Очаг

У Оразгелди, собравшегося отпустить только что постриженную овцу, слова чабана также вызвали улыбку. Чабан Гуллар знал за собой привычку неожиданно встревать в чужой разговор. Знал и о том, что не всем это нравится. Каждый раз, когда такое случалось, он давал себе слово больше так не поступать. Но порой он и сам не замечал, как оказывался в центре чужого разговора. Ему стало стыдно за своё поведение, выходит, он огорчил родственника, проявив невоспитанность. Гуллар хорошо относился к Оразгелди, считал его близкой роднёй, что среди своих бяшбелаларов он самый умный и справедливый. Он столкнулся с этим лет пять-шесть назад, когда живущий с ними одной семьей брат отца, забрав очередь чабана, решил женить своего сына, который был на несколько месяцев младше Гуллара. Оразгелди тогда встал на защиту Гуллара, сказав: «У туркмен не принято отнимать очередь у старшего. Вначале должен жениться Гуллар!» И тогда в этом доме вместо одной сыграли сразу две свадьбы. И с тех пор, понимая, не вступись Оразгелди тогда за него, неизвестно, была бы у него сейчас своя семья, всегда с уважением относился к нему и старался выглядеть в его глазах приличным человеком.

Залаяла собака, сторожившая отару, все подняли головы и увидели, как по дороге в их сторону скачет на коне гонец сельсовета. В это время стригали собирались достричь лежавшую перед ними овцу, чтобы затем пообедать. В котле варилось чекдирме – мясо, и его аппетитный запах разносился по всей округе. Уже булькала, закипая, вода в нескольких стоящих на краю костра тунче.

Приблизившись к стригалям и поздоровавшись с ними, джигит, оттирая со лба пот, всем своим видом показывал, что приехал с известием. И без того было понятно, что он, проезжая мимо, не свернул к ним для того, чтобы поинтересоваться их делами. Уставившись в лицо Оразгелди, джигит озвучил сообщение:

– Оразгелди ага, сельсовет просил вас зайти к нему.

– А зачем я понадобился сельсовету?

– Этого я не знаю, ага.

– Ну, раз просил зайти, придётся навестить его. Вот сейчас пообедаем, а потом вдвоём и поедем. Ты тоже слезай с коня, поешь с нами, говорят же, «На сытую голову богатство валится».

Продолжая вытирать пот с лица, джигит возразил:

– Да, нет, Оразгелди ага, я поеду. Ещё одни из единоличников вроде вас, Говшуты, тоже сейчас на стрижке находятся, я должен и их известить, сельсовет их тоже зовёт к себе.

Во время обеда Оразгелди озабоченно размышлял, что значит известие, которое принёс гонец. «Интересно, для чего сельсовет вызывает меня к себе? Юноша говорил ещё про единоличников Говшутов. Может, они ещё что-то хотят сказать про единоличников?». Недавно до него дошёл слух, что власть собирается увеличить взимаемый с единоличных хозяйств налог. Вспомнив об этом сейчас, он подумал, что слухи становятся реальностью, что Ягды зовёт их для того, чтобы сообщить об этом решении властей. Пообедав и наскоро выпив пиалу чая, он спешно засобирался, чтобы как можно скорее выяснить, для чего его позвал Ягды сельсовет…

Взяв человек десять-двадцать из колхоза, сельсовет Ягды дня за три-четыре до Оразгелди пригнал сюда принадлежавшую колхозу отару овец для стрижки.

Прибыв сюда, сразу же поставил для себя юрту не далеко от стригалей. Он в основном обитал здесь, время от времени навещая стригалей, чтобы посмотреть, как у них идут дела. Он любил собирать у себя таких же представителей власти и знатных председателей из соседних колхозов, как и он, наблюдавших за ходом стрижки, и устраивать шумные пирушки. Именно в этих целях он поставил здесь юрту. Застелив юрту отнятыми у баев коврами и паласами, а вход в кибитку занавесив ковром, он изображал из себя хана. А когда представители соседних колхозов приехали по его приглашению говорили о нём с восхищением: «Ягды умеет руководить сельсоветом, посмотрите на него, настоящий бек!», он услышав похвалу искренне радовался этому и всегда старался быть достойным этой похвале перед начальством и другими.

Подъехав близко к стоящей на вершине холма юрте где расположился Ягды, Оразгелди в сторонке слез с коня, привязал его, и после чего направился к юрте. Похоже, гонец ещё не вернулся с поручением: не видно было ни коня его, ни его самого. Перед порогом, застеленным о небольшой кошмой, в юрте стояли начищенные до блеска ягловой сапоги Ягды. Значит, он дома, видно, ждёт прибытия вызванных людей. С этими мыслями Оразгелди приблизившись к дому, хотел подать голос, спросить, дома ли Ягды, но в этот момент услышал доносящиеся изнутри приглушённые голоса Ягды, а другой голос принадлежал женщине. Оразгелди остановился. Что здесь делает женщина? Оразгелди не поверил своим ушам. Но голос прозвучал снова, причём, громче, заглушая знакомый голос председателя сельсовета.

– Да подожди же ты, парень…!

– А что случилось?

– Мне показалось, что я слышала чьи-то шаги.

– Какие шаги, откуда им взяться здесь? Стригали не посмеют подойти сюда.

– Может, это твой джигит?

– Ну и что, даже если это он вернулся?! Джигит есть джигит, рассыльный, в лучшем случае скажет: «Шурави, мне нравится попа этой женщины», похвалит тебя…

– Да он же ведь дурак, что хочешь, может сказать…

– Да ладно тебе…

Поняв, что прибыл раньше времени, Оразгелди стал тихонько пятиться, но в это время резко откинулся полог кибитки, и на пороге появилась вышедшая на разведку полноватая красивая женщина.

Увидев Оразгелди женщина убедилась, что это никакой не джигит, а совершенно чужой человек, она немного растерялась, хотела было вернуться обратно в дом, но потом, сделав вид, что не заметила Оразгелди, повернув голову набок, быстрым шагом завернула за дом. Постояв ещё немного, Оразгелди, покашливая, приблизился к дому и увидел, как только что вышедшая из дома женщина спускается с холма вниз, в долину. Чувствовалось, что ей неудобно оттого, что её застали здесь.

Оразгелди узнал её по тому, что она не носила борук, как местные женщины, а повязывала голову лёгким платком. Это была Ханума. Её имя также отличалось от имён здешних женщин. Возможно, у неё было другое имя, но поскольку Ягды сельсовет называл её Ханума, то и люди подхватили это имя. В Союнали она появилась всего два-три года назад. Разные слухи ходили по поводу её появления здесь. Говорили, что Ханума была женой одного из марыйских баев, собравшегося перейти границу. Она была другой национальности. А когда на границе возник переполох, он бросил имущество, скот и жену и бежал на ту сторону. Другие высказывали предположение, что она является тайным человеком Мамлы – начальника приграничной контрразведки, хорошо знающим о разговорах по ту и эту сторону границы. Вполне возможно, что так оно и было. А иначе чем объяснить тот факт, что большевики, возглавившие страну и наступающие на пятки баям, позволили остаться в стране жене бая, да ещё поселиться в приграничном селе Союнали? И чтобы подвести эти разговоры к общему знаменателю, народ сделал собственный вывод: Ягды выпросил Хануму у Советов, потому что она была грамотная, и он взял её для того, чтобы женщина работала с его документами. Ханума была круглолицей, среднего роста, и хотя не очень юной, но сохранившей женские прелести, с молодой крепкой грудью. Никогда прежде Оразгелди не видел её с такого близкого расстояния. А увидев, подумал: «Понятно, почему сельские парни глаз от тебя не могут оторвать!», – по-мужски оценив красоту Ханумы. Тем временем из дома донёсся грозный голос председателя сельсовета:

– Джигит, это ты?

– Это я, Ягды. Ты меня вызвал.

– А, Оразгелди, это ты? Входи, – в его голосе прозвучало некоторое беспокойство.

Войдя в дом и немного осмотревшись, Оразгелди увидел Ягды сельсовета, который лежал на просторном матрасе в глубине комнаты, опираясь на пару подушек, покручивая усы и облизываясь с видом кота, караулящего свою жертву.

Казалось бы, человек, которого застали врасплох, должен смутиться, однако на задубевшем от солнца тёмном лице Ягды ничего подобного не просматривалось. Из-за спины председателя сельсовета выглядывала вышитая женская штанина. Видно, услышав приближение чужого человека, женщина впопыхах не успела надеть нижнее белье и в спешке закинула ему за спину.

Предложив Оразгелди садиться, Ягды, видимо, заметил оставленные штаны, и чтобы прикрыть свой позор, бросил на них одну из подушек, а вторую подушку отодвинул назад, как бы освобождая место для гостя, и подсунул себе под бок. Хотя Ягды сельсовет и вызвал Оразгелди, но он не предполагал, что тот может явиться так быстро. А он вот, сидит перед ним, застав хозяина дома врасплох. В доме к свежему воздуху примешивался приятный запах женских тел с цветочным ароматом. А вообще-то Ягды, считавший Хануму своей второй внебрачной женой, и самонадеянно даже не старался скрыть её от посторонних глаз. Он был уверен в том, что большевики доверили ему судьбу села, увидев в нём надёжного человека, а потому не сомневался и в том, что ему дозволено делать всё, что захочется. И чем больше его слушались, тем больше он убеждался в своей безнаказанности.

Продолжая лежать на боку, подложив под локоть подушку, Ягды выгнулся и взял стоявшую поодаль пиалу с чаем, а Оразгелди указал на стоявший у очага укутанный чайник с заваренным чаем:

– Возьмите, там должен быть настоявшийся чай!

Это предложение пришлось Оразгелди по душе. Торопясь сюда, он после обеда не успел вдоволь напиться чаю. По пути сюда он почувствовал, как у него пересохло во рту, как хочется пить. Давала чувствовать себя чекдирме из свежей баранины. Оразгелди не пришлось долго ждать объяснений, для чего он был вызван сюда. Не успел он выпить пиалу чая, как Ягды сельсовет, глядя на собеседника широко распахнутыми глазами, приступил к разговору:

– Вчера я через нашего племянника Хангулы позвал одного из таких же, как ты, единоличников. Его зовут Берди Акы, ты его знаешь. Они тоже позади, в Яндаклы, вместе с Таганами стригут своих овец, – Ягды издалека начал. Про себя думая: «Что, если я попрошу его помочь со стрижкой колхозных овец? Как он отреагирует? Не скажет ли он как Берды Акы «В колхоз вы нас не приняли, так что пусть колхозных овец тоже стригут те, кого вы взяли в колхоз. Раз вы отделили нас, а теперь сами и справляйтесь».

Временами, пока Ягды говорил, в его глазах вдруг вспыхивал огонёк надменного недоброжелательства.

Молча слушая, пившему чай Оразгелди с самого начала было понятно, сначала куда клонит председатель сельсовета. Про себя же размышлял: «А если я скажу ему, что у нас и своей работы хватает, не придумает ли этот человек что-нибудь ещё, чтобы при случае обвинить нас? Он ведь может запросто сказать, что этот человек, то есть я, плохо относится к советской власти».

В тоне Ягды звучал неприкрытый упрёк: «Когда-нибудь, и ты обратишься ко мне за помощью, и я поступлю также, вот и рассчитаемся». И снова Оразгелди мысленно произнёс: «Но ведь Берди Ак сказал тебе то, что надо», отметив про себя, что тон Ягды становится всё требовательней, потому что он занимает такую должность, и поэтому не стал тому перечить.

Послушав Ягды, Оразгелди пообещал по окончании своей работы помочь со стрижкой колхозных овец, отбыл к себе.

Зная, что его напарникам, спешащим как можно скорее вернуться домой это сообщение вряд ли понравится другим, Оразгелди расстроился. В расстроенных чувствах и оседал коня. Натянув поводья и собираясь спуститься в долину с холма, на вершине которого поставил свою кибитку Ягды, он вдруг заметил Хануму. Женщина, словно пёстрая дикая курица, выскочившая из дома при виде незнакомого мужчины, сейчас медленно шагая по полю, прогулочным шагом шла обратно в сторону юрты. Воздух был напоен приятными запахами езгена. Солнце стояло в зените, приготовившись начать вторую половину пути. На раскинувшуюся вокруг равнину пустыня смотрела с согласием, и был в этом какой-то особый загадочный смысл. Самое неприятное в этом было отсутствие малейшего движения воздуха, который мог бы прохладой обвеять лицо.

* * *

Вот уже несколько дней Кымыш-дузчы в ожидании уехавших на стрижку овец сыновей не сводил беспокойного взгляда с дороги. По его расчётам, сыновья уже давно должны были вернуться домой. Старику было неведомо вмешательство Ягды, он не знал, что его сыновья вынуждены были задержаться, чтобы помочь со стрижкой ещё и колхозных овец. Получилось по поговорке «Известие от уехавшего вернётся вместе с ним».

Уже подоспела пора уборки пшеницы. Пшеничные поля радовали глаз здоровыми, зрелыми колосьями. Надо было незамедлительно приступать к жатве хлебов. Зрелая пшеница, как и зрелая девушка, не терпит промедления. Про засидевшуюся в девках будет много пересудов, но и всё, а вот созревшую пшеницу, даже если убережешь от скота, спасти от нападения мышей, муравьёв и птиц будет невозможно. Их всегда хватает, этих «налётчиков», того и гляди, оставят без урожая.

Теперь Кымыш-дузчы практически ежедневно наведывался в поле, чтобы посмотреть на созревшую пшеницу. А вчера Сары дуеджи как уважаемого старейшину попросил его серпом срезать первые колосья на его пшеничном поле, тем самым положить начало жатве хлебов. Кымыш-дузчы тогда подумал: «Если бы мои сыновья уже вернулись домой, я мог бы и на своём поле снять первую пшеницу». А потом, успокаивая себя, думал: «Не стоит слишком торопиться, вон многие ещё и не начинали убирать пшеницу». Если на то пошло, то и колхоз ещё не приступал к уборочной страде. Председатель Нурджума ждал, когда Ягды после окончания стрижки овец вернётся из песков.

Вот и сегодня Кымыш-дузчы проснулся с мыслью, что, может, его парни наконец-то появятся дома. Выйдя во двор и совершив омовение, прочитал намаз, но и по окончании молитвы не вставая с намазлыка, ещё какое-то время бормотал обращённые к Всевышнему просьбы о здравии и благополучии родных и близких, благополучии дома и своих земляков. Завершив намаз и продолжая взывать к милостям Аллаха, старик временами бросал взгляд на жену, сидевшую у очага и пытавшуюся разжечь тлеющие угли, подбрасывая туда свежих дров. Она раздувала костёр, дыша горьким дымом. Джемал мама собиралась вскипятить молоко, которое только что принесла старшая невестка, подоив корову. Просунув голову в дверь и поздоровавшись, она протянула свекрови котёл с молоком и тут же скрылась за дверью. Джемал мама хотела вскипятить молоко до того, как проснутся внуки. Когда дом заполнил горький дым, погружённые в сладкий сон дети, задыхаясь от дыма, заворочались, на их сонных лицах проступило недовольство. Однако, когда костёр разгорелся и дым потянулся вверх, в сторону туйнука, они успокоились и продолжили смотреть сладкие сны. У Кымыша-дузчы поднялось настроение при виде того, как его жена сидит у очага, словно окутанная нитями дыма, и теперь пытается освободиться от них. Ему захотелось как-нибудь пошутить, задеть жену. Чувствуя, что сейчас разыграется небольшой спектакль, с усмешкой на лице краем глаза посмотрел на жену. Он знал, что жена беспокоится о сыновьях, любит их, даже когда ругает, говоря: «Эти сукины сыны не собираются возвращаться домой? Помоги и спаси их, Аллах, от всяких там разбойников и недругов!». Она даже пару чуреков приготовила, чтобы раздать по воле Божьей. Кымыш-дузчы хорошо знал свою беспокойную и заботливую жену. Знал, как она переживает из-за того, что сыновья вовремя не вернулись домой. Да и как не знать, всё это было написано у неё на лице. А со вчерашнего дня из-за бесконечных переживаний за сыновей она и вовсе стала выглядеть заболевшей. Народ бежал из страны, и каждый день приносил плохие вести. И какое тут может быть спокойствие для материнского сердца? Он понимал, что если сейчас заведёт разговор о сыновьях, она отвлечётся от тяжёлых мыслей и немного успокоится. Ведь переживания матери, как боль от удара хлыста по пяткам разливается по всему телу, передается всей семье. И если мужчины воспринимают мир глазами и ушами, женщины это делают сердцем. Матери тяжелее переживают душевные страдания, боль души для них сродни болезни тела. Кымыш-дузчы думал над тем, как помочь жене избавиться от этой боли. Для того чтобы облегчить страдания близкого человека, достаточно начать ругать себя или ещё кого-то, отвлечь внимание женщины от застрявших в голове тяжёлых мыслей. Он видел, как каждый раз, когда он задевал жену, та вспыхивала, как тлеющий фитиль, становилась сильнее.

– Знаешь, что, жена, эти твои сыновья…

– Перестань, мои сыновья ничуть не хуже чужих сыновей, а то и лучше, – сразу же поняв, куда клонит муж, Джемал мама тут же дала ему отпор.

– Разве можно так долго возиться со стрижкой? А тут пшеница уже сыплется, вон колосья на земле валяются.

– Ну, да, для тебя стрижка овец простенькое дело. Да ты своих двух паршивых овец во дворе целый день стриг.

– Но они-то, как я, не разменяли восьмой десяток! А я…

– Да помню я, каким ты был в молодости…