Майор остолбенел, потом долго и мучительно кусал губы, наконец, произнес хрипло:
– Я не знаю, кто ты такой, но раз родина тебе доверяет, то и я доверяю. Понимаешь, у меня проблема огромная, даже не знаю, с чего начать.
– Наташа?
Симеонов впал в ступор и не откликался на простые сигналы. Я взял из его рук фляжку, глотнул, потом приставил ее к губам майора и скомандовал:
– За Родину! – Майор послушно хлебнул, закашлялся, но ожил.
– Как, ты и про нее знаешь?
Я знал…
Знал всех Наташек и Настен, Ларис и Ирин, не лично, но хорошо. Потому что любил их. Любил искренно и страстно. Нет, не в натуре, конечно, не в физиологическом смысле – душой. Был открыт, ждал, мечтал, надеялся и верил. И в ответ на искренность желаний они появлялись. Каждый раз, когда душа тосковала от одиночества и взывала к спасению, они оказывались в непосредственной близости.
Казалось бы, нет никого вокруг, а хлебнешь туману, представишь себе пустынный берег на пороге уходящего дня, и… Вот она, вся такая близкая и сказочная, манящая и воздушная, – только руку протяни. И представала не из пены морской, не из пьяного сновидения, но вдруг, внезапно, просто откуда-то из ниоткуда.
Появлялась, потому что позвал истово, всей душой, со всей силы могучего крика, идущего из глубины надеждой тронутого сердца. И позвал не для утех и сладострастий, не для самовозвышения и похотливого восторга, а звал, поскольку не мог иначе, поскольку ощущал в ту минуту свою близость с той, которую не видел, но которую готов был принять целиком, и… она, вся такая сказочная и далекая, манящая и земная, уже шла рядом.
Почему, ну, объясни мне хоть ты, замшелый придурок, Симеонов, почему мы так боимся самого лучшего, что может дать нам небо – женщин, тех самых Наташ и Настен.
Почему мы тупо утыкаемся в стакан или в пошлый анекдот, когда ее появление практически неизбежно.
Кому нужен мужлан с перегаром, который врет о своих генитальных достижениях? – Никому, слышишь, Симеонов, – длина нашего протооргана не имеет значения, как не имеет значения ширина плеч, окружность груди и размер яиц.
Запомни, майор, не в этом дело. Выбрось из головы казарму, сальный юмор отцов-командиров, скабрезные намеки приятелей. ***ня все это, причем, ***ня полная.
Ощути в себе не комиссара с наганом наголо, но мужчину с душой открытой и разумом незамутненным.
Отринь, Симеонов, всякое слово, что не имеет отношение к любви, убери из головы сталь и броню, вылези, блять, из своего блиндажа, сними каску, поставь ружо. И закрой, наконец, боевой устав пехоты – ты же устал от него, майор.
Отпусти себя на волю, солдат…
Декаданс
Плач по майору отправил меня в мир грез. Сначала мне приснилась Наташа. Шел снег – белый, мягкий, несуетный, и я шел вместе с ним, шел по длинной аллее, снегом окутанной, перспективой запутанной, но твердо шел, точно зная куда идти.
Она задумчиво сидела на скамейке. Я сел рядом, положил ей руку на плечо:«Ты жди его, Наташка, он обязательно вернется – только очень жди!» – встал, взял под козырек и удалился – весь неузнаный и загадочный.
Затем, на городском причале, повстречал Настю.
Ах, этот знойный, летний полдень. Морской ветерок развевал ей волосы, а она… она все смотрела вдаль – туда, туда, за линию горизонта. Я грубо обнял ее, развернул к себе и хищно поцеловал в губы.
– А я и не знала, что любовь может быть кусачей.
– Настя, милая Настя, этот поцелуй – проверка. Ты не должна этого делать – скажи мне да, – и я уйду навсегда, скажи нет, – и я паду пред тобой на колени
– Нет, конечно, нет! – сказала Настя и нежно поцеловала меня в лоб.
– Ты же понимаешь, что мы не можем, просто не имеем права быть вместе.
– Я понимаю, но мне все равно.
– Спасибо, Настя, ты прости меня!
– Тебе надо идти, Симеонов?
– Родина, зовет, э, друг, проснись, тебя спрашивают – посоловевший Симеонов тряс мое плечо
– Кто?
– Там – он махнул рукой – иди и не бойся, я прикрою тебя, товарищ.
…Группа неразрушающего контроля, срочно пройдите в первый салон, вас ожидают, повторяю, группа неразрушающего контроля, срочно…
– Идем, идем, вот только найду товарищей по несчастью.
Ангелы смерти нашлись в служебной комнате. Сява нежно ворковал со стюардессой по имени Жанна, а Вадик под гитару вел заунывную партию норвежского гостя:
«… мама, милая, мама, я тебя не ругаю…»
– Пили?
– Только за знакомство, вот те хрест!
– Ладно, тогда по маленькой, и…
«… что меня ты так рано в двк отдала. я сегодня с друзьями, мама, жисть иную встречаю, и прошла незаметно золотая пора…»
– Вадя, кончай, мы нужны родине, не время распускать нюни!
– Пусть еще споет, пожалуйста – в помещение вошли две стюардессы – у нас перерыв пятнадцать минут, генерал никуда не денется.
– Раз дамы просят, Вадимчик, пригладьте вихры, смойте слезы и вдарьте боевую.
– Я хотел расстрельную – улыбнулся Вадя – боевую сам чеши. Я же уклонист, забыл?
…Спи Семен, спи, – спи, понимаешь, спи. Мент приедет на козе, захуячит в капезе…
– Давай, лучше окурок.
– Да-да, пожалуйста, Вадя, спойте окурок.
Я сел на пристяжное кресло, Сява разлил всем, усадил Жанну на колени, а Вадя затянул
«… Из колымского белого ада Шли мы в зону в морозном дыму. Я заметил окурочек с красной помадой И рванулся из строя к нему…»
Сколько лирики прошло лагерным путем, даже подумать страшно. Что мы, кто мы без лагерей и колоний. Великая родина все самое лучшее получала оттуда. Можно было получить это и отсюда, но родина не могла допустить даже малую вероятность ошибки. Человек на воле мог себе позволить слабость, каприз, болезнь. А там… Наверно, – это и был план ГОРЛО, – чтоб всех нормальных смешать с лагерной пылью в обмен на величие момента