Прощай и будь любима

– Вероника Георгиевна, что вы говорите, какие деньги? Разве это главное? – лицо Саши полыхнуло, он встал – широкоплечий, загорелый, кареглазый, ямочка на подбородке – признак волевого характера: и впрямь будущий генерал! Серьезно заметил: – Академия – это путь к военной науке, а вы…

Тина порозовела, – в последнее время с ней это происходило часто. И все же преодолела себя, тихо проговорив:

– Я рада за тебя, Саша. Филя – наша будущая театральная знаменитость, ты – генерал, а я только печатать умею…

– А кто у нас вяжет, варит, шьет? – вступился за нее отец. – Ты наша труженица!

– Братцы! Народы! А ведь в академии наверняка нужны машинистки. Валюшка, я тебя устрою – вот увидишь! – Саша поднял бокал с шампанским и запел:

Все выше, и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц,
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ!

– Братцы, люди-человеки, что я вам скажу-у! – голос его зазвучал по-другому: – Позавчера у нас была встреча… знаете с кем? С Байдуковым, великим летчиком. Мы спросили его, видел ли он Сталина? Мы-то его только на демонстрации, издали, да на портретах. И знаете, что ответил Байдуков? Он сказал: «Мы встречались много раз. Сталин здорово разбирается в моторах, фюзеляжах и прочем и задает вопрос всегда по самой слабой части самолета. У него потрясающая интуиция… Вообще, Сталин – голова!» Так и сказал. Давайте выпьем за него!

– За Байдукова или за Сталина? – подмигнула хозяйка.

Саша залпом выпил бокал и, распираемый радостью, выскочив из-за стола, уцепился за притолоку и подтянулся несколько раз.

– Сашка, ты как Тарзан. Тогда уж лучше по деревьям лазай, – урезонил его Филя и добавил: – Мы с ним «Тарзана» смотрели.

– Вся Москва по нему с ума сходит! – подхватил Саша. – Мужчины зарабатывают комплекс неполноценности, а женщины ищут кого-нибудь похожего на Тарзана. Целый фольклор появился.

– Почитаете? – полюбопытствовала Вероника Георгиевна.

– А критиковать не будете? Тогда – пожалуйста:

Да, жили мы, мужчины, но вскоре на экран
На горе и кручину был выпущен «Тарзан».
И гибнут все пижоны, они идут на дно,
Все жены и девицы твердят теперь одно:
«Ах, в Африку хочу я, мне жизнь постыла тут,
Здесь девушек не ценят, здесь жен не берегут!
Другое дело в джунглях, средь диких обезьян,
Жизнь, полную довольства, доставит мне Тарзан…
Не нужен нам панбархат, капрон и креп-сатен,
Пусть буду я одета, как маленькая Джен.
За хижину Тарзана, за диких негров джаз
Я б отдала квартиру, где телефон и газ…»

– У этих стихов есть конец или нет? – скривилась Юля.

Саша хмыкнул, щека его дернулась. Филя предложил:

– А не пойти ли всем на берег? У нас там ивы не хуже, чем в тропиках, – и первым поднялся.

Компания двинулась к обрывистому берегу. Юля шла рядом с Филей. Вероника Георгиевна опиралась на руку Саши, а Тина нарочно замедлила шаг. Она была явно не в своей тарелке, она бы вообще с удовольствием исчезла… Тут, к счастью, издалека до нее донесся голос почтальонши:

– Валентина, тебе письмо!

Она поспешила навстречу. Почтальонша вручила увесистый конверт. Не успела его открыть, как из-за плеча возник Саша и выхватил письмо. Тина бросила на него мрачный взгляд светлых глаз, брови, похожие на крылья ласточки, взлетели вверх.

– Так, да, Ромадин? Приличные люди не читают чужих писем.

– А я и не собираюсь читать, только взгляну, откуда… А-а, Калинин? – Он вернул ей письмо и помчался к обрыву.

Через минуту над обрывом взметнулось его упругое, сжавшееся в комок тело, вцепившееся в толстую веревку, с узлом на конце и – вперед-назад, вперед-назад!.. Солнце то слепило глаза, то уходило в тень… Над широкой луговиной сгустилось черное облако птиц, вот оно взметнулось выше и опять рассыпалось…

Саша завороженно смотрел, как «птичье облако» перетекало из одной формы в другую, уподобляясь то шару, то шлейфу. Чьей воле подчинено их движение? Вожак управляет стаей – или у них иные, неведомые законы? Может быть, и человеческие сообщества развиваются по схожим законам? Какие силы управляют нами? В школе говорили: классы. Нет, должно быть что-то еще… Птицы движутся в пространстве, а люди – во времени. А время? Существует само по себе, неподвижно, – или его двигают человеческие действия? Саша обводил взглядом горизонт, а в глазах блистали слезы: его захватывало величие мира, жизни, будущего, и будущее виделось долгим и светлым, как освещенное облако.

За ним пристально наблюдала, любуясь, Вероника Георгиевна.

А по дороге печально удалялась ее дочь, тоненькая девушка с толстой косой, держа в руке какой-то конверт. Кофточка с оборкой, юбка-клеш – все в ней славно, однако что-то в походке, облике дочери настораживало Веронику Георгиевну. Уж не влюбилась ли? И не в Сашу ли? Соседи, с детства вместе играли, потом он уехал в Харьков, вернулся, теперь поступил в военную академию, – его не узнать: возмужавший, смуглый, «победительный».

Вероника Георгиевна сидела над обрывом, на покосившейся скамье под пронизанными солнцем деревьями, и неотрывно глядела на Сашу. На фиолетовом маркизетовом платье с желтыми цветами, на белой шляпе с низкой тульей, на веере и руках ее играли солнечные пятна – как на картинах Ренуара.

Вверх – вниз, вверх – вниз… И на другую сторону обрыва.

Мощная ветка, держась за которую летал Саша, вызвала в памяти образ: не так же ли и она, и Россия – вверх, вниз и все через обрывы?..

Разноцветная радуга слепила глаза, и в свете ее возникли другие, юные полеты на качелях, украшенных лентами и цветами…

…1913 год. Такой же яркий летний день. Такой же нестерпимой синевы купол неба – словно китайская фарфоровая ваза, стоявшая когда-то на полу в их доме…

Девочка Вероника в белом платьице и мальчик в серой курточке, с седой прядью в волосах, взлетали в небо. «Как тебя зовут?» – спрашивал он, и она кричала: «Ве-ро-ни-ка-а!» Его звали Никита (так он себя назвал).

Потом появился жандарм, и над рекой, гораздо более широкой, чем эта, разнеслось: «Р-р-разойдись! Пароход идет!». 300-летие Романовых. Последний счастливый русский год, передышка между русско-японской и будущей мировой войной.

Пароход пришвартовался к пристани в Калуге, и августейшее семейство ступило на берег. Толпа ликовала. Вероника не спускала глаз с императора, великих княжон и наследника. Они приблизились к детям, стоявшим впереди. Государь коснулся ее головы, плеча Никиты… Возгласы, ликованье, крики восторга.

Подошла высокая дама в белом платье и шляпе, с корзинкой в руках и, ласково улыбаясь, что-то протянула каждому:

– Пожалуйста, возьмите… в память об этом дне… Это мыло, душистое розовое мыло, а на обертке – видите? – портрет царевича Алексея, вашего сверстника.

Между тем синеглазый подросток не спускал глаз с Вероники.

– Завтра моленье… Вы поедете в Оптину пустынь? Мы с батюшкой собираемся.

– Матушка тоже обещала меня взять, – радостно выпалила она.

А вечером того дня кривыми буквами она написала письмо в Париж, тете. «У царевича чарующая улыбка, он прыгал на одной ножке, но императрица его остановила… Мысленно я перекрестила будущего нашего государя, – он еще маленький, но ведь все впереди: пусть Бог пошлет ему безмятежное царствование! Как радовалась толпа! Какой незабываемый день!..»

«Но – где оно, „безмятежное царствование“? – думала Вероника Георгиевна, щурясь на солнце. – На демонстрациях народ сегодня ликует, видя Сталина, однако – нет безмятежности».

Воскресным днем они отправились тогда в Оптину пустынь. Какие благодатные места, какая тишина, в скитах умиротворение, в храмах – молитвенный воздух… Стояли в церкви рядом: мальчик с голубыми глазами, с седой прядью в волосах, и она в синем платьице с белым воротником. Вместе с Никитой молились Богу…

В скрещенье солнечных лучей перед Вероникой Георгиевной проплывали картины далекого прошлого.