Катарсис

– Не плачь, ты не одинока – целая деревня с тобой. Я скоро вернусь, и мы будем продолжать наши занятия. Я уверен, все будет хорошо, и ты верь, вы все верьте – это было сказано детям, толпившимся около него.

Вальтер Бош подошел к телеге и поставил на нее кузовок с едой, а большую охапку сочной моркови с ботвой подал Йозефу: – Это из вашего сада. Они будут полезны для вас, реб Фишер, – он положил руку ему на плечо. – Спасибо за вашу помощь и благодарю вас за наших детей.

Бош, этот грубоватый с виду крестьянин, по воле случая ставший главой всей деревни в тот самый день, когда группу немецких поселенцев бросили в этом глухом неприветливом месте, именно он оказался тем человеком, который смог спасти потерявших надежду людей, и это чувствовали все в поселении. За прошедшие пять лет Фишер видел много слез и страданий, но видел и то, как этот немногословный человек организовывал жизнь там, где ее, казалось, не могло быть. Ведь жизнь, кажется, сделала все, чтобы очерствить, ожесточить любое сердце, но бургомистр всегда делал самую трудную работу, подставляя плечо тем, у кого не хватало сил, заменял и ободрял слабого, уставшего и находил слова для каждого, чтобы вызвать улыбку и поднять настроение своих товарищей.

– Вальтер, я не готов проститься навсегда. Я буду помнить тебя и твою деревню, этот день и твою морковь.

– Вы всегда будете в моем сердце, Йозеф. Мы никогда не забудем вас, – они крепко обняли друг друга. – Если вы почувствуете, что вам очень плохо, помните, что я ваш должник. Я сделаю все, о чем вы меня попросите.

– Я не сомневаюсь в этом, – сердце Йозефа сжалось.

Даже дети понимали, что никогда больше не увидят своего любимого учителя.

Он тоже знал это.

– Хватит! Подотрите сопли! – Мокин прервал прощание. – Заключенный Ф 30–68, слушай меня.

Он привычной казенной скороговоркой зачитал правила, которым Йозеф должен был следовать во время его перемещения из деревни в лагерь: – Шаг влево, шаг вправо считается попыткой к бегству, стреляем без предупреждения, понял, Ф 30–68?

Мокин закончил чтение бумаги.

– Понятно, – ответил Фишер, глядя прямо в глаза Мокина.

Да, это был тот самый Йозеф Фишер. Он мало изменился внешне, только, может быть, его темные до черноты глаза стали светлее и потеряли выражение былой неуверенности, а взгляд стал добрее, и эта доброта проявлялась даже в том, как Фишер смотрел на Мокина.

– Это хорошо, что мы выходим рано, – сказал Фишер, укладывая морковь на телегу, – с утра меньше оводов, они будут ждать тепла. В жару мошка пропадет до вечера, а комары жалят весь день, так что приготовьтесь, – он говорил негромко, словно рассуждая сам с собой.

– Не учи старика кашлять, – буркнул Мокин просто так, чтобы оставить за собой последнее слово, – разберемся.

Мокин навсегда запомнил эту картину: гигантские подсолнечники (выше и грандиознее всех присутствующих) стояли с повернутыми к утреннему солнцу золочеными шлемами, как почетный караул вдоль улицы. Йозеф смотрел на выстроившиеся цветы, прощаясь с ними едва заметной грустной улыбкой. Мокину даже показалось, что гренадеры-подсолнухи, словно отдавая честь Фишеру, на мгновение вдруг склонили головы.

* * *

Игольчатая зелень тайги мгновенно проглотила телегу, лошадь и четырех человек, накрыла и обволокла их запахом душистой смолы и мховой сырости. Неторопливый ход отдохнувшей за ночь лошади располагал к разговору.

– Товарищ Мокин, вы видели, что они сделали с ихней улицей? Они выстлали ее плашкой! А какие бараки да амбары, трясь их мать, не то, что в моей деревне. Я бы хотел посмотреть, что у них там внутри, – Дубин жевал кусок вяленой медвежатины, успев обыскать продовольственную корзинку Йозефа, а Панов смачно хрумкал морковкой, обтерев ее подолом гимнастерки. Морковь оранжевой свечкой сияла у него в руке.

– Это ж ясно как день, – Мокин тоже обтер морковь и звучно хрустнул ею, – они вымостили дорогу срезами, чтобы дома было чисто. Если улицы чистые, то и в доме чисто, понятно, козлы? Где вы выросли? В таком же свинарнике, как Каменный Ручей: грязь снаружи, грязь внутри…

– Конечно, они умные, – подвел итог Дубин, старательно пережевывая жесткое, как подошва сапога, мясо.

– Очень может быть, – Мокин проглотил сладкое морковное крошево и обратился к Йозефу: – Слушай, Фишер, это нацисты умные или мы, русские, глупые?

– Я не знаю, кто умнее, а кто глупее, – ответил Йозеф, – Бог создал все народы, каждый для своей цели, – и, помолчав немного, продолжил ровным голосом учителя, – некоторые из них для одной цели, другие для другой. Люди могут узнать что-то хорошее друг от друга, если есть различия.

Мокина неожиданно затронул мягкий голос Фишера и смысл его слов. Он никогда не думал, что разные люди существуют для разных целей. Эта мысль врезалась в его сознание, как гвоздь из сапога, пробивший защитный слой стельки, в пятку. Мокин попытался сосредоточиться на идее о разных людях, и уже решил, что все это просто-напросто еврейская мутота, но был прерван Пановым.

– Да че ты несешь, вражья морда!! Чему мы можем учиться у фашистов? – он отхрумкал кусок моркови и с полным ртом продолжал: – Мы дошли до Берлина и захватили всю Германию… Вот тебе и вся цель.

Мокина начали раздражать эти двое, посланные следить за ним.

– Слышь, Панов, выдвигайся вперед и наблюдай… будешь в дозоре, – приказал он охраннику, – а ты, Дубин, прикрывай нас с тыла… На всякий случай, сами понимаете… Выполнять!

– Вы хорошо знаете, гражданин офицер, что люди в нашей деревне не нацисты и не фашисты. Они – простые крестьяне. Их предки издавна жили в России, отцы и деды были крестьяне, они страдали и умирали, как и любой другой народ, – Фишер продолжал говорить негромко, но знал, что Мокин слышит его.

– А ты здорово научился говорить по-русски, Фишер, – Мокин внимательно рассматривал овражек, начинающийся от ближайшей к поселению бочажины. Воздух еще не нагрелся, и бабочек было меньше чем вчера, но стрекозы уже начали шнырять над стоячей водой, и острый нос лягушки торчал среди осоки.

– Это меня учительница Валентина научила… – Йозеф положил руку на связку книг.

Мокин перевел взгляд на книги, и Фишер, не дожидаясь вопроса, объяснил:

– Это учебники…. Их передали из соседней деревни.

– Ну вот, Фишер, ты и упустил шанс стать крестьянином, теперь ты будешь бухгалтером, – насмешливо заметил Мокин.

– Это тоже работа, – ответил Йозеф и после длинной паузы добавил: – Одного земледельца достаточно для семьи.

Фишер закрыл глаза. Внутренним взором он увидел местечко вблизи Вильно, где родился, вырос и провел всю свою жизнь.

– Что ты сказал? – Мокин не мог поверить, что услышал.

– Мой отец был земледельцем, – повторил Йозеф.

– Ну ты только послушай себя, Фишер! Еврей не может быть крестьянином. Я никогда не слышал такую чушь, чтобы еврей работал в поле. Жиды знают только, как продавать и обманывать других людей. Жулики и кровопийцы – вот, что они есть, – закончил он уверенно и дернул поводья, подгоняя лошадь. – Шевелись, Тетка, нам еще вона сколько топать, – и добавил весело: – Ну, давай, расскажи мне про своего отца-крестьянина, – он поудобнее уселся на телеге и ослабил вожжи.

* * *

Йозеф не отреагировал на явную насмешку Мокина, погруженный в тепло своих воспоминаний, далеких и лишенных многих деталей, но по-прежнему льнувших к нему, как старое детское одеяло.

Его отец, реб Фишер, каждое воскресенье брал маленького Йосэлэ на крестьянский рынок в Вильно, где он продавал кур и яйца со своей фермы. В конце дня отец всегда покупал ему мороженое.

– Вы хотите большую или маленькую порцию? – спрашивал продавец ласково, глядя на мальчика с улыбкой.

Это был своего рода ритуал, маленький спектакль. Продавец мороженного всегда задавал один и тот же вопрос, хотя знал заранее ответ отца:

– Он большой мальчик, дайте ему большое мороженое.

Йозеф, как все дети его возраста, любил мороженое, обожал его, мог съесть его много, из-за этого он получил прозвище – Йосэлэ-мороженое. Он не возражал. Он всегда указывал на большой металлический цилиндр, один из двух, стоящих в коробке со льдом в передней части фанерного ящика с надписью «Мороженое». Для Йозефа существовало лишь одно мороженое – сладкое, желтоватого цвета, с восхитительным вкусом ванили. Он любил смотреть, как мороженщик движениями заправского фокусника собирал для него сказочный бутерброд: в одну руку брал сверкающий цилиндр, другой клал на дно золотой диск из сахарной вафельки, черпал ложкой светящийся изнутри снег мороженого, набивал до самых краев цилиндр, а сверху прижимал другим вафельным кружком. И вот наступал миг волшебства.

– Ein, Zwei, Drei! – продавец надавливал поршень, дно цилиндра шло вверх, и две сахарные вафли с мороженым между ними выскакивали наружу. Мороженщик ловко подхватывал это чудо рукой и почтительно подавал Йозефу: – Это вам, большой мальчик.

Глаза Йозефа искрились радостью.

Он брал круглый брикет двумя пальцами и, располагая их точно по центру вафель, подносил ко рту. Осторожно поворачивая вдоль оси, начинал неторопливо слизывать языком сладкую пластичную мякоть, наслаждаясь каждой каплей этого фантастического, быстро тающего неземного лакомства. Он никогда не нарушал раз и навсегда отработанного ритуала – не запихивать мороженое целиком в рот, как это делали другие, нетерпеливые дети.

Йосэлэ ел мороженое отдельно, а вафли отдельно и только после того, когда точно посередине, на расстоянии, которое мог достичь его язык, оставался хрупкий тоненький столбик, готовый к краху в любую секунду. Весь фокус и мастерство поедания мороженого зависели именно от этого последнего момента – столбик мороженного между вафлями должен быть раздавлен одним точным, быстрым, как молния, движением и равномерно распределиться между сахарными вафлями.

Только тогда наступала очередь сахарных пластинок. Вафли, пропитанные насквозь расплавленной сладостью, становились чрезвычайно мягкими и вкусными. Они съедались в три приема. С закрытыми глазами (теперь он мог закрыть глаза, потому что прежде он должен был следить за тем, чтобы не потерять драгоценные капли растаявшего мороженого), Иозеф делал первый укус и медленно жевал нежно-сладкую кашицу, прокатывая ее между языком и небом, с трепетом ожидая мгновения, когда можно будет ее проглотить. Затем следовал второй, и, наконец, со вздохом (это был очень печальный момент) Йозеф глотал последнюю порцию райского счастья. Когда он открывал глаза, они были всегда, к удивлению отца, очень грустные, почти печальные.