Хрущёвка
–Старость у Вас, а она не лечится.– твердил плюгавый азиат.
–Ну как же так, я вот этими вот глазами, видела развал Советского Союза и Вы берётесь утверждать, что медицина бессильна!
–Да, берусь. И любой в здравом уме, возьмётся.
–Да, тьфу на Вас. Шарлатаны!– заявила Любовь Никитишна.– Геворг пошли отсюда, нас опять надули.
–Пошли дорогая…– Взяв любимую за руки, Геворг Саныч покинул кабинет врача и собирался оставить попытки исцелить недуг седовласой жены.
Но Любовь Никитишна пошла дальше, она в отличие от мужа не намерена бросать начатое дело на полпути. Мириться с бессилием нашей медицины, да никогда, раз шарлатаны в белых халатах отказались браться за дело, то она, пожалуй, сделает ставку на нетрадиционную медицину.
Геворг Палыч, потянул на себя дверцу автомобиля и трепетно усадил жену на заднее сиденье. Он достал пачку «Беломорканал», чиркнул спичкой о коробок, вялая струйка квелого дыма потянулась к небу, и Палыч приложил горькую сигарету к губам. Интересно, как долго она протянет, задался вопросом Геворг Палыч. Он задрал к верху полы серого пальто и примостился на капот чёрного автомобиля. Хотя эту бестия и пулей не сразишь, все соки из меня выпьет, или же я сам раньше времени не окочурюсь в подворотне. Такие особи живут долго и отнюдь не счастливо. Старуха моя, получается, позиции сдаёт повсеместно, в былые годы, попробуй откажи ей в просьбе, как говорит молодёжь рискни здоровьем и от тебя живого места не останется.
–Геворг! Я долго тебя ждать буду.– надсадно вопила Любовь Никитишна.– Ты там часом не помер!?
–Что б тебя! Да иду я! Иду!– в пару длинных затяжек Геворг Палыч покончил со зловредной сигаретой и сел в машину.
Он повернул ключ зажигания, и мотор под капотом тотчас же взревел. Геворг Палыч, плавно надавил на педаль, тронулся с места и едва ли не покорёжил бампер синего внедорожника. Возьми он самую малость правее, то простая вмятина на капоте, меньшая из возможных бед. Однако Геворг Палыч водитель со стажем, не первый год крутит баранку автомобиля, и предотвратить аварию, он пока что в состоянии. Но случись авария, то думаю, хозяин синего внедорожника будет вне себя от горя и в одночасье повесит на Геворга Палыча порчу личного имущества. А у того связи в прокуратуре имеются и если надо будет срочно, то и свидетель найдётся. Стало быть, над Геворгом Палычем нависла очередная угроза. Но он сумел обойтись простым испугам и быстро смыться со двора.
Чёрный автомобиль лихо мчал по безлюдному проспекту и стальным кузовом, в клочья разрезал порывы осеннего ветра.
–Отвези меня к Нинке.– требовательно заявила Любовь Никитишна.– Кто-кто, а она меня на ноги поставит.
–Да на кой тебе, эта Нинка сдалась.– негодовал Геворг Палыч.– Она отварами лечит, а тебе другой специалист нужен.
–Да чхать я хотела на твоих специалистов. Шарлатаны они все, пустословы, толку от них, как от козла молока. Видят же прекрасно, что человек пожилой, а значит, и смысла нет переводить на него кучу лекарств. Вот они и говорят, что медицина бессильна.
–Ох… Любовь… Любовь…– отчаянно вздохнул Геворг Палыч.
Геворг Палыч сиживал на колченогом табурете, подальше от бабского трепета, он держал в руках серое пальто и думал, а не вздремнуть ли ему часок другой. Дрёма на него накатила внезапно, он только вошёл в комнату к Нинке, как прелый воздух и лёгкий запах жжёной бумаги, навеял лютую тоску и желание покемарить. Глаза слипались, слегка подташнивало, но Геворг Палыч держался молодцом и глаз не смыкал. В гостях спать не принято, и лёгкое похрапывание сейчас, будет не к месту. Стул под Геворгом ходил ходуном, точно желал податься в бега и сон от этого, становился более реальным. К Нинке Палыч относился с толикой скепсиса, она, быть может, и знает толк в целебных отварах, вот только он не особо верил в силу нетрадиционной медицины. Помнится мне, Геворг Палыч, однажды настойку на апельсиновой корке храпнул, и мил перед глазами потускнел, и живот вдруг скрючило. С тех пор Палыч к отварам ни ногой, уж лучше он химию попьёт, нежели от горькой травы сгинет.
Комната меркла впотьмах, старая люстра над белым потоком не справлялась в одиночку, видимо лампы перегорели все до одного. Геворг Палыч почивал в мрачном углу и с минуты на минуту намеревался смежить веки, да отдаться в объятья пряных сновидений. Внезапно, точно снег на голову, раздался хлёсткий щелчок, и мощный светильник в мгновение ока облил скудные стены белым светом. Геворг Палыч насупил брови, собрал лицо в морщины, словом мандарин и сквозь потоки яркого света разобрал очертания Любовь Никитишны и широкие плечи Нинки.
–Ох… Нинка… Тяжела твоя доля, помню в былые годы, мужики с тебя глаз не спускали. Эхх… Старость, не радость.– подметила Нинка.– Я ведь и сама, абы как суставами шевелю.
–Молодые годы давно позади, сейчас же мне надо, кровь из носу, но вернуть зрение. Иначе бросит меня Геворг одну, доживать свои деньки. Променяет меня на молодуху и оставит помирать в одной квартире.– вполголоса шепталась Любовь Никитишна.
–Да к кому он убежит, не смеши меня. Вы сколько женаты? Лет сорок?
–Сорок лет живём душа в душу, почти не соримся, лишь изредка, да и то по пустякам. Но годы идут, а я, увы, не молодею, стало быть, он со дня на день найдёт себе новую жёнушку.
–Кого!? Он тебе верен до гроба и повода для измены не давал. Такие мужчины нынче перевились, одни прохиндеи, да лоботрясы.
Геворг Палыч скорчил едва заметную улыбку, и на душе стало теплее, ему лестно слышать в свой адрес похвалу.
–К Таньке, например. Она молодая, сорок лет, ей жить, да жить. А мой Геворг жених видный, он только на таких баб и смотрит.
–Да брось ты…– отмахнулась Нинка.
–Ты лучше ответь, ко мне зрение вернётся, или же я до самой смерти буду слепой бабушкой?
–Ой не знаю… Но попробовать стоит. Я тебе дам рецепт, это отвар из черники, должен помочь. Однако ничего обещать не стану.– закончила Нинка. Она слегка накренилась набок и потянула на себя выдвижной ящик. С минуту она копошилась рукой в недрах таинственного ящика, разгребала толщу бумаг и вскоре откопала там заветный листочек, якобы способный исцелить недуг Любовь Никитишны.
–Спасибо тебе и на этом.– рассыпалась в благодарностях Любовь Никитишна.– Геворг, вези меня домой.
–Ну что ж, желаю тебе здоровья.
–И тебе не хворать.– добавила на прощанье Любовь Никитишна и взяв за руки, любимого мужа, она поскорее отчалила домой.
До самой зари Геворг Палыч, словно мальчик на побегушках сновал по всему городу и собирал рецепт для лечебного отвара. «Чтобы к утру отвар стоял у меня на тумбочке, иначе пеняй на себя!», пригрозила пальцем Любовь Никитишна и завалилась на боковую. Геворг Палыч натянул на худые плечи серое пальто, потуже затянул шнурки и, свесив нос, побрёл на улицы города, искать целебные траву и всякую всячину. Он завёл машину, лениво тронулся с места и помчал прямиком на рынок, в надежде, что бабушки торгую сутками напролёт. И как бы он того не желал, но бабушек на рынке не наблюдалось. Сплошь пустыня, куда ни глянь. Чистые прилавки, главные ворота на замке, безлюдная парковка, словом он попал в американский фильм об ужасах апокалипсиса.
Но вот из-за угла вынырнул радостный пьяница, прожигатель жизни и на всю улицу затянул минорную песню. «Молодость, где же ты моя молодость…» Геворг Палыч приуныл, действительно, где же они мои лучшие годы и самое главное, на что я потратил свою жизнь. Мне шестой десяток, а кроме боли в коленных суставах и слепой жёнушки, я ни шиша не имею. Сколько лет я отпахал, пёс знаёт, в каких условиях и никто мне доброго слова не сказал.
Геворг Палыч кулаком саданул по приборной панели и не стал слушать хрипатую песню пьяного забулдыги. Он открыл форточку и помчал стального коня по ночному городу.
В какие дебри он только не натыкался, в какую глушь он только не захаживал, но собрать рецепт целиком ему так и не удалось. Круглосуточные магазины работали исправно, но в большинстве своём они торговали выпивкой и ничем более. Черникой здесь и близко не пахло, куда уж там до сушёных ягод земляники и полыни.
–Слушайте, у Вас не найдётся черника?– неловко вопрошал Геворг Палыч. Оно и понятно с чего ему стало неудобно, час ночи на дворе, ни зги не видно, а он расхаживает по магазинам налево и направо, да ягоды черники ищет.
А у Вас часом ли жена не беременна, хотел было спросить щуплый продавец, ради интереса, но стоило ему поднять глаза на покупателя, как все вопросы разом улеглись на самое дно небытия. Он смолчал, почему именно – глубоко копать не надо, ответ он, на поверхности.
Продавец очертил взором незнакомца, навострил оба глаза на впалые щёки, смерил пытливым глазом серое пальто и вскоре различил на контурах лица глубокие борозды. Старость проступила на лице, седые, точно отлитые серебром волосы трепетно ниспадали на изрытый морщинами лоб, пожухлые глаза взирали на мир томно, дряблые щёки обвисали… Геворг Палыч, постарел. Но дед из кожи вон не лез, чтобы показаться на пару лет моложе. Он полагал, что человек должен выглядеть под стать своему возрасту. И ежели ты холёный сопляк, то одевайся по последнему писку моды, ну а ежели ты мужчина в летах, то не сочти за грубость носить пальто и лакированные туфли.
Продавец тотчас же опустил взгляд на прилавок и сквозь смех процедил:
–Простите, но черники у нас нет.
–Понятно…– досадно вымолвил Геворг Палыч.
Он повернулся спиной к щуплому продавцу, показав тому седой затылок, потянул на себя железную дверь, ветряные колокольчики над потолком тотчас же наполнили магазин переливным звоном, и Геворг вдохнул полную грудь свежего воздуха. Он подошёл к фонарному столбу, вынул из кармана полупустую пачку «Беломорканал», чиркнул спичкой о коробок и закурил дешёвую по нынешним меркам сигарету. Сколько Палыч себя помнил, но курил он исключительно сигареты «Беломорканал», отшучивался время от времени, что, мол, тем самым он поддерживает отечественного производителя. По правде сказать, но Геворг Палыч плевать хотел на отечественного производителя, сперва пущай машину толковую изобретут, и лишь потому за сигареты берутся. Странность вещь обыденная… Одни любят томатный сок и хлестают мерзкую жижу литрами, другим предпочитают полноценному отдыху, копать грядки даче, ну а Геворг Палыч курил сигареты «Беломорканал». Покончив с куревом, он потушил тлеющий бычок о подошву и швырнул остатки горькой сигареты в чёрную лужу.
С превеликим трудом Геворг Палыч, скрипя суставами, заполз обратно в машину и обеими руками схватил обтянутый кожей руль. Он повернул ключ зажигания, отъехал от бордюра и помчал родной автомобиль по просторам ночного города. Геворг Палыч крутил баранку и оставлял позади монотонные хрущевки и бетонные муравейники. Он проносился мимо каменных джунглей без единой оглядки, только он и полупустынная дорога. Геворг нарочито бравировал светофоры, не один раз проносился на красный цвет, ибо знал, что ночью стражам порядка нет дела до мелких правонарушителей.
Говорят, что именно в сумрачной ночи на поверхности города всплывают тонны нечисти. Улицы полны испражнений, стены всюду обгажены, на панелях вырастают толпы куртизанок, пьяницы слоняются по городу, в поисках уютного жилища и молодёжь, цвет нации теряет рассудок и честь перед законами общества. Но Геворг Палыч знал, что и в полдень на улицах город полным полно разношёрстной нечисти, просто днём они набрасывают на себя покров умного человека и скрывают свою истинную сущность под личиной ответственного гражданина.
На своём веку Геворг Палыч повидал всякого, но последнее, что он увидел воочию, так это ослепительное мерцание на горизонте, всюду обшарпанный бампер и яркое свечение громадных фар. Спустя четверть часа, на место трагедии примчала карета скорой помощи и на мёрзлый асфальт выкатили носилки. Вокруг, да около, насупив густые брови, сновали люди в форме, они ходили, тот тут, то там и неспешно изучали место преступления. Чуть позже они выяснят, в чём дело, но сейчас их погоны блистали под покровом лунной ночи, а мигалки на крышах игрались пёстрыми цветами. Кругом необозримые леса, тишь, да гладь, и лишь на трассе у обочины собралась куча людей.
Вот же напасть, думал Геворг Палыч, и врагу такой участи не пожелаешь. Был человек, жил себе, никого не трогал, и вот его не стало. Интересно, как Любовь моя сейчас поживает, не ревёт ли она в подушку, но ничего скоро свидимся, главное рецепт отвара целиком собрать и быть может, старушка моя, прозреет.
Геворг Палыч бегло осмотрел место трагедии, слегка притормозил, но полностью глушить мотом не стал, он прибавил ходу и погнал машину на линию горизонта, где небо и земля делят мир на две равные части. Яркое мерцание обливало холодный асфальт палящими лучами и манили автолюбителей узреть невиданные доселе просторы. Палыч невольно надавил на педаль и вскоре растворился на горизонте событий.
–Сколько на часах.– спросил врач.
–Час ночи.– ответил фельдшер.– Домой охота, к жене и детям. Устал я что-то, может отпуск взять.
–А кому не охота, ночь на дворе, ни зги не видно, а мы стоим, пёс знает где, у обочины на трассе и мерзнём часами.– негодовал врач.
***
К обедне Витасик покончил со всеми делами, перво-наперво, он вытряхнул все пепельницы в четырёх подъездах, напоил соседского кота жирным молоком и прохладной водицей смочил листья фикуса. Он понятия не имел, чем теперь себя занять, ибо дел толком не осталось. Интриги в квартире вроде бы улеглись, от Августа, ни слуху, ни духу, учится себе парень, отметки хорошие получает. Золотая медаль, можно сказать в кармане. И исследования прекратились, и в комнате чистота, да порядок. Однако Витасик подозревал Августа во лжи. Парень явно воду мутит, иначе быстро он уговорам его поддался. Очевидно, недоброе дело задумал… Видимо желает возродить интерес к научным исследованиям.
Очкарик вёл себя тихо, как и подобает юноше, он вечно ссорился с матерью, посещал уроки, любил читать, и опыты на людях не ставил. А может он просто напросто заблуждается и зря наговаривает на парня. Стало быть, Август наконец-то взялся за ум, и более не преследует цели разоблачить заговор правительства, или установить контакт с внеземной цивилизацией. Во всяком случае, сегодня Витасик не находил поводов придраться, комната отныне не олицетворяет собой бардак, журналы все на полках, листы аккуратно сложены в стопку и никаких зарисовок на шкафу не наблюдается. Лишь недобрый взгляд Августа, наводил Витасика на мысль, что очкарик взялся за старое.
Нынче же, когда все дела сделаны, полы вымыты добела, коты накормлены всласть, а хозяева квартир двинули на работу, Витасик поспешил проведать Любовь Никитишну, как она там у себя в квартире, одна поживает.
Он ступил в квартиру осторожно, словно бы открыл врата в Советское союз, довольно скудное убранство не радовала глаз Витасика, но не красота его нынче интересовала, а Любовь Никитишна Московская. Первым делом он наведался на кухню и обнаружил на подоконнике стакан тёплого молока. В два счёта Витасик опустошил сосуд до дна, облизал молочные губы и пошёл в гостиную.
–Николя, это ты!?– кричала Любовь Никитишна.
–Ну, а кто же ещё.– ответил Витасик.
Каким образом старая не по годам женщина, сумела распознать мерный топот крохотных башмаков, будучи при этом в гостиной, да к тому же у включённого телевизора. Быть может и впрямь, в ухо бабушке встроили огромный локатор, тайное изобретение учёных.
–Николя, мне срочно нужен массаж.– повелительно заявила Любовь Никитишна.
–Уже бегу.– Витасик подступил к креслу, и началась минута кромешных унижений.
Он неспешно отбросил в сторону истёртые временем тапки, аккуратно стянул чёрные носки и брезгливо приступил массировать заскорузлые ступни. То ли запах нафталина, то крем «Золотая звёздочка», смердел зловонием на всю округу и яро бросался в нос. Одной рукой Витасик зажал ноздри, а другой усердно вминал чёрствые пятки. Кончиками пальцев он трепетно ласкал костлявые щиколотки, водил упругой ладонью, то вверх, вниз, синеватые прожилки тянулись по всему телу. Витасик кропотливо перебирал костлявые пальцы, и желтые ногти, то и дело впивались в кожу, не ровен час, можно и рану получить. А он страховкой не располагает, потому ни рубля за травму не получит. Витасик поражался, до чего у Любовь Никитишны чёрствые пятки, тверже коры берёзы или сосны. Думаю, что если чиркнуть спичкой о её бревенчатую пятку, то запросто вспыхнет пламя. Щекотку Любовь Никитишна, видимо не осязала, ну оно и понятно, ибо пятки не прошибаемы, спицу воткни, она и глазом не поведёт, продолжит сидеть напротив телевизора, да похрапывать.
Витасик стоял на коленях, но стыда как такового не испытывал, ему гораздо противнее трогать чёрствые ступни, нежели ощущать над собой некую форму унижения. Раз назвался груздем, то полезай в лукошко, иначе не надо было языком трепаться, сбежал бы сразу и никаких стеснений не испытывал.
–Нежнее… Нежнее… Чай не дрова рубишь.– повелевала Любовь Никитишна.
–Будто разница есть… Что дрова, что Ваши пятки.– бубнил под вздёрнутый нос Витасий.
–Чего ты там сказал? Погромче! Не слышно мне!– Любовь Никитишна прекрасно слышала нарекания со стороны Витасика, но делала вид, что якобы глуха, как тетерев. Недаром она в театре работала, жаль карьера не задалась.
–Хорошо, говорю, буду нежнее.
–То-то мне… Ишь чего удумал сопля, дерзить пожилому человеку. Молока на губах не обсохло, а он уже наглости понабрался. В кого ты интересно такой болтливый.
–Прости бабуль. Больше не буду, слово даю.
–Помню я, как ты однажды, меня ослушаться решил и на речку с детворой побежал купаться. А я тебя сразу сказала, что, мол, никакой речки ты не увидишь, пока грядки мне все на даче не перекопаешь. Мы ещё к деду тогда поехали, в деревню. Не забыл?
–Не забыл, бабуля. Помню… Всё помню! И деда, и деревню нашу, и о грядках тоже.– Витасик понятия не имел, где муж Любовь Никитишны держал дачу, но виду не подавал, а то мало ли, заподозрит.
–А память-то у тебя, что надо! Так вот, стало быть, приехали мы с тобой на дачу, разложиться толком не успели, а ты заладил на весь двор, мол, купаться хочу, рыб ловить и отдыхать. Я тебе с порогу сказала, что отдых надо заслужить честным трудом. Вот сперва грядки мне все перелопатишь, и иди на все четыре стороны, но не дольше, чем на час, иначе ремнём надаю, мама не горюй! А ты нос повесил, губки надул, со всей злобой выхватил у деда лопату и побежал грядки копать. Дед твой защищать тебя начала, мол, дай, парню отдохнуть, чай не на каторгу приехал. Может и не на каторгу, но грядки он мне все перелопатит. Ты ушёл грядки копать, а ко мне пришла соседка, Клавдия, но я её окликала Петровной. Говорит мне, что корову купила, молока даёт пять ведёр в день. Я ей понятно дело, не поверила, брешет старая, из ума выжила, а она заладила, пойдём ко мне, сама всё увидишь. И действительно, коровка-то у неё чудная, молока пруд пруди. Ну, думаю, дай-ка я ведёрко одно прикуплю. Попросила Петровну обождать меня, пока я за деньгами сбегаю. Она ведро сторожить осталась, а я побежала, сломя голову, домой. Но от тебя и след простыл, словно в воду канул и лопата, на земле валяется, а грядки не перекопаны. Пошла, я значит на речку, схватила тебя за уши, и домой погнала, а там взяла у деда ремень и так отшлёпала, что два дня ты кушал стоя, ибо сесть не мог, болело всё.
–Суровая ты женщина! Суровая…– вторил Витасик.
–Да… Хорошие были времена.– Любовь Никитишна уселась поудобнее, нащупала на изогнутом подлокотнике толстенный пульт и выключила говорящий ящик.
Бабуль, ты чего?– негодовал Витасик, на его памяти, не найдётся случай, чтобы бабушка выключила телевизор. Напротив, ему подчас казалось, что он вещает бесперебойно, круглые сутки.
–Да ничего особенного, только вот в чём загвоздка, ни деревни, ни дачи у нас отродясь не водилось, а дед сколько я его помню, до самого гроба прожил в городе и о речке знать, не знал. А теперь вот, что милок, ты бросай массаж и говори, кто ты есть на самом деле.
–Бабуль, ты, что такое говоришь! Внук я твой Николя!– опешил Витасик.
–Нет у меня внука, внучка есть, это да, а внука нет. И стало бы я его звать Николя?
Витасик оробел, на бледном лбу проступил капли ледяного пота, а душа горела ярым пламенем, то в озноб бросало, то в жар неистовый. Он, точно статуя на городской площади, выпучил глаза пятирублёвые и мысленно искал возможные пути отступления. Куда податься, Витасик понятия не имел. Ой, плохи мои дела, раскусили меня горе-актёра, как орешек грецкий. Не бабушка, а следователь, кого угодно на чистою воду выведет. С виду милая старушка, а на деле рентген машина, насквозь человека видит, да и чуйка у неё отменная, не поспоришь.
Стоял на коленях, как вкопанный, ни шелохнётся и словом не обмолвится, точно говорят, дар речи потерял. Витасик поднял глаза на Любовь Никитишну, но из роли выходить не торопился.
–Бабушка…– начал Витасик.
–А ну цыц… Ты стало быть думаешь, что бабушка слепая, ни зги перед собой не видит. Может и так, не вижу, однако слух у меня обострённый и осязаю я руками, куда больше твоего. Потому не смей мне больше врать, я с первых дней понимала, что никакой ты мне не внук. Да и бывают ли у взрослых людей, до того крохотные ручонки. Но ты не трухай, я тебя не обижу и в обиду не дам, ежели ты, конечно, скажешь всю правду, до последнего слова.
–Тут напрашивается вопрос, а зачем ты со мной комедию разыгрывала, ты думаешь, мне приятно тебе массаж с утра до ночи делать. Да я, как вол на пахоте, до седьмого пота корпею у твоих ног, а ты, оказывается, знала всё с самого начала! Лгунья, каких поискать.– Витасик пошёл на попятную, ближе к телевизору, вдруг старуха в порыве злости учудит чего дурного, пультом, например, запустит.
Но у Любовь Никитишны и в мыслях не было руку на Витасика поднимать, он без году неделя ей внук, пускай и кровь в нём течёт чужая, но душа у него широченная, на всех хватит, да и поверх того останется.
Любовь Никитишна взяла минутную паузу и стыдливо отвела взгляд в сторону.
–Не любят они меня, с тех пор, как муж мой сгинул, они обо мне забыли, как о страшном сне.– Любовь Никитишна пришла в уныние и свесила седовласую голову.
–Кто они?
–Родня моя, кто ж ещё…– Любовь Никитишна развела сырость на обвислых щеках и рукавом тонкой сорочки ежеминутно утирала горькие слёзы.– Было время, они, нет, да захаживали, чаи погонять, а нынче так вовсе обо мне позабыли, словно я им не родная мать, а с боку припёка, опять же незрячая на оба глаза. И тут, откуда ни возьмись, появился ты, ну и я, чтоб одиночество томное скрасить, сделала вид, что ты мне родной внук.
–Ты уж меня прости Любовь Никитишна, если я тебя обижу, но во всех бедах ты винишь родных, однако зло сеешь именно ты, и никто более. Я многое в себе держал, и отныне молчать не намерен. Массаж, да катись он пропадом, и похуже вещи делали, но водить меня за нос, нет уж, тут простите, я умываю руки. Всё! Хватит, натерпелся. Игра окончена, тушите свет господа, я выдохся. Сначала дети в школе от Вас шарахались, потом Вы мужу житья не давали, дочку родную пороли и я уверен, что дочка Ваша, не от хорошей жизни в бега подалась. Что же на самом деле случилось с Вашим мужем, я доподлинно не знаю, однако думается мне, жили Вы порознь и вечно ссорились по пустякам.
–А с ними, иначе нельзя, хлюпиками станут. Уж лучше я им ремня разок всыплю, нежели они начнут пить, курить и наркоманить. Хулиганья мне в доме хватала. Как говорится, суровый нрав, растёт в суровых условиях. Вот ты думаешь, стала бы моя дочурка известным градостроителем, без ежедневной порки. Нет, нет и ещё раз нет.
–Потому она и сбежала от тебя. Тут хочешь, не хочешь, но каждодневную порку мало кто сдюжит. Дети, они ласку любят, их добрым словом ободрять нужно, а не ремнём махать. Что посеешь, то и пожнёшь.
–Дочурка моя упивается плодами Моих! Трудов… И будь у меня под рукой имбирный пряник, вместо отцовского ремня, то выросли бы они все избалованными хлюпиками. А оно мне надо?
–Теперь ты видишь, к чему пряник без ремня приводит. Дети разбежались и кроме меня, тебя некому более навещать. А будь под рукой пряник, то жила бы ты сейчас беспечно и забот не знала.
–А мне и одной живётся хорошо и беспечно. Сама чай поставлю, сама телевизор включу, а большего мне и не надо. Если аппетит проснётся, то я сестричку из больницы домой позову, она-то мне и сварганит супчик.
–Ну, вот и жди, когда сестричка твоя из больницы к тебе наведается, а я домой пошёл. Тошнит чего-то, а чего не знаю.
–Иди-иди и без сопливых справлюсь.– крикнула вдогонку Любовь Никитишна и вновь включила телевизор.
–Ну и пойду, мы люди гордые, терпеть не станем.– подлил Витасик масла в огонь, но костёр давно потух, и Любовь Никитишна, сдержала всю злобу в себе.
***
Пора и честь знать.
До первых петухов Любовь Никитишна Московская рыдала навзрыд и рукавом белой сорочки утирала горькие слёзы. Одна-одинёшенька на белом свете, и никому она не нужна, и дети совсем позабыли, что в тесной хрущёвке томится родная мать, точно не она рожала дочку Аню и внучку Аллу на руках не убаюкивала. Обидной ей, что она, Любовь Никитишна Московская, в недалёком прошлом руководитель местной школы, суровая «Укротительница змей», не заслужила и махонькой доли беспечной старости. Она много не просила, лишь бы внучка под боком росла и дочка, время от времени, мать родную навещала. Подчас она краем уха подслушает, как старые пенсионерки, только и делают, что жалостливо порицают родных детей, видите ли, они их воспитали, вскормили, а сыновьям жалко в Болгарию путёвку купить. Вот же клуши, не знают цену, казалось бы, простым вещам, как у них только язык поворачивается подобные наглости исторгать, поражалась Любовь Никитишна и в полном одиночестве сиживала на холодной скамейке у мрачного подъезда, любуясь, окрестностями затхлого двора.