Два романа: Прощай и будь любима. Маргарита: утраты и обретения

Теперь Гале недоставало только одного: чтобы Миланчик объявил обо всем тетушке. И он это сделал! Опустился на колено перед тетей Тоней:

– Тетья Тонья! У Гала нет мама, нет папа – потому прошу вас: дайте мне жениться на Галушке… Нынче у нас помолвка, да?

Галя запрыгала, все зашумели, и снова полилось вино.

…Однако пожениться им разрешили только спустя полтора года.

Помедли, жизнь!

Саша и Тина, столь долго проплутавшие у подножья Горы-Жизни, медленно поднимались наверх. Там открывался такой простор, такая светлая даль… Оказалось, что горделивость Тины – лишь маска застенчивости, а сведенные брови – защита ранимого сердца. А ее поражала мягкость Саши – он стал внимателен, заботлив, к тому же угадывал ее мысли, настроение. Не раз говорил то, о чем думала она…

Голова ее покоилась на его плече, он целовал густые каштановые волосы, хрупкие плечи, шею, маленький рот. Они лежали неподвижно, и было так тихо, как бывает только раз в году – первого января, после праздничных бегов, экзаменов, домашней уборки, после ночи с выстрелами шампанского, звоном бокалов, беспорядочной болтовней, словом, после всей неразберихи той ночи вдруг наступает святое тихое утро!.. Короткий крепкий сон – и тишина. Блаженная душа витает в воздухе, ей хорошо, покойно, и приходит на память слово «благодать».

Их купидоном снова стала догадливая Галка. Тетя Тоня уехала к друзьям – и влюбленные остались одни в чудном домике на краю Тимирязевского парка.

– Помнишь, как мы играли в песочек?.. Я была в белом платье, белых трусиках, как принцесса, бежала тебе навстречу и споткнулась… Сколько слез пролила в подъезде! Как боялась мамы.

– Ты даже такое помнишь?

– А когда я была в эвакуации, в классе был мальчик, страшно похожий на тебя.

– Ага, ты была влюблена! Не прощу, никогда не прощу! – смеялся Саша. – Да… но ведь и у нас в классе была девочка-бука, которая походила на тебя.

– Но почему же ты не дал мне понять, что я тебе?.. Почему вокруг тебя вились всякие?

– Не знаю. Наверное, так бывает в жизни. На самом деле нравилась мне всегда ты.

– Почему же ты молчал?

– Потому что ты отпугивала своей серьезностью. Потому что все мы – дурачки от четырнадцати до двадцати лет. Молодость – это глупость… А потом мне казалось: если открыться, то надо сразу жениться, а где жить? С мамой в одной комнате? Я думал: вот кончу академию, получу назначение, сделаю тебе предложение – и мы уедем вместе, далеко-далеко. Поедешь со мной?

– Эх ты! Да разве дело только в том, чтобы сделать предложение? Поеду ли я? – докончила она почти шепотом. – Хоть на край света. Кто я тебе – жена, невеста?

– Жена-а! – закричал он. – У меня есть жена-а!

– Тише!

Тина снова возвращалась к детству. Как сказал один писатель, в русской женщине живет «таинственная способность души воспринимать только то, что когда-то привлекло и мучило ее в детстве». Какие же это были счастливые дни! Куда подевалась ее серьезность, скованность? Она все время улыбалась, ей «смеялось и шутилось» – и ни капли комплексов, которые мешали жить.

Когда кончилось их пребывание в тетином домике, он, смущаясь, сказал: «Валюша, милая, знаешь что? Моя мама уезжает в Кубинку. Что, если мы встретимся у меня?.. Когда ее не будет, я повешу белое полотенце на окно – и ты придешь. Придешь?»

Через неделю на окне появилось белое, и она втайне от домашних, на цыпочках пробралась на пятый этаж – дверь была уже открыта… Слезы потекли из глаз, она упала ему на грудь.

– Что ты, что с тобой?

Могла ли она объяснить, что эта неделя показалась вечностью?

– Тина-Тиночка, птичка моя, ну что ты… – Он ласково гладил ее лицо, шею, плечи. Мягкий взгляд карих глаз успокоил, она прерывисто вздохнула…

…Удивительно, но ничего этого не замечала Вероника Георгиевна. Она ничуть не теряла вкуса к жизни, стала даже добрее, отзывчивее. Каждое утро в семь ноль-ноль провожала на службу мужа, будила Филиппа, если он ночевал дома, потом Валентину. Тина была «сова» и часто опаздывала на работу. Дебрин и Следнев выговаривали ей, но не грубо (они были слишком увлечены разговорами об охоте).

Оставаясь одна, Вероника Георгиевна варила вкуснейшие борщи, жарила утку и прочее, а потом принималась за туалеты. Перешивала что-нибудь для дочери, доставала платья и уменьшала по моде плечи или делала ?же брюки, короче юбку. В моде были вязаные шапочки – научилась и этому. И все потому, что не теряла вкуса к жизни.

Ах, время, думала она, ах, годы, почему вы двигаетесь только в одну сторону?! Нет, она еще была в прежнем, молодом возрасте и умела отстраниться от реальных цифр. Любила друзей своей дочери. Когда появлялись Милан с Галей, Саша, она извлекала из шкафов диковинные платья, французские шляпки и шали, платки с загадочными рисунками начала века. Молодые люди заставляли ее ярче, сильнее чувствовать, жить. Да и у них, как писали в прошлом веке, «глаз не огорчался» при виде сей Клеопатры.

Только в последнее время (был уже 1956 год) что-то не заладилось: ни комплиментов от молодых людей, ни ухаживаний. Милан с Йозефом пришли в гости и завели политический разговор, хуже того – уединились.

– Ты кому присягал, Ежи? – спрашивал Милан. – Имре Надю или Ракоши?

– Ракоши делал насильственную индустриализацию, против него были выступления… ты слышал последние слухи? Будто Имре Надь – агент КГБ?

– Это происки западного империализма! – горячился Милан. – Что говорил Черчилль? «Пускай орел позволит петь малым птичкам – не надо обращать внимание на их песни».

– Какие птички? Венгры – не птички.

Наконец Йозеф (ах, какое у него волевое жесткое лицо) поднял бокал:

– Выпьем? Скоро нам придется расстаться.

Вероника Георгиевна встрепенулась, взяла веер, вздохнула.

– Что такое? Куда? – надула губки Ляля.

Беспечная и легкомысленная, она меньше всех понимала что-либо в происходившем. Сделав обиженную гримасу, повернулась боком к Ежи. Натянула на голову кепочку-шляпку и в профиль стала похожа на клоуна: вздернутый носик, оттопыренная губка, подбородок вверх, да еще эта кепочка-козырек… И тут из ее глаз брызнули слезы, она повисла на его руке. Впрочем, при этом аккуратно поправила шляпку, боясь испортить экзотические перья.

Йозеф покинул Москву не через неделю-две, а на другой же день.

…Неожиданно Левашовым позвонил Саша Ромадин:

– Я уезжаю в командировку.

– Куда? Зачем?

Он помолчал и повторил: «В командировку».

Когда он ушел, Тина сказала Филе:

– Может быть, он едет в Венгрию?

Тот возмутился:

– Откуда ты взяла? Как это может быть?

А потом было прощание. Саша смотрел сухими, горячими глазами. Дома была мать, тут – Филя, они не могли остаться наедине. Говорили о чем-то незначительном. Он зажигал одну папиросу за другой. Потом попросил брата с сестрой не оставлять его мать, навещать:

– Заходите к ней, поспрашивайте кое о чем, например о детстве, детском доме, воспитателях… Она памятливая, хорошая рассказчица. А в остальном – твердокаменная коммунистка. А ты, моя Тиночка, должна писать, если будет скучно… рассказы, повести.

Тине так много хотелось ему сказать, спросить! На сколько дней уезжает, будет ли писать. Как выдержат они разлуку? Но – слова застревали в горле, в них не было смысла. Она не поняла, что он сунул ей в карман. Только дома разглядела: это был коралловый светлый браслет.