История одного Ангела

Мы молча шли через лес, когда на нас напали партизаны, те же или другие, они начали стрельбу. Наш командир прокричал: «В укрытие!», и мы бросились врассыпную. Молодые юнцы, которых только что забрали из родной деревни, растерялись, слава богу, им хватило ума упасть на землю и скатиться в кусты. Я, перевернувшись на живот и нацелив оружие, начал всматриваться в кусты напротив. После минутной стрельбы все замерло. В глухой тишине леса любое громкое дыхание было слышно за километр. Вот куст зашевелился, я не знал, кто там: наш или чужой? Шевеление продолжилось, вот из кустов показалась сначала ладонь в варежках, затем рукав полушубка, замызганного и местами рваного. Все это появление сопровождалось пыхтением и сопением. И вот появился обладатель этой руки, это была девочка, та самая, с которой мы вчера плясали вокруг костра, она тащила связку сухих веток, местами подмерзших и покрытых ледяными корками. Она выпрямилась, тяжело вздохнув, подтащила к себе вязанку. Шестым чувством я знал, что девочка в опасности, ведь нападающие никуда не делись. Не ведая, что я делаю, поддавшись чувствам и инстинкту, я вскочил на ноги и бросился прыжком на девочку из своего укрытия. Повалив ее на землю, за секунду до выстрела, я укрыл ее от пуль. И все в один миг поменялось, воздух наполнился грохотом от выстрелов, запахом пороха, криками. Партизаны вышли из своих укрытий, наш отряд ответил на их вызов. Я, схватив девочку в охапку вместе с ее связкой, перекатываясь по земле, отполз в кусты. И слава богу, что там никого не было. Осмотрев окрестности, я наконец поглядел на девочку, та с ужасом в глазах взирала на меня. Приложив палец к своим губам, я призывал сохранять молчание. Она инстинктивно зажала рот рукой.

– Не бойся, – шепнул я. – Сейчас ты тихо перевернешься и поползешь по направлению к дому. Ты помнишь, в какой он стороне? – голубые глаза смотрели на меня, наконец в них появилась осмысленность, и девочка кивнула. – Хорошо. Теперь перевернись на живот и ползи, – так же шепотом сказал я.

Девочка убрала руку ото рта и, поманила меня к себе. Я наклонился к ней, она чмокнула меня в щеку и шепнула в самые уши:

– Спасибо, солдатик.

Посмотрев в ее голубые глаза, я вновь вспомнил о своих сестрах и, тепло улыбнувшись ей, ответил:

– Обязательно выживи в этой войне.

Но вот, передышка закончилась, в кустах позади нас кто-то появился, я вскочил на ноги, прикрывая девчушку, которая уже уползала прочь. Наставив оружие на кусты, я приготовился стрелять. Вот из кустов вышел перепуганный юноша, безумным взглядом он смотрел на все кругом, завидев меня, он упал на колени и, подняв руки, тихим от страха голосом зашептал:

– Не убивай!

Я и не думал его убивать, он был из нашего отряда. Но позади него шел чужак, который уже прицелился в его голову, подняв ружье на плечо и прицелившись, я спустил курок, юноша вскрикнул и инстинктивно пригнулся. Тот, что шел его убить, упал подле него на землю и больше не шевелился. Юноша обернулся и, увидев труп, попятился от него, наткнувшись на мои ноги, он повернулся и со страхом и слезами что-то бормотал в знак благодарности. Протянув ему руку, я поднял его с земли. Снег подле нас окрасился в красный цвет, пропитавшись кровью павшего солдата. Вернувшись к своим, я выслушал ругательства командира, что «если бы ты не бросился, то может быть, мы обошлись бы без жертв. Видите ли, он девчонку спасти решил! Ничего, их дело бабское рожать, еще родят, а солдаты нам сейчас нужны!» – говорил он и так далее, а я слушал и смотрел на него, на его красное от гнева и холода лицо, и думал: «Когда это все закончится?».

***

Прошел год с тех пор, как я ушел из своей деревни, из наших новобранцев живым остался только я, все остальные погибли. Я удивлялся тому, что еще не погиб, провидение или мой Ангел-хранитель меня берегли от погибели, но ради чего? Ради какой цели я все еще жив? Я уже сбился со счета, в скольких боях я был на грани смерти, скольких я уже убил и сколько еще умрут от моей руки. Я так и не мог найти ответа на тот вопрос, что задал еще год назад: «Что я здесь забыл? Что я забыл в этом мире?» Был жаркий сентябрь, вообще на Кавказе всегда жаркие осенние дни, осень тут всегда теплая и приятная на ощупь. Мы все ближе подходили к морю, хотя его не было видно, но речь только о нем и шла в последние недели наших бесчисленных боев. Завтра намечался бой на Предкавказской равнине, поэтому сегодня мы все отдыхали. Наш отряд сменил многих участников, но кто был неизменен, это я и наш командир, кто-то предложил сходить в соседнюю деревушку – поразвлекаться с девочками. Я, конечно, все понимал, все мы были на войне и давно не были с прекрасным полом, но справлять, грубо говоря, свою нужду с первой попавшейся девахой, без ее согласия, мне казалось низко, мерзко, гадко. Но разве мог я возразить им? Ведь они были людьми, и еще живыми. Это единственное, что они могли себе позволить, это единственное, что нам осталось. Я пошел вместе с ними, хотя совсем не горел желанием и потребностью, я вообще оказался в этом плане немного странным и вообще был странным по жизни. Помню единственный раз, когда я целовался с девушкой на каком-то празднике, да и то, потому что перебрал дозу самогонки, но до постельных дел, как я помнил, так и не дошло. Конечно, об этом никто не знал, я и не говорил никому. Я был почти святым в этом плане, в свои 19 лет я был невинен.

В мирное время в этом возрасте я был бы женат, имел бы как минимум одного ребенка, свой дом и хозяйство. Сейчас же я не имел ничего, кроме того, что было на мне и в моей котомке. Все, что я имел – я сам со своими мыслями, переживаниями, совестью и одиночеством, таким же, как безмерная усталость в моем теле, и угасшим светом веры в добро и лучшее – в душе. Придя в деревушку, наш «отряд» пошел тыкаться во все двери, ища подходящих кандидаток. Солдаты вели себя отвратительно, хуже, чем партизаны, те хоть убивали, потому что защищали свои земли. Я шел самым последним и отставал по мере возможности от своего отряда, я не хотел видеть того, что они творят. Не осуждайте меня, что я мог сделать один против них? Что сказать, как это плохо насиловать невинных, и так загнанных в угол, девушек? Я думал, что этот вечер переживу, как страшный сон, а завтра вновь пойду сражаться за ничего не имеющее для меня дело. Но, я ошибся в себе… Я шел по дороге, осенние листья еще не опали с деревьев и были необычайно красивы, вот только люди не особо радовались этой красоте, им было не до нее. Я шел и уговаривал себя, что я не вправе вмешиваться в это все. Я знал, что будет дальше, меня всего воротило от этих мыслей, я презирал себя за то, что я не останавливаю их, но мой рациональный ум удерживал меня от глупостей.

И вот, я услышал из дома, который находился в 500 метрах от меня, пронзительный женский крик. Внутри у меня все сжалось и что-то оборвалось, как тогда впервые, когда я застрелил животное на охоте, как тогда впервые на поле битвы, когда я убил человека, вот и сейчас это чувство вновь охватило меня. Моя истерзанная душа и сердце вновь закапали кровью, тот покой, что я обрел тогда, в той деревушке, когда смеялся с теми девушками, улетучился. Не выдержав этих мучений, я бросился к дому, откуда вылетел крик. Открыв дверь, – она была, естественно, не заперта, – я попал в сени, женский крик повторился, я рванулся в комнату. Как и я ожидал, там был один из нашего отряда, задрав подол старого, выцветавшего сарафана, оголяя девичьи ноги, он повалил на старый матрас и удерживал сопротивляющуюся девушку за длинную косу, намотав ее на кулак. От этой картины у меня кровь ударила в виски, я не задумываясь, полез с кулаками на него. Оттащив его от бедной, испуганной девушки, я вдвинул ему по челюсти. Я не видел лица, я просто бил его.

– Ты что, охренел?! – заорал на меня парень.

Я молчал, я стискивал его за грудки и с высоты своего роста, а за это время я вымахал прилично, с презрением смотрел на него. Потом я выдавил из себя:

– Чем ты лучше тех, кто убивает нас там? – я выделил слово «там». – Ты хотел изнасиловать девушку.

– И что? – перебил он меня.

Это вызвало новую волну гнева во мне, стиснув его сильнее, я прорычал:

– И то, что ты хуже, чем те, кто убивает нас каждый день, они хоть и убийцы, но не насилуют своих же женщин! А ты – ублюдок!

– И что?! – повторил он свой вопрос. – Будто ты не насиловал? Святой нашелся!

На удивление его слова меня отрезвили, внезапно гнев спал и я, наконец, рассмотрел лицо того, кого стискивал. Это был Петька из какой-то там деревни, в которую мы заходили в последний месяц. Разжав ткань рубашки, я отступил от него и сказал:

– Не я тебе судья.

Бедная девушка, стоявшая до этого в ступоре, растрепанная и бледная, кинулась через комнату ко мне. Инстинктивно или нет, она понимала, что если я сейчас уйду, то Петро закончит то, что начал. Упав на колени, она закричала:

– Не уходи! Прошу!

Я стоял и смотрел на нее: ее карие глаза, растрепанная черная коса, бледное лицо, торчащие ключицы – все это привело меня к тому, что я, опустившись передней на корточки и взяв ее худое тело на руки, поднял, выпрямившись в полный рост, и сказал Петьке:

– Выйди из избы.

Тот, зло посмотрел на меня, но вышел из комнаты, в сенях он обо что-то споткнулся, выругавшись, он вышел из дома. Хлопнула дверь и в комнату тут же влетел холод, когда шаги по сухой траве стихли, я, пройдя через комнату, посадил все еще испуганную девушку на матрас и, выпрямившись, хотел было уйти, но девушка подала голос:

– Спасибо тебе, – хрипло сказала она.

Я обернулся, в ее глазах стояли слезы.

– Не за что, – ответил я. – Ты одна в доме?

– Нет. Еще сестра, младшая. Я ее спрятала, – ответила девушка. – Как я могу тебя отблагодарить?

– Просто живи, – ответил я и, развернувшись, ушел.

Я не знаю, что было потом с девушкой и ее сестрой. Я понимал, что в других избах творится то, что не произошло в этой, то же насилие, те же крики. Я шел обратно в лагерь. Я не хотел оставаться тут, я не хотел слышать плач и вопли, я не хотел знать, что они творят. И вдруг я понял: а что, если кто-то такой же, как те, что были сейчас здесь, творит то же, но там, у меня дома, с моей семьей, с моими сестрами и матерью?! Эта мысль ужаснула меня, но я понял, что без толку себя этим мучить, даже если так, что я могу сделать, если я здесь? «Неужели они не понимают, что то, что они творят тут, с этим невинными и беззащитными девушками, то же могут творить и другие солдаты, но с их близкими?!» – думал я, и от этих дум мне становилось только гаже на душе. Я неоднократно спрашивал себя: почему я такой? Почему не воспользовался этой безвыходной ситуацией? Ведь, что она могла мне предложить, та девушка, после спасения от того насильника? Только свое тело. Тогда чем же я буду лучше Петра, который хотел всего лишь ее тела, всего лишь утолить голод собственного тела, чем же я был бы лучше? От этих мыслей у меня трещала голова, да и как нарочно, мое тело требовало того, что требует у всех – удовлетворения его прихоти. Как-никак, но я оставался юношей, как и все те, кто был теперь в той деревне.

В итоге я бросился бежать, бежал я долго, выбившись из сил, я расплакался, та боль, что терзала мою душу и сердце, вырвалась в крике и слезах. Я не знаю, сколько времени я пробыл в одиночестве, но когда я выплакался вволю, было уже темно и звезды загорелись в небе. Потерять лагерь я не мог, даже если бы захотел: он располагался на западе, а деревня, в которую мы шли, была на северо-западе. Поднявшись с земли, я медленно пошел в том направлении, где должен был бы быть лагерь. Моя душа была пуста, те слезы, что жили в ней, наконец, вышли на поверхность, но легче мне не стало. В лагерь я пришел как раз к ужину. Все, кто ходил в соседнюю деревню, смотрели на меня кто с удивлением, смешанным с презрением, кто с безразличием. Только Петро смотрел на меня со злостью. Но мне было все равно. «Подумаешь, без бабы его оставил!» – зло подумал я. Быстро поев, я ушел спать, мне не хотелось говорить ни с кем или сидеть и чувствовать на себе эти взгляды и перешептывания за спиной. Вот только в ту ночь я еще не знал, что это была моя последняя ночь в этом мире…

Глава 4

Осеннее утро следующего дня было чисто, ясно и свежо, мне не верилось, что в это утро мы должны идти и кого-то убивать вновь. Осень расцвела в свою полную меру, деревья стояли в «лесном пожаре»: желтый, оранжевый, красный, багровый окружал нас кругом. Пожухлая трава темнела изумрудом и слабой желтизной, осенние листья, немного опавшие на землю, кружились в порывах ветра в замысловатых танцах, уносясь прочь от нас куда-то вдаль. Ясное небо над головой, без облаков, было наполнено голубизной, эта голубизна напомнила мне об озере, около которого я частенько сидел в детстве. Я вообще очень люблю этот период в осени, когда еще тепло, когда паутинка сверкает в лучах солнца своим необыкновенным узором. Вдохнув полной грудью осеннего воздуха, я на минутку прикрыл глаза и перенесся на много километров назад. В свои родные края, к своему месту, на бревнышко, к уточкам, к реке, к лесу, к теплым материнским рукам и веселому смеху сестер…

Голос командира вывел меня из воспоминаний. Поев, мы, как обычно, собрались, свернули лагерь и пошли к Предкавказской равнине. Шли недолго, минут 15–20, перед нами распростерлось огромное пространство, покрытое травой. В чистом воздухе чувствовалось напряжение. Меня охватило странное чувство, смятение. И вот, без предупреждения и чего-либо еще на нас полетела конница и выстрелы из тысячи орудий, наш отряд стоял с левого фланга, командир погнал нас в атаку, и мы бросились на нападающих. Все, как всегда, как обычно бывает в этих сражениях: тебя охватывает стадное чувство, и ты, как все, стреляешь во все, что движется. Вот и сейчас я несся вместе со всеми на «врага». И вдруг этот бег прекратился, я поначалу не понял, что это было. Резкая боль в груди пронзила меня, я инстинктивно прижал руку к тому месту, где она разлилась, еще по инерции я пробежал метров десять и рухнул на землю.

Перевернувшись на бок, я попытался отползти с поля битвы, чтобы меня не затоптали ни лошади, ни люди. Свалившись в какой-то неглубокий овраг, я прикрыл глаза. Дыхание причиняло боль, прижав кулак к тому месту, откуда уже текла кровь, я изо всех сил придавил рану. Кровь сочилась по кулаку, промочив рубашку, она капала на землю. Я понимал: вряд ли меня найдут здесь, вряд ли я выживу до конца боя, когда стрельба прекратится. Открыв глаза, я посмотрел на небо, оно было прозрачно-голубым без облаков, эта голубизна была такая чистая, такая сверкающая, дым от орудий не коснулся его над моей головой. Я лежал и думал: «Не ужели это мой конец? Вот я здесь умру, неизвестно где, неизвестно кем убитый и неизвестно, похоронит меня кто-либо или звери и птицы растерзают и расклюют мое тело? Может, и отец тоже так же погиб, а мы не узнали и не узнаем. Я уже точно не узнаю, как и о моей смерти не узнают сестры и мать…» Я лежал и все смотрел в это небо, бескрайнее прекрасное небо. Как порой бывают прекрасны и неописуемо чудесны такие простые вещи в жизни, как небо над головой и вдох – без боли – чистого воздуха.

А кровь все сочилась тонкой струйкой из раны на груди, скапливаясь подле меня, окрашивая в пурпур пожухлую траву и опавшие недавно с деревьев листья, впитываясь в сухую землю. Дурман в голове уже начал застилать глаза пеленой и небо, до этого четкое и ясное, стало расплываться перед моими глазами. Я вспомнил свое детство, почему-то только сейчас я понял, что это было лучшее, что случалось в моей жизни. Детство – беззаботное, легкое, одинокое, но все равно лучше, чем все, что происходило потом. Эти уроки охоты, убийства животных и эта война, эти душевные муки, что испытывал я в течение всех этих лет.

Я вдруг осознал, что я так молод, что мне всего 19 и что вот я сейчас умру: мое тело истекало кровью и я никому на всей этой территории не нужен, я – один. Стало ли мне страшно от этой мысли: что я умираю в одиночестве? Наверно, нет, я уже и не помню, я привык быть один. Почему я был один? Я сам не знал. Я не был ни уродом, ни калекой, ни маньяком, ни кем-либо еще, от кого воротили нос и лицо, наоборот, девушкам я был симпатичен. Вот только я как-то сторонился их, ни одна не запала мне ни в сердце, ни в душу. А тот случайный поцелуй я считал мимолетной слабостью, потому что та девушка совсем мне не нравилась, хотя и не была страшной, а даже наоборот, очень красивой. По крайне мере, так считали все юноши, которые ходили за ней хвостом, но при этом кокеткой она не была. Я не знаю, что это было во мне. Но мне не хотелось укладывать девушку в кровать только из-за того, что мое тело требует этого. Может, это все было в силу моего мягкого характера и возвышенных чувств, хотя иногда я страдал от этого в физическом плане, но мое душевное состояние было спокойным, моя совесть была чиста.

Мысли стали течь медленно, картинки в мозгу стали сменяться медленнее, рука, сжатая в кулак и прижатая к ране, ослабевала, а сердце все чаще стучало в груди, эхом отдаваясь в ушах. Мне стало тяжело держать веки открытыми, и я их прикрыл. Я думал тогда: «Как жаль, что я больше не увижу своих сестер и мать…» И вот моя рука сползла с груди, окровавленный кулак, да и вся рубашка прилипла к моему умирающему телу, я часто и судорожно дышал, а бой, стрельба, крики, команды доносились до меня, но как-то тихо, будто сквозь толстый слой воды или льда. Вдруг сквозь веки я почувствовал тепло, приоткрыв глаза с большим трудом, я понял, что это полуденное солнце освещает меня. Это тепло, что шло от него, разливалось по моему холодеющему телу, я улыбнулся пересохшими губами, ветерок подул в мою сторону, донося запах пороха, небо все так же было чисто-голубым и ярким.