Кто в армии служил, тот в цирке не смеется

* * *

Солнышко сияет, музыка играет…

– Слухай задачу: Завтра с утра поедем в Смолянку. Там для нас в Доме офицеров наглядную агитацию нарисовали, надо забрать и к понедельнику установить! Вопросы есть?

Макарыч сплюнул и вполголоса выругался – в адрес замполита, судя по всему. Ни ему, ни мне ехать за двести километров по июльской жаре не было никакой радости. Замполита это, естественно, никоим образом не волновало, выступать – себе дороже, а посему рано утром мы выехали по направлению к Шкотово.

Смоляниново (Смолянка) являл собой маленький поселок при узловой железнодорожной станции, по левую сторону которой располагались тыловые службы флота, а по правую какая-то мотострелковая дивизия. Дом офицеров, однако же, был огромен и по архитектуре своей напоминал московский Дворец съездов.

Макарыч вышел из служебного входа Дома офицеров явно не в духе. Наглядная агитация, за которой мы сюда и явились, еще не была готова. То есть, готова – то она была, но сохнуть ей оставалось как минимум до следующего утра. На звонок Макарыча замполиту было отвечено, чтобы ждали, пока высохнет. На довольствие нас, естественно, никто ставить не собирался. Макарыч, не переставая материть замполита, забрался в кабину и скомандовал мне ехать в пристанционный поселок, где у него, как, наверное, в любом населенном пункте Приморского края, кто-то знакомый жил. Знакомый был дома, Макарычу очень обрадовались, он тоже успокоился и разулыбался, увидев в углу большую бутыль, судя по всему, с самогоном. Мне был выдан сухпай в виде куска сала, буханки хлеба и пары банок гречневой каши с тушенкой:

– Поедешь в Дом офицеров, найдешь там прапорщика Денисенко. Скажешь, кто ты есть, он найдет, куда тебя пристроить. Вопросы есть?..

Денисенко привел к местному художнику, поручив тому приютить меня до утра. Парня звали Лехой, оказалось, что он к тому же из Ленинграда, считай – земляк. Дело уже шло к вечеру, я выгреб из карманов всю наличность, Леха в свою очередь, извлек из-за портрета какого-то военачальника мятую трешку. Отсутствовал он недолго, и результатом явилась большая бутыль железнодорожного шила. От авиационного оно отличалось желтоватым цветом и запахом то ли масла, то ли солидола… От Лехи я и услышал тогда эту историю:

С новым пополнением к нам прибыли двое музыкантов. Лева и Вова. Музыкантов настоящих. Лева, маленький носатый еврей, окончил институт культуры имени Крупской по классу хорового дирижирования. Вова вылетел из музыкального училища, где обучался игре на духовых и ударных инструментах. Причем, вылетел с последнего курса. Не знаю, что нужно было отмочить для этого. Видимо, что-то из ряда вон выходящее…

Естественно, директор Дома офицеров был несказанно рад этому приобретению, потому что музыкантов, как таковых, в его распоряжении не было. Были бойцы, умеющие играть, что им покажут, нот, естественно, толком никто не знал, и три марша, не считая похоронного, которыми "жмуркоманда" услаждала слух личного состава, навязли в ушах у всех. Посему, появление профессионалов от музыки очень обрадовало директора, подполковника Турбина.

Начальник политотдела дивизии, полковник Пилипенко, послушав оркестр, выразил недоумение репертуаром:

– Турбин! Вот, я тут уже не первый год, а музыка всё та же. Твои музыканты больше играть ничего не умеют, что ли?!

– Товарищ полковник! У меня сейчас с новым призывом два профессионала пришли! Консерваторию ленинградскую закончили. Будем менять репертуар!

– Это хорошо! К седьмому ноября надо какой-нибудь новый марш исполнить. Успеешь?

– Так точно!

– Пятого в десять утра приду слушать.

Начпо ушел, Турбин вызвал Леву и Вову:

– Короче, нам поставлена задача, к седьмому ноября разучить и исполнить на параде новый марш. Вы из Ленинграда, образование у вас есть. Репетируйте хоть круглые сутки, но чтобы к пятому числу марш был готов!

Лева и Вова блестяще справились с поставленной задачей. Начпо, явившийся на прослушивание, был очень доволен. Музыканты играли слаженно, даже с каким-то подъемом. Пилипенко поинтересовался:

– А как называется марш?

– Марш подводников, товарищ полковник!

– Хм… Подводников… Ну, ладно! Главное, музыка хорошая. Хоть мы и не подводники – нехай будет!

Седьмого ноября серые шеренги дружно печатали шаг под новый марш. Гремела медь, гулко ухал барабан. Довольные командиры, взяв под козырек, приветствовали с трибуны марширующие роты. Хотелось расправить плечи и грянуть строевым, подпевая старательно гремящему оркестру:

We all live in a yellow submarine!

Yellow submarine!

Yellow submarine!..

* * *

Лёха

– Лёха! Где ты его берешь? Дрянь несусветная!

– У дефектоскопистов!

– ???

– Ну, это тележка такая. Ее по рельсам катят, там приборы, их шилом заправляют. В конце смены шило сливают. Не на землю, естественно…

– Ну, давай еще по чуть- чуть

– Давай за твой скорый дембель! Дай Бог, чтобы не в последней партии!..

– Я уйду первым! Самым первым!..

– Нереально! У тебя, что, папа округом командует?

– Нет! Но уйду первым. Потому, что знаю свой дембельский аккорд. А его я закончу через неделю после приказа!

Признаться, Лёхе я не поверил. Самая первая партия дембелей всегда уходила, как минимум, месяца через полтора. Весь разговор происходил в Доме офицеров гарнизона Смоляниново, где Лёха трудился художником, и куда нас с Макарычем отправили за наглядной агитацией. Агитация сохла, Макарыч по обыкновению проводил время за бутылкой у кого-то из многочисленных знакомых, снабдив меня сухпаем и отправив в Дом офицеров, где и пристроили до завтрашнего утра.

Художник Леха был великолепный! За плечами имел художественно-графический факультет института имени Герцена в Ленинграде. Выполненные им портреты всяческих военачальников и героев во множестве украшали фойе Дома офицеров.

Талантливого художника ценили, жил он, как у Христа за пазухой, в части появлялся крайне редко, но, против обыкновения, сослуживцы относились к нему неплохо. Кроме умения рисовать, Леха был разрядником по самбо, посему наезжать на него желающих не находилось, к тому же разрисованный Лёхой дембельский альбом очень и очень ценился в гарнизоне. Правда, чести этой удостаивались единицы, входившие в число друзей и земляков. Лёхиными рисунками гордились, как работами известных мастеров. При всем этом, я очень сильно сомневался, чтобы его отпустили самым первым, причем сразу после приказа:

– Леха! Ну, нереально это! Ты художник классный, потому первым и не уйдешь, пока всё что можно не разрисуешь!

– Спорим!? Если уйду – поставишь мне литр, когда в Питере будешь! Коньяка!!! Не шила!..

– Да уж! Такой отравы там не найти! Из чего его делают?!

– Судя по запаху – из квашеных галош!..

Лёха нацарапал мне свой питерский телефон на открытке со знаменитой картины "Ленин в октябре", кажется, где Ильич в окружении солдат и матросов произносил какую-то речь:

– Вот, тоже, блин, халтура! В актовом зале клуба железнодорожников панно на всю стену рисую. И на хрен им там лысый в кепке?! Как будто ничего больше изобразить нечего!..

Вопрос о шиле можно было не задавать. Если Лёха разрисовывает железнодорожный клуб, значит, там он им и разжился.

– А аккорд какой будет?

– Новая офицерская столовая. На сто процентов уверен!

– Ну, разрисуешь, и все равно, я думаю, первым не уйдешь. Найдут еще, чем нагрузить!