Оценить:
 Рейтинг: 4.6

Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Серия
Год написания книги
2015
Теги
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 >>
На страницу:
5 из 10
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Запоминающуюся картину царивших в тогдашних российских духовных училищах «порядков» оставил один из современников, приведший сочинённый учениками текст так называемой «Семинариады», первая часть которой посвящена училищным годам:

Вот стул с некрашеным столом,
Скамейки, парты в беспорядке:
На них разбросаны тетрадки,
В грязи весь пол и потолок;
Без стёкол окна, в кои дышит
Порой с Олимпа ветерок,
И на щеках камином пышет
Здоровья розовый цветок.
Во всём здесь хаос первобытный, —
В словах, и в мыслях, и в делах:
Одни твердят урок забытый,
А там хлопочут о лозах,
Шумят, шалят, дерутся, пляшут,
Теснятся, друг на друга скачут…
Всё будто слилось в бурный спор, —
Ну, просто – демонский собор.
Вдруг растворились настежь двери, —
Все разбежались по углам.
Вошёл учитель – присмирели
И мигом сели по местам.
Нотатки[145 - Нотатки – тетрадь, в которой дежурные ученики отмечали степень готовности каждого к уроку.] подали. Учитель
Их взял и начал разбирать.
Он настоящий был мучитель…
Без оправданья начнёт драть
Он всех незнающих урока,
И этим чудно исправлял
Неисправимые пороки.
Он первым средством поставлял
Ligneum medicum[146 - Исцеление деревом (лат.), т. е. розги.] от лени,
И точно – прав был в этом мненьи.[147 - Петров Н. И. К истории внутренней жизни духовных семинарий. М., 1899. С. 10–11.]

Это описание относится не к саратовскому училищу, но в нём немало и «саратовского» колорита. В этом убеждают рассказы современников и документы. «Когда учитель входил в класс, – вспоминал один из прошедших полный курс училищных „наук”, – то брал со стола нотатки и приказывал сечь учеников, имеющих отметку ns (nesciens – незнающий). Сечение производили обыкновенно дежурные ученики, сильные, рослые, которые ничему уже не учились и не подавали никакой надежды на успехи, но которые наводили на всех страх своим сечением. Весь интерес их школьной жизни заключался в розгах». Обычно дежурные (авдиторы) брали взятки со своих товарищей, и те, пока были деньги, на время уберегались от розог. Учителя тоже секли, «мы так и звали их живодёрами». В качестве поразительной изобретательности училищного начальства «в деле сечения» в цитируемом источнике приводятся такие факты из письма ученика высшего отделения саратовского училища Петра Соколова от 14 июля 1839 г.: во время экзаменов «пред Пасхою сего года» ректор училища Амалиев приказал «распарить три пары лоз в молоке с перцем и вином» и жестоко высек ученика, так что тот «за полмертва вытащен был из класса и лежал с час без чувств».[148 - Лебедев А. К биографическому очерку Г. Е. Благосветлова // Русская старина. 1913. Январь. С. 179–181. (Г. Е. Благосветлов был учеником Саратовского духовного училища в 1836–1840 гг.).]

И. Палимпсестов вспоминал, как по какому-то случаю похвастался, что ни разу не сечён. «„Поди, друг мой, – сказал ему учитель, – посекут; иначе ты будешь гордиться перед товарищами; а гордым Бог противится и только смирным даёт благодать”. Ну и посекли».[149 - Палимпсестов И. Мои воспоминания. М., 1879. С. 25. Иван Палимпсестов (род. в 1819) учился в Саратовском духовном училище в первой половине 1830-х годов. С 15 июля 1840 г. назначен учителем латинского языка в низшее отделение училища и преподавал здесь до 1842 г. (См.: ГАСО. Ф. 402. Оп. 1. Д. 65. Л. 12 об. – 13).]

Даже в официальные отчёты проникали сведения о неблагополучном состоянии училищ. В 1828 г. ректор училища Н. Г. Скопин извещал семинарское правление: «На классе чистописания ученикам не только невозможно разложить тетради на столах и писать, но и свободно сидеть нельзя, так что многие из них помещаются на полу». Ректор семинарии Спиридон, ревизовавший училище в 1834 г., писал в отчёте: «В училищных комнатах и классах тесно и стеснён воздух, многие из учеников, по недостатку средств купить, не имеют учебников». Ничего не изменилось и через 14 лет: в записке профессора семинарии Петровского, которому поручили ревизовать училище в 1848 г., сказано, что «у десяти учеников бывал один только учебник», в классах же доходило до 200 учеников в каждом.[150 - Сар. еп. вед. 1870. № 8. С. 236.]

В отчёты попадало далеко не всё. «Зимой нам была сущая беда, – вспоминал бывший ученик саратовского училища в 1834–1840 гг.: – двери разбитые, а часто их не было и совсем; звеньев в окнах не было и наполовину; печей не было и в помине, а если и были где, то развалившиеся. Об отоплении не было и речи не только в училищах, но и в семинарии. Все сидели как пришли, вдобавок к большому горю снимали шапки. Поднимется, бывало, метель, вьюга, в классе вертит снежный вихрь и несёт из окон в дверь… Мы мёрзнем, и сидим, конечно, без шапок, жарко было только тем, кого пороли». Что касается учителей, то самым добрым мемуарист назвал Гиацинтова, в классах же, где учителями были инспектор Архангельский и Церебровский,[151 - По документам – Макарий Целебровский (род. в 1815). Учителем назначен с 24 июля 1836 г. в 1-е уездное училище высшего отделения по классу латинского языка (ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 971. Л. 27).] творилось такое, что было «выше всякого описания», «в училище нашем почти каждую минуту можно было слышать самые отчаянные крики: то в том классе секли, то в другом, то разом во всех вместе».[152 - Записки сельского священника // Русская старина. 1879. Ноябрь. С. 435–436.] На третьем году пребывания Н. Г. Чернышевского в училище случилась история, просочившаяся в официальные документы в следующих подробностях. 12 апреля 1839 г. 11 учеников низшего отделения семинарии и два из высшего отделения 1-го училища (Россов и Казанцев) подали на имя архиепископа прошение, в котором «прописали: в продолжение окончательной трети училищного курса г. инспектор училищ Гавриил Архангельский по различным притязаниям, соединённым с угрозами жестоких наказаний и под тем предлогом, что ему дана власть над поведением каждого из них и потому, что он будто бы имеет полное право переводить в семинарию, кого ему угодно и также кого ему угодно оставить, взял с них всех 261 р. 50 коп.». Ученики прибавляли при этом, что «тех способов, посредством которых он истязывал от них деньги, подробно описывать стыдятся, потому что они были низки и постыдны». Среди семинаристов, подписавших прошение, – Александр Благосветлов (старший брат Г. Е. Благосветлова), с которого инспектор получил 17 р. 35 коп. Епископ Иаков постановил «благочинному Чернышевскому присматривать известным ему образом под рукою за учащими, дабы не брали они никаких с учеников поборов, от которых могут произойти самые вредные последствия и для просвещения, и для нравственности по духовному святилищу наук». Таким образом, дело Архангельского было хорошо известно в семье Чернышевских. 16 августа Иаков наложил резолюцию: «Архангельский не должен подавать повода на жалобы».[153 - ГАСО. Ф. 402. Оп. 1. Д. 49. Л. 7, 12, 16. Частично опубликовано: Лебедев А. К биографическому очерку Г. Е. Благосветлова // Русская старина. 1913. Январь. С. 175; Март С. 643.] Иными словами, инспектор-взяточник и растлитель оставался на своём месте и мог спокойно, только осторожнее теперь, продолжать поборы и притеснения. Такой поворот дела, слишком благополучный для инспектора, не устраивал учеников-разоблачителей, которые, конечно, сразу же стали главной мишенью для ответных ударов всесильного Архангельского, и они уговорили ещё одну жертву инспекторского «внимания» – ученика низшего отделения семинарии Николая Левитского – подать жалобу на Архангельского «о насильственных» со стороны инспектора действиях. На этот раз епископ вынужден был принять более суровые меры и резолюцией от 5 ноября отстранил Архангельского от инспекторской и учительской должностей.[154 - ГАСО. Ф. 402. Оп. 1. Д. 49. Л. 17, 19. Гавриле Архангельскому в 1839 г. исполнилось 25 лет, в Саратов он приехал из Пензы, где учился в духовном училище. По окончании Саратовской семинарии он 20 июля 1836 г. определён учителем греческого языка в 1-м уездном училище, а с 17 августа 1837 г. назначен инспектором училища и учителем высшего отделения. (См.: ГАСО. Ф. 402. Оп. 1. Д. 45. Л. 45 об. – 46).]

В списках училища Чернышевский числился до 1842 г. Занятий он не посещал, являясь лишь на экзамены. Из года в год он успешно переходил в следующие классы с неизменной аттестацией: «способностей и успехов весьма хороших» или «очень хороших». Об этом свидетельствуют «Ведомости об учениках обоих Саратовских духовных уездно-приходских училищ, обучавшихся в домах родителей».[155 - Там же. Ф 12. Оп. 1. Д. 910. Л. 95 об., 149 об.; Д. 1011. Л. 157, 191; Д. 1171. Л. 136; Д. 1172. Л. 135, 196; Д. 1409. Л. 51, 101.]

Архивные документы позволяют установить объем училищной программы. В первых двух классах ученики должны уметь читать на славянском языке из «Псалтиря» и «на гражданском» – из «Нового Завета»; знать имена речи из российской грамматики; уметь складывать и вычитать простые числа; иметь начальные сведения из нотного чтения. В низшем отделении учеников знакомили с основами латинской и греческой грамматики, изучали катехизис и церковный устав, углубляли знания по славянской грамматике и арифметике. Программа высшего отделения дополнительно к этим предметам включала сведения из географии («общие понятия о гражданских обществах и их образах правления и о вероисповеданиях, общий обзор Европы в физическом и политическом состоянии»), из священной истории (например, «царствование Саула, Давида, Соломона и общий взгляд на пленение вавилонское»). Обязательным условием для выпускников училища являлся перевод довольно сложных текстов с латинского и греческого языков.[156 - Там же. Ф. 402. Оп. 1. Д. 51. Л. 1, 4.]

Из архивных же источников выясняется полный состав учителей, принимавших у Чернышевского экзамены. В первых два учебных года (1836–1838) это был Иван Ливанов, которому в 1838 г. исполнилось 22 года. Воспитанник пензенского и саратовского училищ, он два года учился в Саратовской семинарии и зачислен на должность учителя 2-го класса 1-го приходского училища с 14 августа 1834 г.[157 - Там же. Ф. 12. Оп. 1. Д. 971. Л. 42.] В следующие два года (низшее отделение 1-го уездного училища) латинский язык принимал сначала Николай Вазерский (в 1838/39 уч. году), затем Матвей Надеждин (род. в 1821 г., выпускник Саратовской семинарии), греческий – Николай Гиацинтов (род. в 1813 г., учился в Пензенской семинарии, образование завершил в Саратове[158 - Там же. Ф. 402. Оп. 1. Д. 65. Л. 1–7.]). В высшем отделении главными экзаменаторами были Николай Вазерский (латинский язык) и Пётр Сокольский (по греческому языку). Первый исполнял также должность инспектора (назначен после истории с Архангельским). Он родился в 1812 г. и после окончания Саратовской семинарии рукоположен во священники. Петр Сокольский (род. в 1820) был сыном саратовского протоиерея, в училище начал преподавать ещё будучи семинаристом, а учителем греческого языка был назначен 15 июля 1840 г.[159 - Там же. Л. 4 об. – 7.] О нём писал его бывший ученик, что он за гривенник отпускал своих учеников с уроков.[160 - Записки сельского священника. С. 444.]

Ректором училищ во всё время числился Григорий Николаевич Амалиев (1800–1872). С 1811 по 1814 г. он учился в Пензенской семинарии – в одно время с Г. И. Чернышевским, затем перешёл в Астраханскую, по окончании которой поступил в Петербургскую духовную академию. Первое время после академии он преподавал в Астрахани, а с 1831 г. жил в Саратове. Ректором его назначили в сентябре 1832 г. Дьяконский сын, окончивший академию со степенью магистра, он пренебрёг учёной карьерой, и после смерти жены постригся в монахи (в 1839 г.) с наречением имени Гавриил.[161 - ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 65. Л. 1–4. В 1848–1856 гг. Амалиев служил в Саратовской семинарии, в январе 1858 г. получил в управление Николаевский Шаргородский монастырь Каменец-Подольской епархии. Умер 30 сентября 1872 г. на 73 году жизни. (Сар. еп. вед. 1872. № 24. С. 663–666).]

Из приведённых данных об учителях-экзаменаторах Чернышевского видно, что никто не мог соперничать с Гаврилой Ивановичем в знаниях и преподавательском опыте. Но этого мало. Разработанная им система обучения сына во многом преодолевала схоластические методы и приёмы, укоренившиеся в учебных заведениях, и максимально учитывала индивидуальные особенности восприятия знаний. Он совершенно отказался от зубрёжки, не считал нужным «морить детей за книгами». Взятые в кавычки слова принадлежат Ф. В. Духовникову, который приводит в доказательство любопытный фрагмент из воспоминаний И. Н. Виноградова:[162 - Иван Николаевич Виноградов (род. в 1816), родственник Чернышевских – преподаватель греческого и латинского языков в Саратовском духовном училище с 1836 г., в 1865 г. назначен инспектором и преподавателем латинского языка в высшем отделении (ГАСО. Ф. 402. Оп. 1. Д. 235).] «„А где Коля?” – спрашиваю я мать Николая Гавриловича, зашедши раз к Чернышевским. „На дворе или на улице играет, – отвечала она, – сколько раз говорила отцу, чтобы он отдал его в училище. Что баловаться ему дома? Нет, и слушать не хочет; только и говорит, что Коля знает больше, чем все ученики второго класса. У вас ведь в училище учатся до обеда и после обеда, а он уроки, что задает ему отец, недолго учит: больше читает или играет”».[163 - Воспоминания (1982). С. 36.] Особое внимание Гаврила Иванович уделял изучению языков. Составляя учебную программу для сына, он выходил далеко за пределы требований духовной школы. В этом отношении показателен следующий пример. 16 марта 1836 г. ректор училища получил из семинарского правления «Предписание» за № 184 с заключением о неудовлетворительности занятий древними языками: «Переводы большею частью делаются учениками из книг языческого учения и при том таких, которые заключают в себе пустые басни и посмешки – не только бесполезные для нравственности, но, можно сказать, и вредные особенно для юношей». Впредь строжайше предписывалось «поставить в обязанность учащим по латинскому языку для упражнений с русского на латинский и обратно назначить, вместо языческих басен, из книг нравственного и религиозного христианского содержания, дабы дети, познавая язык, вместе напитывались и духом и мыслями христианскими».[164 - ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 751.. Л. 3–4.] Распоряжение начальства, разумеется, неукоснительно исполнялось, как это видно из содержания учебных программ училища. Так, на годичных испытаниях 13 июля 1839 г. Николаю Чернышевскому было предложено перевести «с греческого языка на российский из послания Святого Апостола Павла ко евреям».[165 - Там же. Д. 402. Оп. 1. Д. 51. Л. 4.] Однако Г. И. Чернышевский не ограничивался религиозными текстами и не придерживался хорошо ему известных директив, продолжая заниматься с сыном по прежней системе, разработанной им, по-видимому, в бытность преподавания в училище в 1820–1830 гг. В ученической тетради Николая за 1840 г. мы находим переводы почти 50 басен, среди них «Волк и козлёнок», «Черепаха и осёл», «Ястреб и крестьянин», «Трость и дуб», «Обезьяны и двое путешествующих», «Коза и тюльпан», «Волк и пастухи», «Колпак и человек», «Волк, собака и пастух», «Соловей и кукушка», «Свинья и певица», «Колос хлебный», «Петух и вор».[166 - РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 283. Л. 14 об., etc.] Как видим, Гаврила Иванович решительно отказался от внедряемых официальной властью методов обучения, засушивающих ум и душу. Не противопоставляя басни религиозным текстам, отец Чернышевского стремился сблизить духовное обучение с жизнью. Такой взгляд на духовное образование вполне согласовывался с общим укладом семьи Чернышевских и способствовал зарождению широких, не стесняемых искусственными рамками представлений о мире.

Занятия древними языками шли с опережением и существенным углублением училищной программы. Помимо обязательных текстов (например, из книги Корнелия Непота «Сочинения о жизни славнейших полководцев»), Николай переводил «Энеиду»,[167 - Там же. Д. 282. Л. 90.] «Речь в сенате в январские календы о полевом законе против Сервилия Рулла, трибуна народного» (с 14 по 21 октября 1841 г.), «О межевом законе против Сервилия Рулла, трибуна народного. Речь шестнадцатая») с 30 октября 1841 по 31 мая 1842 г.), начат перевод (до 26-й главы) «Трёх рассуждений Цицерона о ораторе, посвящённые брату его, Квинту» (с 6 мая 1842 г.).[168 - Там же. Д. 284. Л. 72–131.]

Ученические тетради носят следы строгого чтения и проверки. Гаврила Иванович требовал от сына точности перевода, ясности и четкости стиля. Настойчивость ученика в поисках лучших оборотов и выражений радовали его. «„Удивительно, как Коля чисто по-русски передает мысль греков”, – восхищался часто Гавриил Иванович».[169 - Воспоминания (1982). С. 28.] Стремление к чистоте и красоте слога порождало критическое восприятие печатных текстов. Со слов очевидца биограф передает следующий эпизод. «У Николая Гавриловича была книга: „История римского народа” Роллена в переводе Тредьяковского, которая поражала его плохим слогом. Целые вечера проводил он со своим товарищем в том, что говорил сам и заставлял говорить его, как бы лучше выразиться. Когда же он, выучившись французскому языку, достал подлинник этой книги на французском языке, то сличал его в продолжении почти целой зимы по вечерам с переводом Тредьяковского, в чем часто участвовал его товарищ В. Д. Чесноков».[170 - Там же. С. 38.] Именно в эти годы у Чернышевского начала развиваться та способность к научной оценке попавшего в его поле зрения факта, о которой он говорил впоследствии: «Я один из тех мыслителей, которые неуклонно держатся научной точки зрения <…> Таков я с моей ранней молодости» (XV, 165).

В круг лингвистических занятий Чернышевского скоро вошли языки, вовсе не предусмотренные в училищах: французский и немецкий. В «греческой» тетради 1839–1842 гг. сохранилась запись (вероятно, 1841 г.) с перечнем языков и какими-то цифрами, обозначавшими, по-видимому, подсчет дней и страниц. В этом перечне: немецкий, французский, славянский, греческий, латинский, русский.[171 - РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 282. Л.57 об.] В домашней библиотеке Г. И. Чернышевский держал книги на немецком и французском языках, последний он знал хорошо. По-немецки Николай совершенствовался у немца-колониста Б.X. Грефа, учителя музыки, бывавшего в доме Пыпиных.[172 - Воспоминания (1982). С. 51, 109–110. Подписи Грефе на немецком языке встречаются в ученических тетрадях Чернышевского (РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 287. Л. 45).] Французским начал было заниматься в частном пансионе Золотарёвых,[173 - Чернышевская. С. 58.] но там уделяли внимание, прежде всего, грамматике и произношению, а юный Чернышевский преследовал сугубо практические цели, и он начал заниматься языком самостоятельно.

В изучении иностранных языков Чернышевский пользовался рекомендованным, по всей вероятности, его отцом методом, который впоследствии советовал многим. Брался хорошо известный текст (например, «Евангелие») на незнакомом языке и тщательно разбирался, на произношение и тонкости грамматики время не тратилось, и он быстро выучивался переводить с незнакомого языка. «Если б я тратил время на глупости французской грамматики, – объяснял он однажды сыновьям свой способ изучения языков, – я не имел бы досуга вникать в смысл французских выражений. Терминология французского языка по тем отраслям знаний, которые меня интересовали, известна мне, как хорошим французским специалистам этой отрасли знания. И, например, историческую книгу на французском языке я понимаю яснее, чем может понимать её кто-нибудь из французов, кроме специалистов по истории. Но я не могу написать ни одной строки по-французски. Тем меньше я способен произнести хоть какую-нибудь фразу так, чтобы француз понял её» (XV, 21).

Тогда же, то есть ещё до семинарии, Чернышевский получил первые сведения из арабского и персидского языков. К изучению первого его побудил, вероятно, Г. С. Саблуков, о котором речь ниже. Персидским письмом, или, по словам Чернышевского, «вопросом о чтении гвоздеобразных надписей», он интересовался по статье в «Энциклопедическом лексиконе» А. Плюшара, издававшемся в 1835–1841 гг. (I, 689). Н. Ф. Хованский сообщал со слов современников об уроках, которые Николай брал у заезжих персов, в свою очередь занимаясь с ними русским языком: «Персиянин приходил по окончании торговли в дом Ч., снимал на пороге туфли и залезал с ногами на диван – начинались уроки, которым Ч. отдавал всё своё внимание, а домашние дивились».[174 - Хованский Н. Ф. Очерки по истории г. Саратова и Саратовской губернии. Вып. 1. Саратов, 1884. С. 153.]

Греческий, латинский, арабский, персидский, славянский, французский, немецкий – таким языковедческим багажом не мог похвалиться даже преподаватель училища, не говоря об учениках. В досеминарские годы он, по свидетельству родственника, «имел столь обширные и разнообразные сведения, что с ним не могли равняться двадцатилетние ученики средних учебных заведений».[175 - Воспоминания (1982). С. 125.]

Последний училищный экзамен состоялся в конце июня 1842 г., и в «Именных перечневых ведомостях за 1841–42 уч. год» против фамилии Чернышевского появились записи: «поведения очень хорошего, способностей, прилежания и успехов хороших», выбыл «в семинарию».[176 - ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1507. Л. 59 об.–60 и Д. 1508. Л. 21 об. – 22.] Свой путь он определил точно и, как ему казалось, окончательно: после семинарии поступить в духовную академию, и на поприще богословских наук добиться известности, славы.[177 - Мечты об окончании духовной академии с учёной степенью высказывались Чернышевским очень определённо, как о том свидетельствовали современники. Так, Н. Д. Тхоржевская (Ступина) написала на полях рукописи Ф. В. Духовникова: «Вспомнилось мне, что года за два до поступления Н. Г. в Пет. университет он пламенно желал кончить образование в Дух. ак. со степенью бакалавра» (Духовников Ф. В. Из саратовской жизни Н. Г. Чернышевского. Рукопись. – РОИРЛИ. Ф. 265. Оп. 1. Д. 43. Л. 726 об.). См. также: Чернышевская Н. М. Новые материалы для «Летописи жизни и деятельности Н. Г. Чернышевского» // Чернышевский. Вып. 2. С. 204.На одной из страничек «немецкой» тетради Чернышевского за март 1842 г. имеется пометка: «Д. Р. С. Н. Чернышевский. Вот бы я чего желал! Последним хотя бы!» (РГАЛИ. Ф. 1 Оп. 1. Д. 287. Л. 54). Существует предположение, что под Д. Р. С. «нужно понимать: Доктор Русской Словесности» (Быстров. С. 334). Следовательно, Чернышевский ещё до поступления в семинарию мечтал об университете: ведь стать доктором словесности он мог только по окончании светского высшего учебного заведения. Подобное утверждение противоречит всему, что нам известно о стремлении Чернышевского в эту пору получить богословское образование. К тому же предложенная С. И. Быстровым расшифровка не объясняет фразы «Последним хотя бы!».К расшифровке может быть привлечена следующая дневниковая запись Чернышевского-студента от 23 сентября 1848 г.: «Ныне утром, когда я лежал ещё, вздумалось мне, по какой кафедре держать на магистра? Может быть, кроме славянского и истории, я буду колебаться между философиею и русской словесностью, – эти последние, особенно философия, пришли мне ныне с давнего времени в первый раз на мысль» (I, 126). Итак, философия была первой наукой, которую Чернышевский избрал для себя «с давнего времени». О русской словесности он стал думать несколько позже, когда созрело решение выйти из семинарии. К «философии» в сочетании Д. Р. С. может относиться буква Р, если предположить здесь латинское (или немецкое) написание всех букв – Philosophie.] «Мне особенно памятна весна 1842 года, – вспоминал А. Ф. Раев. – Я приступил к подготовке к экзамену в гимназию. В виде отдыха я почти каждодневно гулял по вечерам с Н. Г. по Сергиевской улице города Саратова, на которой мы оба жили в соседних домах. Наши разговоры главным образом касались поступления в высшее учебное заведение и дальнейшего затем устройства. Меня удивляло ясное сознание им этого предмета. Высказав ему, чего хотелось бы мне, я спросил его, чего он желал бы. С первого раза он уклонился от прямого ответа на этот вопрос, но потом сказал: „Славы я желал бы”. Слова эти сделали на меня впечатление».[178 - Воспоминания (1982). С. 125.] В связи с этим невольно припоминается высказывание Чернышевского о молодом Гоголе: «…Был одарён этим орлиным стремлением к неизмеримой высоте: ему всё казалось мало? и низко, чего достигал он или что создавал он» (III, 635). Если беседа молодых людей касалась, по свидетельству А. Ф. Раева, «высшего учебного заведения», то для самого А. Ф. Раева это были мысли об университете (поступил туда в 1843 г.),[179 - В 1842 г. 18-летний Александр Раев, не окончив полного семинарского курса, готовился к поступлению в высшее светское учебное заведение, и Чернышевский занимался с ним языками и другими учебными предметами, возможно, по программе гимназии.] а для Чернышевского – о духовной академии, только по её поводу он мог иметь тогда, как выразился мемуарист, «ясное сознание этого предмета». Именно на этой стезе мечты о славе, признание в желании которой и засвидетельствовал А. Ф. Раев, приобретали чёткое осознанное выражение.[180 - В последнее время в печати со ссылкой на копию жителя села Вязовка И. Н. Цветкова, выполненной в 1931 г. с плохо сохранившейся черновой рукописи воспоминаний А. Ф. Раева, высказано слабо аргументированное мнение, будто слова Чернышевского о желании славы следует читать иначе: «Славы я не желал бы – она убивает». См.: Захарова И. Е. Воспоминания А. Ф. Раева о Н. Г. Чернышевском: неизвестная копия // Отечественные архивы. 2010. № 1. С. 46–49; Захарова И., Клименко С. Желание славы: реплика по поводу мемуарных источников и их публикации // Волга – XXI век. 2013. № 9–10. С. 214–223. Изучавшие в своё время черновую рукопись мемуара А. Ф. Раева текстологи Н. М. Чернышевская для издания Воспоминания (1959) (С. 74, 76) и М. И. Перпер для книги Воспоминания (1982) (С. 125, 488) справедливо сочли единственно правильным печатать слова Чернышевского о славе по копии, сделанной в 1909 г. сыном писателя М. Н. Чернышевским с бывшей некоторое время в его руках беловой рукописи воспоминаний А. Ф. Раева, ныне утраченной.]

С внушёнными отцом мыслями о духовной академии Николай Чернышевский впервые взял перо; теперь они окрепли, превратились в осознанную цель, и с ними он вступал в новую фазу развития, результат которого так ясно предвидел и ждал.

6. В семинарии

С 7 сентября 1842 г. пошёл первый для Чернышевского семинарский учебный год,[181 - ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1544. Л. 10.] положивший начало выполнению далеко задуманного плана продвижения по духовным степеням, а уже 3 февраля 1844 г. в письме к уехавшему в Петербург А. Ф. Раеву читаем: «Разумеется, скучно в семинарии. <…> Уж если разобрать только, то лучше всего не поступать бы никуда, прямо в университет. <…> Дрязги семинарские превосходят всё описание. Час от часу всё хуже, глубже и пакостнее» (XIV, 6). 29 декабря 1845 г. он подал прошение об увольнении из семинарии. Письмо и последовавшее через полтора года увольнение фиксируют настолько резкую и скорую перемену в мыслях и жизненных планах, что биограф вправе говорить о пережитом кризисе, бесповоротно изменившем прежние решения посвятить жизнь богословию. Важнейшая биографическая задача – исследовать источники этого кризиса, выявить его слагаемые. Основным материалом здесь служат документы семинарского архива. К сожалению, они не дошли до нашего времени в первоначальном перечне, многие из них не сохранились, в том числе очень ценные, имеющие к Чернышевскому прямое отношение. Но и уцелевшие «дела» использовались далеко не полно, фрагментарно. Между тем обследование семинарского фонда позволило выявить не учтённые исследователями данные и во многом воссоздать конкретные черты обстановки и условий, которые способствовали решительному пересмотру Чернышевским недавних верований и ориентаций.

В ту пору семинария вошла в 13-й год существования и не значилась старейшей или лучшей. Это было рядовое, ничем не выделявшееся духовное учебное заведение, приспособленное для нужд обширной епархии. Со своей основной задачей подготовки городских и сельских священников оно справлялось в общем успешно, но когда много лет спустя появилась потребность перечислить «именитых» выпускников, оказалось, что среди них лишь очень немногие достигли учёной степени магистра богословия и преподавательских должностей в духовных академиях.[182 - Материалы к истории Саратовской духовной семинарии // Сар. еп. вед. 1893. № 19. С. 691–703.] Парадокс истории Саратовской семинарии: Чернышевский как один из её воспитанников «прославил» её на поприще, противоположном самой сущности семинарского образования. И если сегодня извлекаются почти двухсотлетней давности факты – подробности семинарской жизни, то ради того только, чтобы говорить о человеке, имя которого семинария тщательно избегала и предала архивному забвению.

Семинария размещалась в четырёх каменных зданиях. Первое трёхэтажное значилось главным корпусом (ныне Областной музей краеведения). В нижнем этаже со сводами были комнаты для семинарских служителей и общежитие для «казённокоштных» учеников (бурсаков), здесь же находились кухни, кладовые и прочие службы. На среднем этаже – комнаты ректора, инспектора, помещение для библиотеки и семинарского правления с его архивом. Весь верхний этаж отведён также под общежитие для бурсаков. «Дом сей по наружности оштукатурен, впереди коего имеется 11 полуколонн коринфского ордена и того ж ордена 10 полуколонн с разными по наружности лепными украшениями». Здесь Чернышевский часто бывал, навещая оддоклассников-бурсаков или являясь по учебным делам в семинарское правление.

Во дворе, окружённом каменным забором с двумя воротами, находились два каменных флигеля – двухэтажный, отведённый под складские помещения, одноэтажный со столовой, кухней, хлебопекарней и баней, деревянный экипажный сарай на восемь лошадей.

По соседству с главным зданием («на особом дворе») располагались еще два семинарских дома – больница с аптекой, кухней, «приводным покоем» и комнатой для лекаря («смотрителя») и жилой преподавательский дом на 10 квартир.

Учебные классы семинарии размещались в четвёртом здании, расположенном через улицу от семинарского двора – «двухэтажный с мезонином дом, под коим имеются выхода со сводами».[183 - Все четыре семинарских здания принадлежали Устинову, у которого куплены епархиальным начальством за 160 тыс. рублей. Учебное здание называлось часто «котеневским домом», – по имени его первоначального владельца купца Котенева. Здание сохранилось.] Семинарские классы и зал собрания находились в верхнем этаже. Чернышевский-семинарист занимался именно здесь. Нижний этаж с 1834 г. (после разделения училища на 1-е и 2-е) занимали классы 2-го уездно-приходского училища и жилые комнаты «полнокоштных» учеников.[184 - ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 64, 1849.]

Шестилетний курс семинарского обучения складывался из трёх двухгодичных отделений: низшего (словесности или риторики), среднего (философского) и высшего (богословского). Каждое из отделений делилось на две равнозначные части (два параллельных класса), и Чернышевский во всё время пребывания в семиаарии (три с половиной года) учился во второй (2-м классе).

В семинарии, писал впоследствии один из её воспитанников первой половины 1840-х годов, «всё шло каким-то рутинным схоластическим ходом, <…> слишком обыденным: ученики едва не наперёд знали, что и от кого они услышат на лекциях завтра».[185 - Сар. еп. вед. 1867. № 9. Л. 419.] «Начала старой, рутинной, стояче-гнилой жизни господствовали ещё во всей своей силе», – свидетельствовал другой современник, бывший ученик Саратовской семинарии.[186 - Справочный листок г. Саратова. 1863. 16 марта. № 54.] Учеников старательно натаскивали прежде всего по церковным премудростям. В начальные два года Чернышевский изучал православное исповедание, Священное Писание, Пасхалию (определение дней пасхи и церковных праздников, имеющих к ней отношение), историю богослужебных книг. Из общеобразовательных предметов – словесность (по «Риторике» Бургия), всеобщую историю (по учебнику Шрекка), алгебру и геометрию (по учебникам Себржинского, Райковского и Фусса). Из языков – латинский, греческий и татарский (последний был необязательным, и в «татарский класс» записывались только желающие). В среднем отделении к этим предметам присоединялись курсы церковно-библейской истории, философии (по учебникам Винклера, Баумейстера, архимандрита Гавриила), российской истории (как продолжение всеобщей), опытной психологии, физики. В высшем богословском классе начиналось настоящее столпотворение «всех наук света», по выражению современника: «Кроме специальных, богословских, мы проходили химию, физику, минералогию, ботанику, зоологию, растениеводство, скотоводство, агрономию, геологию, геодезию, медицину и пр., и пр., что теперь и названий-то уж не припомнишь. <…> Химию, например, мы изучали без лаборатории и каких бы то ни было пособий. А поэтому кислород, например, мы представляли себе, что это есть что-нибудь вроде уксуса; водород – вроде пара и тумана, из которого образуется вода; углерод – вроде вонючего дыма и т. п. <…> Мы изучали минералогию, не видевши, кроме одного булыжника, ни одного камня; пахали различными плугами, сеяли, молотили и веяли различных конструкций машинами, не видевши никогда ни одной».[187 - Записки сельского священника // Русская старина. 1879. Ноябрь. С. 453–454.] Чернышевский рано понял, что схоластическое усвоение «семинарской энциклопедии» – пустая трата времени, и сделал всё от него зависящее, чтобы избавиться от необходимости «проходить» её.

Но и те предметы, которые необходимо было штудировать, очень скоро наскучили, и Николай брался за них лишь по обязанности лучшего ученика. Изучение словесности ограничивалось риторикой, наукой красноречия – бесчисленными упражнениями по составлению логических предложений. Заучивались способы распространения предложений, использования простых и сложных периодов, тропов (метафоры, аллегории, катахезиса, метанимии, антаномазии, синекдохи, иронии, металепсиса, гиперболы, анифразиса, сарказма), различных словесных «фигур» (умолчания, бессоюзия, многосоюзия, единозначения, усугубления, единоначатия, единоокончания, выпущения, возвращения, превращения, отличения, подобопадения, подобоокончания, предупреждения, ответствования, уступления, сообщения, поправления, прохождения, обращения, восклицания, вопрошения, удержания, наращения, сомнения, заимословия), составления хрий (стилистических задачек по правилам риторики; при этом различались хрии порядочные, состоящие из предложения, причины, противного, подобия, примера, свидетельства и заключения, и хрии превратные, расположенные либо «чрез предыдущее и последующее», либо «чрезположение и приложение»).[188 - ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1486.] Конечно, само по себе подобное изучение риторики не было бесполезным, но преподаватели зачастую сводили уяснение правил к тягостной зубрёжке и формальному их применению в письменной или устной речи. Из сохранившихся семинарских сочинений Чернышевского по риторике укажем на «Отчёты из „Христианского чтения”» с отзывами учителя: «Периоды правильны и хороши», «Весьма хорошо. Очень благодарен за прилежание. 27 июля 1843».[189 - РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1 Д. 286. Л. 1–18; Быстров. С. 339.] Однако в 1844 г. появляются и другие преподавательские рецензии: «Не мешало бы каждую посылку распространить чрез остальные части хрии. От чего в сочинении было бы более разнообразия и менее сухости», «Сочинение очень дельное. Но приноравливания к слушателям не сделано. Во всём изложении заметна холодность, которая не шевелит души». Этот последний отзыв сделан на «Слово» из текста «Вси хотящии благочестно жити о Христе Иисусе гоними будут».[190 - Ляцкий Евг. Н. Г. Чернышевский в годы учения и на пути в университет // Современный мир. 1908. № 6. С. 38.]

Критические замечания преподавателей свидетельствуют, что ученик не относился к правилам хрий с должным вниманием и недостаточно вкладывал «души» в изложения на сугубо церковные темы. Не случайно это были сочинения 1844 г., когда в феврале их автор писал петербургскому родственнику о «скуке» в семинарии. Однообразное затверживание правил уже явно тяготило, вызывая безучастное отношение к строгому выполнению предписываемых схоластической риторикой правил.

Учителем словесности в классе Чернышевского был профессор Г. С. Воскресенский (1805 – после 1880). Выпускник Московской духовной академии со степенью магистра, определён в Саратовскую семинарию в августе 1832 г. и подал в отставку в сентябре 1845 из-за «расслабления в груди от напряжения при устном преподавании уроков в классе постоянно многолюдном», как писал он в прошении.[191 - ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 1453. Л. 15 об.–16; Д. 1855. Л. 214 об.] Современник вспоминал, что это был человек, «жестокий до зверства», но знающий преподаватель. Между собою семинаристы звали его «Зодка», что означало «молодец». Один из учеников, Дмитревский, сочинил стихотворение, ставшее популярным:

Зод зодчайший,
Шельма величайший!
Волга-матушка глубока,
От тебя ведь недалеко:
Нам небольшого стоит труда
Оттащить тебя туда.

Узнав об авторе, Воскресенский, однако, не обиделся и даже обласкал ученика – за способность к стихосложению.[192 - Воспоминания (1982). С. 46. В классе Чернышевского в 1842–1844 гг. учился Александр Дмитревский.]
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 >>
На страницу:
5 из 10