Опасный менуэт

Между тем находчивый, хотя и неловкий Мишель усадил мадам в кресло, расшнуровал башмачок, снял его и отошел с ним к окну. Вынув что-то из кармана, принялся чинить. «Он кто, сапожник, Элизабет?» – ехидно прозвучал голос. В ответ раздалось чуть ли не рычание, львица умела любого поставить на место.

Все знали характер Виже-Лебрен, знаменитой художницы, признанной всей Европой. Но кто же этот «сапожник», как он попал в ее салон?

Чтобы ответить на этот вопрос, о, как далеко должны мы отправиться! Сначала в Тверскую губернию, потом в Москву, к знатному вельможе Демидову, не миновать, конечно, Петербурга, а потом перебраться вместе с ним на юг, к берегам Черного моря, и далее, далее…

Часть 1. Португальский грех и русская расплата

Елизавете Петровне, русской императрице, царствовавшей весело и безмятежно 19 лет, в конце жизни пришлось-таки ввязаться в войну. Да и могут ли правители долгие годы спокойно почивать, тем более что мир еще не весь поделен? Ее любимая Россия вступила в союз с любимой Францией, к ним присоединились Австрия, Испания. И пошли они воевать супротив упорной Пруссии, мужественной Англии и примостившейся на краю полуострова Португалии.

Целых семь лет бросало русских солдат по прусским и шведским лесам, по горным кряжам Швейцарии и Португалии, по морским северным водам. Царица сильно заболела, помрачнела и скончалась, так и не дождавшись конца войны.

А бравый поручик Спешнев, как и прочие солдаты, все еще шагал иноземными путями-дорогами. Участник Кунерсдорфского сражения, принесшего русским крупную победу, счастливчик! – без единой раны, в том же бравом виде явился уже на другом фронте, португальском. Французов здесь теснили английские суда.

Поручик Спешнев воевал лихо, однако как только обнаруживалась в боях пауза, надраивал ботфорты, менял рубашку и отправлялся в местный трактир, то бишь таверну. В таверне «Желтый лев» повстречалась ему миловидная девица, весьма живая и сообразительная. Черные глаза ее то сверкали отвагой, то наполнялись мрачной тоской, и было в ней что-то колдовское. Так что поручик, находясь под огнем, чувствовал, как витает она рядом. Смуглая донельзя, она имела талию, подобную горлышку бутылки. И в один из заходов в таверну поручик своей медвежистой ухваткой покорил-таки быструю смуглянку. В итоге во чреве ее образовалась некая таинственная смесь португальского огня с русской беззаветностью.

Поручик так был очарован смуглянкой, что из головы его совершенным мотыльком вылетела дородная жена, ожидавшая его в сельской тиши близ Торжка, и тем более покинул голову зятя богатый и властный тесть. Десять лет Спешнев жил с женой, только детей Бог так и не дал. А тут смуглянка лепечет что-то по-своему и показывает то на арбуз, то на себя, мол, скоро такой же круглый будет ее живот.

В тот год война как раз кончилась, настала пора поручику возвращаться домой. Что делать, как быть? Не думая долго, позвал он с собой смуглянку, мол, люблю и поедем вместе в Россию. Забросила она за спину мешок – и в кибитку. А древняя, как горный кряж, старуха, ее бабка, выбежала из домишка и долго что-то кричала, потрясая в воздухе кулаками, проклиная и девицу, и ее соблазнителя.

Но разве не прав был поручик Спешнев? У самого детей нет – жена не сподобилась, – неужто она не примет младенца, а заодно не простит и его? Всю дорогу смуглянка на заднем сиденье промолчала. Ноги покрыты шкурой, на голове повязан красный платок, сверкает глазами – драгоценными каменьями. А закроет их – видны только мрачные впадины да нахмуренные тонкие брови. И ни слова.

Чем ближе к Торжку, тем тише погонял лошадей поручик Николай Спешнев, а лицо его скучнело. Вспомнил сердитого тестя, жену, и страх мокрым гадом подобрался к сердцу.

Кони встали в конце аллеи, возле усадебного дома. Он вышел из кибитки. Авдотья Павловна сбежала с террасы и всей своей мощью навалилась на его худощавое тело, так что оно скрылось среди пышных юбок и рукавов. Но тут подошла минута расплаты. Жена увидела, как из кибитки вылезает брюхатая черномазая на тонких ножках…

– Это чё это? – остолбенела супруга.

Николаю Петровичу, забывшему про храбрые победы, пришлось путано объяснять случившееся: мол, не бросать же с дитем девчонку? А супруга, приставив ко лбу руку, во все глаза рассматривала полонянку. Смотрела и каменела, и, казалось, еще немного, окаменеют и чернавка, и напроказивший муженек.

Однако… никто не окаменел от взгляда горгоны, а напротив, супруга вдруг подобрела. Отвела беглянке флигелек за садом, дала девку дворовую, и с того дня будто ничего и не случилось в доме. Но мужу туда ходить – ни-ни – запретила. Николай Петрович, даром что храбрец на войне, притих, лишь бы дитя спокойно родилось. Супруга молчала, не лаялась, и он, герой Кунерсдорфа, помалкивал.

Надо сказать, что в том, полном приключений и забав, XVIII веке подобные истории были не такой уж редкостью – жены смирялись, а родившихся младенцев даже принимали в свои семьи.

Спустя месяца два донесся до центрального дома усадьбы отчаянный младенческий крик, старуха повитуха приняла на руки большеголового черномазого мальчика, и стал он жить в тиши того флигеля, набирать вес. Смуглянка кормила его грудью и совсем исхудала. Николай Петрович смотрел на нее с печалью издали. Однажды (супруги в саду не было) толкнул дверь флигеля – черные маслины глядели на него из угла – и подошел к колыбели. Там лежал синеглазый толстощекий младенец, молча, с любопытством глядевший на гостя. На груди его висела ладанка.

– Откуда? – спросил он незадачливую свою возлюбленную. Та, отведя в сторону взгляд, что-то пробормотала про бабку, кожаный ремешок и старинную заколдованную ладанку…

– Прости меня, – попросил он.

Она ответила:

– Хвораю я, – и отвернулась.

Между тем жаждавшая иметь дитя Авдотья Павловна – чего только не сделается, ежели человек очень хочет? – забеременела. На глазах пухла она и пухла, пока разобрались, что это неспроста. И было это как раз в то время, когда смуглая полонянка стала кашлять и худеть. Потом у нее горлом пошла кровь и…

Отставной поручик крадучись ходил на ее могилку и также во флигелек с младенцем. Возвращаясь, с недоумением глядел на жену, которая день ото дня округлялась. А там и родила. И тоже мальчика. Тут кормилицы-няньки слетелись, и зашумел, заскворчал помещичий дом. Отставной поручик радовался новорожденному.

Однако Авдотья Павловна все же задумала черное дело. Зима в тот год будто нарочно вступила с ней в заговор против сиротки. Флигель промораживало, продувало – и годовалый малыш, которому мать дала имя Мигель, а отец – Михаил, стал непрестанно хворать и хворать.

«Не расти моему единородному дитяти с чертенком иноземным! – поклялась Авдотья Павловна. – Надумает еще супруг в завещании упомнить его». И вот однажды, когда муженек ее был в отсутствии, а чертенок опять кашлял, приказала она девке Палашке увезти младенца в Москву да и подбросить его там возле какого-нибудь богатого дома.

– Сказывают, живет там чудак один, барин Демидов, дом строит для таких-то подкидышей да незаконных. Поняла?

Та все поняла, и дело было сделано. Только отнесла она ребеночка не по назначению, а на постоялый двор. Супругу же объявлено, что заболел младенец горлом и похоронен рядом с матерью. Николай Петрович поплакал втайне и… отправился на новую войну.

* * *

…На чем въезжают в жизнь, в историю богатые люди? На тройке легкокрылых коней, один из которых – железная сила, другой – удача и историческое благоприятствование, а третий – энергичные крылья за спиной. Эти люди не очень грамотны и не брезгают нечестными приемами. Зато потомки богачей пересаживаются на других коней. Бывает, что один из коней – беспутная трата денег, другой – милосердие, служение Богу, а третий – чудачества и прихоти от великого богатства. Ну и образованность витает…

Так было в том веке с Демидовыми. Прокопий Акинфиевич, которому уже приближалось к шестидесяти, происходил из уральских Демидовых; был он не только образован, не только объехал европейские страны, но и имел сугубый интерес к наукам. Но и этого мало. Прокопий Акинфиевич развел сады в Москве, и росли там невиданные цветы и деревья, вызревали ананасы и виноград. Особенное пристрастие имел он к лекарственным травам, даже издавал «Травники». А еще пустил капиталы, нажитые отцом и дядьями – уральскими заправилами, – на собственные причуды, которым не было конца. Заложил над Москвой-рекой Нескучный сад, и было в нем пять террас, восемь оранжерей, множество кустов и деревьев, а в уголках играли невидимые эоловы арфы.

Екатерина II не посмела нарушить указ Елизаветы о разнице градостроительства – строгого в Санкт-Петербурге и вольного, усадебного в Москве, но как-то сказала, мол, москвичи так любят свой город, что думают, будто нигде и не живут люди, кроме Москвы. И к Первопрестольной обратила свои взоры. Засели по ее указанию архитекторы за проекты московских дворцов на центральных улицах. Как и заведено на Руси, делалось все сразу и в грандиозных размерах.

Кто-то написал докладную бумагу, мол, в Москве вольно бегают беспризорные дети, преступно брошенные нерадивыми родительницами, и тут же создали проект Воспитательного дома, да таких гигантских размеров, что шире самой Москвы-реки.

Славный вышел проект! В одном здании – учебные комнаты, спальные, столовые, мастерские. На фронтоне надпись: «Для благородного и мещанского юношества, для приносных детей Дома и Госпиталя, для бедных родительниц в столичном городе Москве». Воспитанники в том доме становились бы башмачниками, красильщиками, перчаточниками, огородниками, садоводами, ткачами, граверами. И притом вольными людьми.

Только вот беда, проект Воспитательного дома получился столь грандиозным, что у казны не хватило денег на его строительство. И дело застопорилось. Но императрица издала новый указ – жертвовать деньги на благородное дело.

Тут-то и показал себя Демидов. Жертвователей и меценатов было немало, но Демидов сразу выложил 200 тысяч ассигнациями, написав императрице, что желает «иметь о несчастных попечение и начатое в Москве каменное строение достроить своим иждивением».

Екатерина задумала также спрямить улицы в Москве, сделать кольцо бульваров и осуществить серию градостроительных работ. Золотой век московского дворянства! В городе сохранился усадебный стиль; Казаков и Баженов ставили здания так, чтобы придать им наивеликолепнейший вид. Так размахнулся на берегу реки Москвы Воспитательный дом.

Сюда-то, в этот дом, после многих мытарств по постоялым дворам для непутевых людей и попал подкидыш. На бумаге при нем было начертано: «Михаил, Богом данный». Фамилию ему определили здесь.

Еще царь Петр I издал указ, чтобы сирых детей определять к черчению, рисованию, резьбе по дереву и камню. Предметы эти были обязательны и в московском Воспитательном доме. Одевали воспитанников в серые платья, кормили не скоромно, а учили известно какими способами: линейкой по рукам, розгами по мягкому месту, ставили в угол на горох, на коленки.

Каждое утро собирали детей и читали громко и внятно отрывок из Евангелия, потом из Деяний, а по средам и субботам часть катехизиса. Задумано сие было недурно, только ребятня почему-то от таких чтений впадала в сон да в меланхолию.

Мишка-Мигель сидел на уроках неспокойно, егозил, успевал давать соседу подзатыльники, а глаза свои, синие камушки, не спускал с учителей, будто со всем вниманием слушает. И на переменах подвижен и ловок, словно чертенок. А как изобретателен! По весне кораблики превосходные выделывал, пускал по ручьям на зависть ребятам. В прочее иное время брал что ни попадя в руки – гусиное перо, мел, палочку – и рисовал разные фигуры на снегу, на песке – словом, где придется.

Однажды нарисовал учителя, чертежника, опускающего длань на голый зад воспитанника, учитель узнал себя и еле-еле оструганной палкой раз десять огрел сорванца, так что потом из мальчонка полвечера вытаскивали занозы.

Часто забегал Михаил в комнату, где в углу голубел-синел-вертелся глобус. Что-то екало у него в груди, не может Фортуна летать на крыльях по небу и не заметить его, Мишатку безродного, одинокого! Однако не догадывался он, что судьба – дама весьма капризная, является только по своей прихоти.

И все же она явилась! Явилась на страстный его зов. Не в виде дамы с крыльями, а в виде громадного барина. Читатель догадался, кого имел в виду автор? Конечно, это был Демидов Прокопий Акинфиевич. Он приехал в Воспитательный дом в бархате, серебре и золоте, и, взглянув на него, воспитанник понимал, что такой важный вид может быть лишь у большого начальника. Выражение лица у барина было любопытствующее и насмешливое, а на лбу торчали две кочки болотные – кустики широко разбежавшихся бровей.

Смотритель Воспитательного дома раскланялся-расшаркался, но важный великан сразу осадил его.

– Скажи-ка лучше, кто тут у тебя имеется посметливее. Паренька надо, у которого мысли в голове скоро бегают.

Привели к Демидову Михаила.

– Экий ты чумазый, чертенок! А ну, покажи, что умеешь.

Мишка кувырком перевернулся, на руках походил, на листе бумаги корабль изобразил…

– А теперь замри на одной ноге. Сколько можешь простоять?