальные две стороны. Средняя часть этой равнины, пролегающая между реками Пшебсом и Лабою, богата лесом и хорошими пастбищами. Зато пространство между Кубанью, Чамлыком и Лабою совершенно безводно, безлесно и изборождено по всем направлениям балками, в которых воду можно встретить только после сильных дождей. Весь левый берег Кубани был заселен множеством горских племен, известных у нас под названием закубанцев или черкесов[28 - Дубровин. «История войн и владычества русских на Кавказе», т. 1, кн. 1-я. Дебу. «О Кавказской линии».]. Долины по левым притокам Урупа, Большой и Малой Теге ни заняты были бесленеевцами; на северо-запад от них, вдоль по течению ручьев Чехурадж, Белогияк и Шеде, жили махошевцы; между рекою Белою и Пшишем – хатукайцы; на север от которых, между Кубанью, Лабою и Белою – темиргоевцы. Весь северный склон главного хребта и пространство между рекою Белой и Суп населяли абадзехи, которые разделялись на нагорных и равнинных. На северо-запад от реки Суп и до Шипса жили шапсуги, а восточнее их, вплоть до реки Пшиша – бжедухи. Наконец, все пространство между низовьем Кубани и Черным морем, а также оба склона Кавказского хребта было занято натухайцами. Почти все черкесские племена разделялись на четыре сословия: князей, дворян, крестьян и рабов[29 - Абадзехи, шапсуги и натухайцы не имели княжеского сословия.]; первые два из них считались совершенно свободными, но княжеские роды имели первенствующее значение. По отношению к России все пользовались свободой действий, но отдельные племена редко соединялись вместе для совокупных предприятий и это обстоятельство сильно ослабляло горцев, а с другой стороны весьма затрудняло окончательное покорение всего Закубанья, так как приходилось иметь дело с каждым родом в отдельности.

Закубанские народы селились аулами, дворов в двадцать каждый, по берегам рек, в глуши лесов, на предварительно очищенных полянах. Поселения отстояли друг от друга очень близко и, нападая на одно, наши войска постоянно сталкивались с жителями соседних аулов, верст на десять в окружности.

Будучи по природе народом воинственным, черкесы владели оружием в совершенстве: кинжал, шашка, ружье и пистолет составляли достояние каждого и в большинстве случаев дарились новорожденному мужского пола по прошествии года. С семилетнего возраста уже начиналось систематическое обучение в разных военных упражнениях и постепенно из чумазого подростка вырабатывался лихой джигит и опытный хищник.

Равнины с превосходными лугами и пастбищными местами, на которых жили кабардинцы, бесленеевцы и темиргоевцы, способствовали развитию коневодства, что выработало из населения хороших наездников, слава о которых гремела по всему Кавказу. Нагорные племена сражались исключительно пешими. «Шапсуг рубака, – говорили сами закубанские жители, – абадзех стрелок, а чеченец за завалом крепок»[30 - Деревянный столб, обмотанный смоляной паклей.]). Скалистые ущелья гор давали немного средств к существованию и волей неволей заставляли искать пропитания в набегах; разбойничество, грабеж стали насущной необходимостью, постепенно вошли в обычай горских народов и сделались неотъемлемым достоянием горцев; желание стать предметом народной молвы, которая как эхо отозвалась бы в самых неприступных ущельях гор, составляло цель каждого горца; тот, кто больше награбил русского добра и срезал русских голов, получал большее значение в глазах толпы; его чтили, его слушали на собраниях и ему охотно подчинялись во время набегов.

В большинстве случаев набеги закубанцев на кордонную линию не были проявлением общей народной воли, а носили частный характер, и только нападения на наши станицы и укрепления решались на общих народных собраниях[31 - Романовский. «Кавказ и Кавказская война», стр. 208.]). Обыкновенно какой-нибудь джигит вызывал охотников на лихое предприятие; быстро собиралась партия в пять – десять человек пеших или 20–30 конных, которая и отправлялась в путь; по глубоким оврагам, через едва проходимые чащи пробирались черкесы на хищничество; ночь проводили они на коне, днем отдыхали, искусно избегая встречи с нашими войсками; подкравшись скрытно к берегу Кубани, черкесы начинали высматривать удобное место для переправы и зорко следили за всеми действиями кордонных постов, стараясь точно определить места залегания наших секретов. Выждав удобную минуту, партия переправлялась под покровом ночи вплавь через Кубань. Малейшая оплошность, плеск воды, фырканье лошади открывали замыслы хищников. Зловещее пламя сигнального маяка[32 - Деревянный столб, обмотанный смоляной паклей.] указывало всем о месте прорыва горцев, отовсюду с ближайших постов спешили сюда казаки, форсированным маршем направлялась пехота[33 - Романовский. «Кавказ и Кавказская война», стр. 208.]. Быстро вал казачьих станиц унизывался защитниками, начиналась пальба из ружей и орудий, набат церковного колокола призывал женщин и детей укрыться за стенами храма. Тревога начиналась повсеместная, а в это время партия хищников, ограничившись угоном нескольких голов скота, а в счастливом случае захватом кого-нибудь в плен, быстро переправлялась обратно. Чем темнее и ненастнее была ночь, чем завывание ветра сильнее, тем скорее нужно было ожидать нападения горцев. Вечное тревожное ожидание сильно изнуряло войска; ни днем, ни ночью не было никому отдыха; хищники рыскали по всем направлениям, подкарауливая жертву.

Вот какими красками свидетель событий тех времен[34 - Барон Торнау. «Воспоминание о Кавказе и Грузии». Русский Вестник. 1869 г. № 1.] рисует положение дел тогдашней Кавказской линии: «Начиная от среднего Егорлыка, отделявшего землю донских казаков от Кавказской области, путешественника встречали и провожали на станциях рассказами о свирепости черкесов и беспрестанных грабежах и убийствах, производимых ими по самым ближайшим окрестностям. К счастью это были покамест одни сказки. Около ста верст он мог еще проехать не рискую ни головою, ни чемоданом. Ближе к Ставрополю дело принимало другой оборот; опасность, существовавшая до того в одном напуганном воображении кавказского новичка, обращалось в действительность, быстро возраставшую по мере сближения с Кубанью, Малкой и Тереком, отделявшими линию от неприятельских земель. На ночь езда по дорогам прекращалась для всех, кроме нарочных, которым давали в прикрытие сколько нужно казаков. С рассветом выезжать со станции было менее опасно. Хищники – официальный термин для обозначения горцев, прорывавшихся в наши пределы – редко позволяли себе «шалить», те. убивать и грабить, в утреннее время, когда рабочий народ толпами выходил в поле и когда по берегам пограничных рек и по всем дорогам казачьи разъезды отыскивали след – «сакму» разбойников, успевших прокрасться в степь под защитой ночи. Многолюдство грозило немедленным распространением тревоги, а долгий день способствовал казакам преследовать их. Зато последние часы перед закатом солнца слыли, не без основания, самым опасным временем дня. Шайки хищников, скрытно дремавшие в глубоких балках, прорезывающих линейские степи, или в густых лесах, покрывавших берега Кубани и Терека, появлялись там, где их нисколько не ожидали, угоняли табуны и стада, убивали оборонявшихся, хватали в плен беззащитных и под покровом ночи ускользали от погони. В числе несколько сот человек они нападали на крестьянские селения или пытались ворваться в казачьи станицы. Вечерняя встреча в поле с конными людьми в мохнатых шапках, когда, к тому же, лица были укутаны башлыками и у переднего ружье вынуто из чехла, редко предвещало добро. Сердце сжималось болезненно, когда в степи неожиданно появлялась шайка подобных ездоков; рука судорожно ложилась на курок ружья или пистолета, и тоску отводило только в счастливом случае, если удавалось разглядеть у них более сапогов, чем чевяк: значит казаки, а не чеченцы или закубанцы. После этого понятно, почему для линейцев с сумерками наступал не покой, а начиналось настоящее томительное бдение: из станичных ворот выезжали заставы и разъездные казаки, резервные съезжались на сборное место, на улицу. Казак не выходил иначе, как с ружьем, вынутым из чехла, и в свою конюшню не заглядывал без пистолета в руках. Черкес, случалось, прокрадется в станицу, заползет на двор к казаку, спрячется под плетнем и ждет, пока кто-нибудь выйдет ночью подложить корму лошади или коровам. Удар кинжалом или пуля отплачивают казаку за мусульманскую кровь, пролитую неведомо каким гяуром, – кто станет разбирать виновного? И черкес исчезал мгновенно, как будто он тут и не бывал».

В таком положении Тенгинский полк застал дела на правом фланге линии в двадцатых годах нынешнего столетия.

Новый командир полка, полковник Максимович, по соединении полков и ухода кадра, объехал места расположения батальонов с целью направить должным образом весь порядок службы. Офицерам, находившимся с командами в казачьих станицах, роздана была особая инструкция, которою они должны были руководствоваться[35 - Полковой архив. Исходящий журнал за 1819 г., дело № 110.].

Согласно ее, начальнику пехотной команды подчинялось все население и, в случае набегов неприятеля, оно должно было действовать совместно с нашими войсками. Строго предписывалось офицеру охранять все въезды в селение и ближайшие возвышенности сильными караулами и пикетами; на ночь же высылать патрули, на обязанности которых лежало наблюдать, чтобы кто-нибудь из казаков в пьяном виде не устроил фальшивой тревоги. Офицер ни под каким видом не мог разрешать жителям отлучаться в ночное время из своих станиц и обязан был следить, чтобы скот поселян не распускался по степи и тем не привлекал внимания хищного неприятеля, а собран был в безопасном месте при достаточном прикрытии. Занимаемые полком укрепления: Константиногорское, Кисловодское и Кумский штерншанец, приказано было привести в исправное состояние, т. е. исправить вал и батареи, укрепить ворота, заделать все пролазы и другие проходы. Полковник Максимович напоминал офицерам, «что они те из российского государя воины, которым определено охранять его пределы» и предлагал оправдать доверие высшего начальства. Нижним чинам внушалось, «чтобы они не пренебрегали хищниками и дрались храбро с ними, не указуя им уважения, ибо известно, что подлые сие разбойники не ищут славы, а только добычу». Отправлять нижних чинов куда бы то ни было одиночным порядком строго воспрещалось; нужно ли было отнести пакет в полковую канцелярию, кр. Константиногорскую, сейчас же наряжалась команда из 8-ми человек при унтер-офицере. Неисполнение названных приказаний строго каралось полковником Максимовичем, который при этом не раз подтверждал ротным командирам «командовать ротою не так, чтобы было одно звание ротного начальника, а как требует того служба от исправляющего обязанность сию, и тем не подвергнуть себя строжайшей взыскательности»[36 - Архив Суздальского полка. Приказ за 1819 г., дело № 238.].

Вообще полковник Максимович, будучи врагом всевозможных наказаний, редко прибегал к ним и старался более нравственно влиять на своих подчиненных, пробуждая в них сознание долга службы. «Порядком текущих дел, говорилось не раз в приказах, держатся оного устройства, и достоинства каждого из служащих измеряется его делами и поступками».

Что представляло из себя то общество офицеров, к которому командир части принужден был обращаться с подобными наставлениями? В большинстве случаев это были недоучки из дворян, «которые, кроме россейски читать и писать никаких наук не знали», как гласили их формулярные списки. Офицеры же, произведенные из грузинских дворян, «не умели даже говорить по-русски, а писать и того менее»[37 - Арх. шт. Кавк. воен, округа. Предписание ген. Ермолова ген. Сталю 2-му. Исходящий журнал. 2-я половина за 1824 г, дело № 235, по дежурству 1-го отд.], Поэтому генерал Ермолов предписал командирам частей, под строгой ответственностью, не представлять таких «чиновников к следующим чинам, не испытав их предварительно в российской грамоте». Но наши офицеры не были сильны в науках, зато были сильны в военном деле. Большинство из них имело за собою большую боевую опытность, принимая участие не в одной кампании. Служба составляла для них все. Хорошо знакомые с бытом солдата, потому что сами начинали военное поприще в этом звании, они умели говорить с ними и руководить их действиями. Конечно, трудная служба на кордонных постах и невозможные условия жизни не могли привлечь в полк молодежь из кадетских корпусов и военно-сиротских заведений; контингент офицеров в двадцатых годах исключительно комплектовался произведенными в это звание за выслугу лет из нижних чинов. Разбросанность полка, кроме того, небольшими командами вдоль по течению Кубани, отсутствие библиотеки и офицерского собрания не могли, конечно, сплотить общество офицеров в одну тесную корпоративную семью и, случалось, многие из них долго не были даже знакомы друг с другом, не имея возможности где-либо встречаться вместе. Большинство офицеров в полку были холостые, что нужно объяснять материальной необеспеченностью.

«Господа офицеры, – говорилось в предписании Ермолова, – при недостаточном своем состоянии женятся на бедных, чрез что являются в службе неисправными», почему при вступлении в брак каждый офицер должен был представить материальное обеспечение, как некоторую гарантию более безбедного существования. Пристойность браков лежала всецело на ответственности полковых командиров; женою офицера могла быть только дворянка и даже дочери своего полкового священника и врача, если не принадлежали к этому сословию, не могли рассчитывать вступить в полковую семью, так как по своему происхождению «не соответствовали званию офицера», и тот, кто осмеливался просить разрешения на подобный брак, «делал уже тем большое неприличие»[38 - Полковой архив. Исходящий журнал за 1821 г., дело № 54.].

Положение офицеров и особенно семейных было крайне незавидно; жизнь на постах в тесных и смрадных столбянках, по которым сквозной ветер гулял совершенно свободно, была очень тяжела. Убийственный климат многих мест Кавказской линии, частые случаи появления чумы, ожидания частых тревог усугубляли нравственное удручение.

Не менее печально было и материальное положение офицеров. Согласно штата 1802 года, штаб и обер-офицерам причиталось в треть (с вычетом на медикаменты и госпиталя):

В этот оклад входили и денщичьи порционы – по 2 руб. 43 % коп. в треть на человека. При таком незначительном содержании и при необычайной дороговизне на Кавказе всех предметов самой первой необходимости, жалованья, конечно, не хватало офицерам. Обмундирование обходилось в три раза дороже, чем в остальных местностях России[39 - Дебу. «О Кавказской линии с 1816–1826 год».]. Цена на жизненные продукты стояла крайне высокая; приходилось платить: за фунт мяса 8-19 коп., за курицу рубль, за десяток яиц 20–40 коп., фунт простого мыла стоил 30 коп., сальных свечей 26–36 коп., фунт сахара дешевле 1 руб. 50 коп. нигде нельзя было купить[40 - Полковой архив. Исходящий журнал за 1819 г., дело № 3.]. И только «осьмуха» водки хлебной «полугарной», да красного вина продавались по 8–7'Л коп. Неудивительно поэтому, что при дешевизне спиртных напитков, офицеры на постах «вместо исправности занимались нетрезвостью». Как было выражено в одном из полковых приказов.

Задолженность офицеров в полковые суммы и между собою, и даже нижних чинов была необычайная; расчеты на содержание с 1819 по 1825 год указывают, что половина офицеров не получала и четверти причитавшегося им третного жалованья, а некоторые офицеры и совсем не видели его. Один из офицеров так доносил командиру полка о своем бедственном положении: «Целый год я не получал ни копейки жалованья и был так несчастлив, что с меня удерживали всегда все содержание. Я не заслужил таких жестоких вычетов, и крайность моя заставляет беспокоить вас и просить оказать свое благодеяние и исходатайствовать мне хотя половинную часть из сей заслуженной мною трети[41 - Полковой архив. Входящие бумаги за 1822 г., дело № 63, рапорт прап. Самуйлова.]. И подобные обращения к командиру части не были исключительными явлениями.

Монотонно и однообразно протекала жизнь офицеров; большинство из них «лишено даже было возможности вести приятную беседу, доставлявшую отдых после трудных упражнений в службе», как писал наш бригадный командир генерал Дебу в своих записках. Отпуски разрешались очень редко, да и то – если на офицере не состояло «казенного или партикулярного одолжения». Об удовольствиях не было помину, и только офицеры рот 3-го батальона находились в этом отношении в несколько лучших условиях. Близость крепости Георгиевской, где сосредоточено было управление главного начальника Кавказской линии, давала им возможность посещать вечера в Дворянском собрании; но нередко случалось, что среди вихря вальса, под звуки полковой музыки, офицера вызывали из зала и через несколько часов он был уже далеко за Малкою, мерно меся липкую грязь[42 - Полковой архив. Исходящий журнал за 1821 г., дело № 54.]. Полкового офицерского собрания не было у нас, не было даже и дежурной комнаты, где бы хотя изредка офицеры могли собираться вместе. Дороговизна, с какою сопряжено было приобретение разных книг, отсутствие отпуска денег от казны на этот предмет, служили причиною тому, что библиотека у нас не была учреждена. Только в 1823 году офицеры полка, пожертвовав добровольно 465 рублей, уполномочили полкового адъютанта поручика Рашевского выписать некоторые сочинения и непременно новейшие, ибо на Кавказе, как говорилось в общем постановлении, «за редкость попадаются книги моложе семидесяти лет»[43 - Полковой архив. Исходящий журнал за 1823 г., дела № № 108 и 142.].

Приводим здесь интересный список книг, положивших начало ныне существующей библиотеки офицерского собрания Тенгинского полка: Валентин, или беззаботная голова; Сестра милосердия, или разрушение Лиссабона; Янклудский журнал; Варвик, или ужасная жертва честолюбия; Бонапарт на острове св. Елены; сочинения Карамзина; Тайное злодеяние Наполеона; Старик везде и нигде; Леди Елена и леди Анна; Вальтер, или дитя ратного поля; Мария Брабантская; Мои путешествия по пропасти злосчастной; Тайная причина французской революции; Достопамятности в мире; Странствующие музыканты; Критика; Луковин, комедия; Тайное наставление короля прусского офицерам; История о низвержении Наполеона с похищенного им трона, – 6 книг; Черный рыцарь; Любовь и тщеславие.