Избранные произведения. Том 3

– Ты так и не ответил: что бы ты сказал, если бы она начала резать твоё сердце?

– Я-то?.. Добровольно лёг бы под её нож.

Галим покраснел, думая, что его разыгрывают. Шалденко вернул ему карточку.

– Люби и береги её, Урманов.

Выговорив это как-то чудно, сдавленным голосом, Шалденко круто повернул к выходу. Галим невольно проследил за ним взглядом: пригнув голову, своей развалистой походкой, поспешно и не оборачиваясь, вышел мичман из центрального отсека. Галим недоумевающе уставился на Ломидзе:

– Что случилось?

– Эх, до чего же неудобно получилось… – растерянно почесал в затылке Ломидзе. – В первый день войны, при бомбёжке, погибла его невеста… Я не подумал об этом, когда подсунул мичману карточку.

Подводная лодка Шаховского лишь на самое короткое время возвращалась на базу и снова выходила в море. Она стала для вражеских кораблей чем-то вроде неожиданно налетающего шквала.

Только что в бушующих волнах закончился неравный поединок между советскими моряками и фашистской подводной лодкой, имевшей преимущество в тоннаже и вооружении.

После взрыва на поверхности моря расплылось большое масляное пятно. Это было всё, что осталось от вражеской подлодки. Но к месту боя уже спешили немецкий миноносец и стая быстроходных катеров, – видимо, с тонущей лодки успели передать координаты места боя. Весь запас торпед у подлодки был израсходован, и Шаховский, спасаясь от преследования, решил лечь на грунт.

Лодка быстро погружалась. Но вот погружение закончилось. В отсеках без всяких приборов было слышно, как, шумя винтами, над лодкой пронеслись сначала миноносец, затем катера-охотники, сбрасывая серии глубинных бомб.

Кольцо взрывов сжималось. Лодка дрожала всем корпусом. Моряки недвижно стояли на постах, устремив всю силу своего напряжённого внимания на приборы.

Мигнуло электричество, от тяжёлых толчков выключились рубильники. Через несколько минут свет снова включился, но вдруг стало невыносимо душно.

Пот стекал с лица Галима. Как и все остальные, он дышал открытым ртом. Вздутые на висках вены пульсировали с каким-то покалыванием.

К Галиму подсел Верещагин.

– Не боишься? – спросил он.

– Не то… Обидно умирать не в бою, – признался Галим, с трудом шевеля губами. – А почему нам не подняться наверх? Попробовать бы…

– Нельзя. Нас караулят. Надо терпеть. Как самочувствие?

– Пока ничего.

Верещагин передохнул, потом посмотрел на Галима обесцвеченными, будто сразу полинявшими глазами.

– Я пришёл сказать тебе о партийном собрании. Будем принимать тебя в партию.

– Когда?

– Сейчас.

– Сейчас? – переспросил Галим, не веря своим ушам.

– Да, – сказал Верещагин и подумал о Шаховском, который приказал собрать коммунистов.

Когда командир корабля вызвал его к себе и сообщил о своём решении, Верещагин сразу понял его мысль.

В особенно трудные минуты советские люди всегда вспоминают о своей партии. И тогда, сплотившись вокруг неё ещё теснее, они становятся непобедимыми, ибо презирают смерть.

– Ну ладно, мне ещё с другими нужно повидаться, – медленно, словно нагруженный чем-то очень тяжёлым, поднялся Верещагин.

«Как он только ходит, какая сила движет им, когда трудно даже рукой пошевелить?» – невольно подумал Галим. Но и сам встал, чтобы идти на партийное собрание.

Если бы враги, которые были уверены, что советская лодка где-то здесь и что рано или поздно они пустят её ко дну, знали, что в то самое время, когда, притаившись, они подстерегают свою добычу, русские собираются на партийное собрание, чтобы принять в партию, напутствовать в большую жизнь молодого краснофлотца, они подумали бы, наверно, что русские не в своём уме. Но моряки подводной лодки, узнав о партийном собрании, поднимались, приводили себя в порядок и шли к центральному посту. Шли не только те, у кого был в кармане партийный билет. Шли все, и каждый думал о большом: о партии, о победе, о жизни.

Прямо перед собой Галим увидел портрет Ленина. Молодой советский человек смотрел на него с готовностью принести великой, перестраивающей мир партии чистую и благородную клятву верности. Но уже то, что сегодня он находится здесь, было настоящей клятвой верности.

Собрание началось немедля. Секретарь, как обычно, зачитал документы – заявление Урманова, анкету, боевую характеристику, рекомендации.

– Несу за него полную ответственность перед партией, – раздельно произнёс секретарь последнюю фразу в рекомендации Верещагина.

Какое доверие оказывают ему товарищи, думал Урманов. Своей партийной честью, всем, что дорого коммунисту, они ручаются за него, верят, что он, Галим Урманов, никогда не обманет партию, не нарушит долга, не пощадит врага, не пожалеет крови своей ради жизни народа.

Готовясь к собранию, Галим обдумывал, с чего начнёт свою несложную биографию. Он даже затвердил её наизусть. Но здесь, на этом суровом собрании, он забыл всё, что приготовился сказать.

Мысль о том, что он, Галим Урманов, тоже будет коммунистом и со временем станет таким же выдержанным и несгибаемым, как сидящие здесь Шаховский, Шалденко, Верещагин, переполняла его сердце безмерной радостью и счастьем.

– Родился я в тысяча девятьсот двадцать втором году в семье рабочего. Окончил среднюю школу, потом поступил в военное училище. Из училища пришёл сюда. Был пионером, потом воспитывался в комсомоле…

Глаза Галима встретились с глазами Верещагина. Они словно подбадривали Галима: «Смелее, братишка, правильно говоришь».

Но Галиму уже нечего было и рассказывать. Вся его жизнь уместилась в нескольких фразах. Он растерянно оглядел товарищей, но никто не удивился краткости его биографии.

Когда коммунисты подняли руки, голосуя за него, Галиму показалось, что эти руки подняли его высоко-высоко.

Едва закончилось собрание, за бортом раздались два взрыва – один далёкий, другой поближе. Акустик Драндус доложил, что слышит шум хода катеров, а миноносца не слышно.

– Хорошо, – сказал Шаховский.

Ему было ясно: фашисты уже начали нервничать, бомбы они сбрасывали наугад. «Ничего, у нас нервы крепкие, мы ещё полежим», – думал он.

Но в отсеках всё труднее становилось дышать. Огромная душевная зарядка, полученная на партийном собрании, помогла Галиму продержаться дольше многих. Но вот и он прислонился к переборке. Голова его склонилась набок, бескозырка упала. Теряя последние проблески сознания, он успел подумать: «Я коммунист…»

Вскоре силы покинули и мичмана Шалденко. Через несколько часов на лодке остались только два человека, которые ещё могли держаться на ногах, – командир корабля Шаховский и главстаршина Верещагин. Пересиливая возрастающую слабость, Шаховский сел на место акустика. В хаосе морских звуков он ясно различал шум винтов кораблей.

– Ждут, – пробормотал он, сжимая кулаки, – да не дождутся!

Шаховский знал только одно: держаться надо до тех пор, пока можно будет всплыть. Но сколько времени так может продолжаться – этого он не знал. Если бы существовала ночь, Шаховский сказал бы себе: до ночи. Но сейчас над Баренцевым морем, в этих широтах, тянулся бесконечный полярный день.

Верещагин подошёл к Урманову. Нагнулся, поднял его бескозырку, надел ему на голову. Думать о чём-нибудь последовательно он уже не мог. В разорванном сознании возникал в памяти отцовский колхозный домик, утопающий в вишнях, старая мать и сестрёнка – колхозный зоотехник…

Чтобы не уснуть, Верещагин то пожимал упавшую руку товарища, то смотрел в застывшие приборы, тускло блестевшие в темноте. Шаховский, хоть и с затуманенными глазами, сидя у аппаратов, упорно прослушивал поверхность моря.

Прошла, думалось, вечность с тех пор, как лодка остановилась в неподвижности и молчании, и главстаршина серьёзно тревожился за жизнь товарищей. Да и у самого звенело в ушах, перед глазами, утратившими свой обычный острый огонёк, мелькали красно-чёрные круги, голова гудела.