– Ничего. Все со мной нормально. Мне тут не нравится. Я ошиблась. Я передумала. Люди могут изменить свое решение.
– Хорошо, што ты не парень. – Его голос стал ласковым, и это было хуже, чем рявканье с брызгами слюны.
Стефани похолодела. Кажется, только тогда она осознала самое очевидное в этой ситуации: она пререкалась с упрямым агрессором, бессовестной полуголой рептилией на лестнице темного дома, в котором никто не хотел с ней знаться.
Он снова улыбнулся – оскал исчез, довольный тем, что его поняли, что он унизил и запугал ее.
– Как я и сказал, я сделаю исключение из правил и спущусь к тебе, когда буду готов.
Стефани отвернулась, чтобы спрятать слезы ярости и злости, застелившие ей глаза. Она спустилась в свою комнату.
Восемь
Она уже не плакала к тому времени, когда Драч постучался к ней в дверь, но знала, что глаза у нее все еще красные. Был уже одиннадцатый час. Он дал ей помариноваться. Никогда раньше она не пускала слезу, чтобы добиться сочувствия от мужчины, который не был ее парнем, и даже в отношениях не делала из этого привычки. Она плакала не ради манипуляции Драчом Макгвайром; расстройство ее было настоящим, но Стефани была не против, чтобы он узнал, как она огорчена, если это поможет ей вернуть залог и часть оплаты. От понимания этого ей сделалось только хуже, но какие у нее были аргументы кроме слез?
Стефани открыла дверь и отошла в сторону.
– Проходите.
Драч вошел из затхлой темноты коридора. Свет выключился за то время, что он ждал, пока она вытрет нос и успокоится.
Неявный и неприятный запах дома перебивался вонью его лосьона после бритья. Стефани молилась, чтобы Драч натерся им не ради нее.
– Ладненько. Надеюсь, настроеньице у тебя получше. Подумал, што дам тебе чуть остынуть. Не люблю, когда мне грубят в собственном доме.
– Простите, что я сорвалась… Я сейчас немного под напряжением.
– Никогда бы не догадался, милая.
Драч не спеша прошел внутрь; в тандем к тренировочным штанам он надел белую спортивную майку. Кроссовки на нем были только что из коробки. Лаймово-зеленые и, судя по виду, дорогие. Со шнурка свисал ценник, как будто он просто примерял их перед покупкой. Он оглядел комнату, довольный тем, что видит:
– Нормальное местечко. По такой цене лучшее не найдешь. Не знаю, чего ты жалуешься.
Ей придется врать.
– Дело не столько в комнате. Я нашла новую работу. В Ковентри. Только сегодня узнала…
– Чего будешь делать?
– Мне надо переехать туда в эти выходные…
– Што за работа-то?
– Колл-центр. Он…
– Не знаю, чего ты с этим заморачиваешься. Говно ведь. Говенная работка. Никаких денег на такой не заработаешь. Я сяду?
Он вытащил стул из-под стола и уставился на ее сумки, полностью собранные и готовые к эвакуации.
– Время не тратила, ага?
– Мне надо быть в Ковентри к вечеру понедельника.
– К понедельнику! А ты не стесняешься набрехать, ага? Требуешь, значит, залог обратно, и жилье тебе не нравится, а все равно хочешь остаться до следующей недели?
– Только сумки оставить. Я в другом месте переночую.
– Делаешь чего хочешь, типа. Я тебе говорил, когда ты осматривалась, предупреждай за месяц. Я на неделю не сдаю. Не такое тут место.
– Я понимаю, но эта работа только возникла, и…
– Удобно как. Ну правда, только заехала, а через день новая работа? Прости, милая, я думаю, ты врешь. Лапшичку вешаешь.
– А какая разница? Я могу выселиться, если захочу. Я не обязана рассказывать вам о причинах. Но я хотела объяснить, почему мне надо съехать, из уважения. Я отдала вам деньги за месяц вперед, так почему следующий понедельник – это проблема? Я оплатила четыре недели в этой комнате. И никакого ущерба не нанесла. Но мне нужен мой залог, чтобы снять новую комнату. Мне не кажется, что это необоснованно. Я не могу выбрасывать такие деньги на ветер. Я не в том положении.
– Не в том, это верно, а то не пришла бы ко мне искать жилье за сорок фунтов в неделю. Это тебе не пятизвездочный отель, куда приходишь и уходишь, потому што отвалила кучу денег, типа. И што значит «мой залог»? Дай-ка я тебе кое-што объясню: когда ты отдала мне этот залог, деньги перестали быть твоими. Они мои, пока месяц не выйдет, типа. Мы договорились, что ты сообщишь за месяц. А я бизнесмен. Я не люблю, когда меня за нос водят. Я занятой человек.
– Пожалуйста. Мне нужно… я хочу получить эту работу.
– А я тут при чем? Это твои дела. А этот дом – мое дело. Платишь деньги – идешь на риск. Всякое случается. Мне ли не знать. Но бизнес есть бизнес, а ты согласилась на условия контракта.
– Нет никакого контракта. Я ничего не подписывала. Вы сказали, что «всем ентим не заморачиваетесь». Если я пойду в полицию…
Преображение волной прошло по его лицу, по телу. Она едва могла осознать изменения в выражении его лица, оттенке кожи, языке тела, и что они значили. Такие же перемены Стефани спровоцировала наверху, когда противилась его словам, только теперь она заговорила о полиции и передразнила его голос.
Кожа на лице Драча побледнела, не до белизны, а до сероватого, как у шпаклевки, цвета. Он уставился мимо нее, вдаль. Встал. Руки его тряслись. Он заходил взад-вперед: шаг туда, шаг обратно. Ужасная тишина, казалось, набухала и уплотнялась вокруг нее.
Словно боксер, Драч Макгвайр вращал головой и напрягал руки. Мышцы на его предплечьях и бицепсах выпирали, как канаты. Глаза превратились в щелки, но проблеск радужки стал ярче на фоне бледной кожи; даже веки утратили цвет, а каштановые волосы стали казаться темнее, почти что шерстью, отчего лицом он сделался еще больше похожим на труп, чем обычно. Это было лицо из тех, что бодаются, и плюют, и кусаются; она помнила такие по скверным пабам в Стоке.
Стефани напряглась и почувствовала острую необходимость успокоить его и выставить из комнаты, которую она сама так отчаянно желала покинуть. Ситуация неожиданно показалась ей тупиковой. Что-то глубоко внутри нее начало бормотать, и, похоже, это была паника. В ее воображении расстояние от кровати, где она сидела, до входа в здание казалось бесконечным.
– Я извиняюсь. Я не хотела все осложнять.
– Ты мной пользуешься. – Его голос был чуть задыхающимся, но звенел от эмоций. – Делаешь из меня манду.
Это слово, казалось, убрало преграду, которая сдерживала его ярость. Он начал кивать головой, и его тугие кудри задрожали – будто одобряли это внезапное преображение, будто раскрылось великое предательство. Из него и раньше пытались сделать одну из этих штук и Стефани полагала, что последствия были ужасными.
Шрамы на его переносице, одной из скул и в большой ямочке на длинном подбородке побелели, акцентируя рвавшиеся наружу слова:
– Я тебе услугу оказал, а ты извернулась и решила сделать из меня манду.
Теперь это слово прозвучало как фамилия создателя туберкулиновой реакции: Манту. Его уколотое самолюбие распухло и чесалось, что напомнило ей о мачехе: упор всегда делался на слово «меня».
Казалось, что ее ноги наполняются теплой водой. Стефани поняла, что когда женщины смеются над такими лицами, их собственные оказываются разбитыми. Ей представились глаза, заплывшие и ослепшие от побоев.
«Это еще откуда взялось?»
От полного осознания своего положения – одинокая девушка против неуравновешенного чужого мужчины – у нее перехватило дыхание. Вот как это случается с женщинами. Надо было позволить ему разглагольствовать, а не доводить до вспышки животной ярости, как мачеху и последнего парня. Слава богу, он не был пьян; это было единственное, что могло ее спасти.