Литературные заметки. Статья II. Д. И. Писарев

– Все?

– Все.

– Как? не только искусство, поэзию… но и… страшно вымолвить…

– Все, с невыразимым спокойствием повторил Базаров.

В этом беспощадном отрицании, не знающем никаких границ, Базаров как-бы видит свое призвание, в этом – его особая оригинальность, сила. Смелый и глубокий ум, он не поставит искусство в одну линию с грубыми средствами внешнего возбуждения, а выделив его из всех орудий обычного влияния на людей, тем сильнее ударить в него своею саркастическою насмешкою. С последовательностью настоящего мыслителя, он не боится никаких выводов из своих слов и только собственная шаткость и постоянные колебания Писарева в важных вопросах морали и эстетики помешали ему заметить всю непреклонную твердость Базарова в принципиальном для него деле отрицания всякого искусства. В этой умственной твердости Базарова и весь интерес романа. Художник наделил своего героя лучшими нравственными качествами, щедрою рукою расписал его острые диалектические способности, не пожалел и красок для изображения его полного жизненных сил темперамента. Ни в чем не отказано Базарову. Как типическое выражение известного умственного движения, он владеет всеми без исключения аргументами своей философии, всеми орудиями самозащиты и активного натиска на старый порядок вещей. Он сосредоточенное воплощение всех стремлений данного исторического момента. И вот мы видим Базарова, по воле художника, в живой борьбе с целым строем чуждых ему теоретических и практических понятий. С холодным сарказмом он отражает меткие удары своего главного идейного противника, Павла Петровича Кирсанова, с чувством полного умственного превосходства дает он шутливую реплику на скромные и боязливые замечания его брата, Николая Кирсанова. Никогда не чувствуя себя побежденным в чем-бы то ни было, он борется с ними на почве чистой рассудочности, и каждому старому, «романтическому» понятию ему не трудно на словах противопоставить свое решительное отрицание. В их собственной жизни ничто не может смутить его внутренние настроения и чувства, скрытые где-то в глубине и совсем не выражающиеся в его резких полемических фразах. Надо, чтобы случилось нечто роковое, важное, надо, чтобы какое-нибудь событие в его личной жизни потрясло все его духовное существо, и тогда этот могучий на вид человек встанет перед нами в более правдивом и глубоком освещении. Пред фактами жизни, которых нельзя уложить в тесную рамку двух, трех рассудочных понятий, философия Базарова обрисуется с её истинными недостатками, во всей своей логической беспомощности. Базаров отрицает искусство, смеется над музыкой, с явною бравадою подчеркивает свой исключительно чувственный взгляд на женщину. Не встречая серьезных препятствий на своем пути, он с легкостью великана справляется с окружающими его умственными и нравственными карликами, разрешая с веселым смехом все их сомнения и недоразумения. Никакие сильные впечатления не овладевают его умом. Не чувствуя пока никакого разлада между внутренними запросами души и своею строго выработанною системою рассудочных понятий, он ни пред чем не останавливает своего отрицания, ничем не смущается, никогда критически не обозревает своих собственных мыслей. Без бурь протекает его беспечная жизнь в обществе, которое не в силах задеть изнутри его сатанинское самолюбие, напугать его дух неразгаданным обаянием красоты, требующей высшего признания, какими-нибудь неожиданными впечатлениями и обстоятельствами…

Любовь к Одинцовой смутила и ошеломила Базарова. Его эмпирические понятия не выдержали нового испытания, – и его крепкая натура прорвалась наружу, сломив преграду, поставленную трезвыми реалистическими убеждениями. Несмотря на могучую волю, Базаров чувствует прилив новых настроений, не поддающихся простому отрицанию, куда-то его толкающих, к чему-то призывающих все силы его существа. Непонятная тайна овладела его душою. Роман с Одинцовой, по красоте и яркости изображения представляющий настоящий поэтический перл, показывает нам Базарова в самую критическую для него минуту. В этом романе он обнаруживается весь до конца. Жертва собственных заблуждений, Базаров не мог подчинить себе человека, который искал, но не нашел для себя настоящего света. В своем гордом удалении от мира Одинцова тщательно оберегала свою личность от всякого соучастия в суетливом движении обыденных, жизненных интересов. Давно уже принадлежа себе одной, она могла мечтать только о настоящем счастии, с возбуждением всех поэтических настроений, с глубокою, безграничною личною жертвою, принесенною во имя любви. Замкнувшись от людей по чувству эстетического и нравственного превосходства над ними, она – красивая, изящная, спокойная, умная – могла решиться разорвать с привычным одиночеством только в минуту «поэтического» экстаза. Иной победы над собою Одинцова не могла допустить, и вот почему Базаров, при всем умении смущать людей дерзновенною смелостью своих резких суждений, оригинальными взглядами на жизнь, твердостью воли, оказался совершенно бессильным человеком в борьбе с этою своенравною женщиною, искавшею не страстных наслаждений, а страстной любви – таинственной, глубокой, красивой…

Осторожною рукою Тургенев отмечает все моменты смущенной борьбы Базарова с Одинцовой. Несмотря на всю свою рассудочность, этот всесильный отрицатель с первой же минуты знакомства с красивою женщиною чувствует какую-то неловкость и робость, заметную для других. Когда Одинцова в простом утреннем платье, молодая и свежая при свете весеннего солнца, впервые явилась перед ним, Аркадий Кирсанов «с тайным удивлением заметил, что он как-будто сконфузился», между тем как она оставалась совершенно спокойною. Сразу не найдя верной ноты, Базаров, в первые минуты посещения, говорит чересчур много, явно стараясь занять свою собеседницу, – что опять удивляет Аркадия. Молодому Кирсанову показалось даже, что Базаров и самую тему для разговора выбрал совершенно неподходящую, хотя Одинцова слушала его с приветливым, тонким выражением на лице. Прекрасные глаза её светились, вниманием, но вниманием безмятежным. Она делала свои краткия замечания с интеллигентною учтивостью, и уловив однажды, что Базаров не любит рассуждений об искусстве, тихо навела речь на ботанику. Когда, наконец, приятели поднялись и стали прощаться, Одинцова ласково поглядела на них, протянула им свою красивую белую руку и, подумав немного, с нерешительностью проговорила:

– Если вы, господа, не боитесь скуки, приезжайте ко мне в Никольское.

– Помилуйте, Анна Сергеевна, воскликнул Аркадий, я за особенное счастье почту…

– А вы, мсье Базаров?

Базаров только поклонился и Аркадию в последний раз пришлось удивиться: он заметил, что приятель его покраснел…

Впечатления Базарова усиливаются по мере его знакомства с Одинцовой, и обыкновенно выдержанный, холодный тон его рассуждений приобретает новый оттенок смущенного раздражения. В первый раз он столкнулся с человеком, владеющим собою с полным совершенством и, при сходстве горделивых привычек и свободного отношения к жизни, преисполненном иных влечений и желаний. Не имея никаких сильных верований и не подчиняясь предрассудкам света, Одинцова ни перед чем не уступала и никуда не шла, говорит Тургенев. Она многое видела, многое занимало ее глубоко, но ничто не удовлетворяло вполне. В её пытливом уме сомнения никогда не утихали до забывчивости и никогда не доростали до тревоги. Не спеша и не волнуясь, она проводила дни в тихом мечтании о новой жизни, не предназначенной, по-видимому, ей в удел. К грязной стороне отношений между мужчиною и женщиною она получила тайное отвращение, и потребность любви просыпалась в ней по временам вместе с тоскливою надеждою на свежие, яркие, поэтические впечатления. В первом интересном разговоре с Базаровым она, истомленная долгим ожиданием, ловит каждое его слово, отражающее хотя-бы в самой малой степени движение и свет поэтической мысли, подкупающее волнение эстетического чувства.

– Зачем вы, спрашивает ее Базаров, – с вашим умом, с вашей красотой, живете в деревне?

– Как? Как вы это сказали? с живостью подхватила Одинцова. С моей… красотою?

Поэтическое слово подхватывает ее сразу и, среди множества фраз, произнесенных Базаровым с каким-то особенным напряжением и передающих в самых ярких выражениях его неустрашимо мятежный дух, оно одно только и зажигает её воображение. Неподвижная и медлительно уверенная в каждом своем замечании, она внезапно срывается с места при первых звуках свободного лирического излияния. Радужные краски загораются перед её глазами и, охваченная магическим очарованием, она уже готова броситься вперед с закрытыми глазами. Но Базаров, нахмурившись от произведенного им самим романтического впечатления, быстро переводит свою мысль на другой, ему более знакомый, бесцветно-прозаический язык, и поэтическое очарование, возбужденное заветным словом, рассеивается окончательно в холодном воздухе обычных споров и рассуждений. Недовольная бесцельною твердостью его речей, лишенных мечтательной силы, Одинцова как-бы сама наталкивает Базарова на более глубокие суждения. Видя перед собою человека с самобытным умом, она хотела-бы силою вырвать из него какое нибудь глубокое, личное признание, способное увлечь и потрясти все её существо. Но Базаров, верный своим убеждениям, хотя и не верный, может быть, своим собственным внутренним порывам, не отдается ни за что во власть манящей и дразнящей его стихии. Смущенный обаятельной красотой Одинцовой и чувствуя бурный прилив необычной страсти, он с каким-то отчаянием поднимает тон своих и без того холодных, режущих изречений. Отрицание всякого романтизма глубоко въелось в его натуру, обессилив её глубокие, таинственные корни, и жадно ища всякой новой встречи с Одинцовой, мечтая о ней с исступленным вдохновением, он при этом не находит того настоящего пути, который мог-бы привести его к желанной цели. В Базарове закипает глухая внутренняя борьба с самим собою. С первых же дней пребывания в имении Одинцовой, в нем происходит заметная перемена. Раздражение растет в нем с каждым часом, неожиданные образы стати кружиться и волновать вдруг проснувшуюся в нем фантазию. Закоренелый враг всяких романтических иллюзий, он, к великому своему изумлению, увидел себя лицом к лицу с настоящею романтическою опасностью. Несмотря на протестующие доводы рассудка, он не в силах отвернуться от Одинцовой. Не одна только кровь загорелась в нем. «Что-то другое в него вселилось, чего он никак не допускал, над чем всегда трунил, что возмущало всю его гордость». Потрясенный собственным бессилием, Базаров становится все мрачнее и мрачнее. Его светлые мысли оказались ничтожными в борьбе с таинственными влечениями его души. Не охватывая всего её содержания, его теоретические понятия не могут пролить ни единого луча света на этот темный мир страстей и чувств, внезапно открывшийся в его собственной, личной жизни. Ему нечем защититься от приближающейся грозы. Не сделав еще половины своего пути, он вдруг столкнулся с препятствием, которое нельзя сдвинуть с места никаким отрицанием, никакою насмешкою, никакими обычными средствами нигилистической борьбы за личную свободу. Им овладевает настроение, близкое к отчаянию. Не желая выдать своих чувств, он часто убегает в лес, или забирается на сеновал, в сарай, чтобы забыться и успокоиться от обступающих его со всех сторон впечатлений. Но и вдали от людей он чувствует себя беспомощным остановить прибой шумных и властных чувств. Вдруг ему представится, что целомудренные руки Одинцовой когда-нибудь обовьются вокруг его шеи, что её гордые губы ответят на его поцелуй. Иногда ему кажется, что в Одинцовой происходит перемена, что в выражении её лица можно уловить что-то особенное. Но вот надежда сменяется разочарованием, и гневный Базаров не в силах задушить в себе бешеных взрывов настоящего романтического отчаяния. «Тут он обыкновенно топал ногою или скрежетал зубами и грозил себе кулаком»…

В любовном объяснении с Одинцовой вся внутренняя смута Базарова вырвалась в грубых и резких движениях, приведших к неизбежной для него катастрофе. Он задыхался, все тело его видимо трепетало. «Но это было не трепетание юношеской радости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть в нем билась, сильная и тяжелая страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей».

С этого момента в Базарове происходит глубокий перелом, изменяющий всю его нравственную и умственную физиономию. Он уже не прежний Базаров. В рассуждениях его прорываются отголоски каких-то новых настроений, таинственного внутреннего брожения прежде угнетенных элементов его душевной жизни. Испытав полную неудачу с женщиною, овладевшею всем его воображением, он вдруг смирился, сгорбился и, шатаясь от внутренних содроганий, быстро ушел с глаз людей, веривших в беспредельную твердость его характера. Во всех его поступках и словах, от прощания с Одинцовой до рокового часа смерти, нет уже прежней выдержанности, чувствуется умственная растерянность, страстное искание новых начал, новых идей, способных озарить и воодушевить его горькую, терпкую, бобыльную жизнь среди людей. Пред ним как будто раскрываются новые философские горизонты. Он уже видит все ограниченное могущество человека в этом мире, обвеянном кругом таинственными силами, в этом мире, представляющем всем своим строем одну огромную загадку, недоступную человеческому пониманию. «Узенькое местечко, которое я занимаю, говорит Базаров, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет, и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностью, где меня не было и не будет… А в этом атоме, в этой математической точке, кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже». Тоскливая скука, глухое беспокойство закрались в его душу. Даже простым мужикам, с которыми он прежде умел говорить (как хвалился он в споре с Павлом Петровичем Кирсановым), он теперь, в минуту внутреннего разлада с самим собою, кажется только «чем-то в роде шута гороховаго». Все в нем поколебалось, смутилось, дрогнуло от налетевшей стихии, с которою он не мог совладать обычным путем. Даже случайное заражение тифозным ядом дополняет и дорисовывает одною мрачно пылающею краскою печальную картину падения прежних твердых устоев его характера, трагическое смущение всего его существа. В последние часы перед смертью он окончательно сбрасывает с себя прежние цепи, обнаруживает свою настоящую, по природе мягкую натуру, не развернувшуюся при жизни. Один только раз на лице его отразилось чувство ужаса, непримиримое отвращение ко всяким пустым обрядностям, но это случилось уже в ту минуту, когда, окутанный предсмертным туманом, он вдруг раскрыл один глаз и увидел себя во власти любящих, честных, но жалких исполнителей последних печальных предписаний.

Вот настоящая, как нам кажется, фигура Базарова, которую Писарев, несмотря на все свое увлечение, понял и осветил крайне односторонне. Мысль романа, глубокая, смелая и, по моменту её выражения перед русским обществом, протестантская в лучшем смысле слова, осталась для него неясною, далекою, чуждою. Нет, конечно, сомнения в том, что Тургенев не задавался тенденциозною целью осмеять, представить в карикатурном виде новое движение умов в русском обществе, в чем бестактно обвиняла его опрометчивая критика «Современника». По складу своих убеждений, не изменявшихся до конца его жизни, по духу широкой, изысканной интеллигентности, которым была проникнута вся его тонкая аристократическая натура, Тургенев сам стоял во главе лучших стремлений молодой России, не сочувствуя ей только в её ложном философском взгляде на литературу, на искусство. Ни одной черты в Базарове он не довел до карикатурного преувеличения. Фигура Базарова, могучая, яркая, точно высеченная из бронзы, рисуется пред нами во всем великолепии огромных нравственных и умственных достоинств, озаренная со всех сторон беспристрастным искусством замечательного русского художника. Но, писатель с широким философским мировоззрением, Тургенев показывает нам своего героя на ярком фоне настоящей жизни, с её случайными, переходными историческими задачами и вечными эстетическими и моральными запросами, и нет ничего удивительного в том, что на этом богатом фоне, блистающем роскошью лучших поэтических красок, колоссальная, в своем роде, фигура Базарова теряет понемногу свою власть над нашим воображением, обнаруживает свои слабые стороны, свои явные недочеты. Но в этом виноват не художник, а сам Базаров, представленный Тургеневым со всею возможною правдивостью и смелостью, со всею любовью психолога, поднесшего ярко-горящий светильник к загадочному явлению русской культуры и, после долгого, пристального изучения с разных сторон, вынесшего его на суд людей в изысканно и тонко-обработанной художественной форме. А Базаров в произведении Тургенева еще ярче, светлее и могущественнее настоящего исторического Базарова…

Через месяц после появления статьи Писарева Страхов напечатал в апрельской книге «Времени» критический разбор «Отцов и детей». Пользуясь некоторыми рассуждениями Писарева, Страхов с истинным литературным талантом обнаруживает главные погрешности его критической оценки и затем, на последних, блестящих но языку и метких по глубине философского анализа, страницах освещает роман Тургенева под своим собственным углом зрения. «Глядя на картину романа спокойнее и в некотором отдалении, пишет он, мы легко заметим, что хотя Базаров головой выше всех других лиц, хотя он величественно проходит по сцене, торжествующий, уважаемый, любимый и оплакиваемый, есть, однако же, что-то, что в целом стоит выше Базарова». Выше Базарова не те или другие лица, изображенные в произведении Тургенева, а та жизнь, которая их одушевляет. «Выше Базарова – тот страх, та любовь, те слезы, которые он внушает. Выше Базарова – та сцена, по которой он проходит». Вот то настоящее, таинственное нравоучение, которое Тургенев вложил в свое произведение. Общие силы жизни – вот на что устремлено все внимание художника. Тургенев показывает нам, как эти силы воплощаются в отдельных лицах, как они воплотились в Базарове, – в этом титане, восставшем на лучшие стороны своей собственной человеческой природы. Но Базаров побежден и побежден не лицами и не случайностями жизни, но смыслом, самою идеею жизни, и «такая идеальная победа над ним возможна была только при условии, чтобы он был возвеличен настолько, насколько ему свойственно величие»[37 - Н. Страхов, Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом. Издание третье, 1895, стр. 47.].

Эти краткие замечания Страхова глубже проникают в художественный замысел «Отцов и детей», вернее освещают поэтические достоинства этого романа, чем стремительные, яркие, публицистические рассуждения Писарева, изредка пересыпанные меткими фразами о литературном таланте Тургенева, об увлекательной прелести его тонкой творческой работы в свежих и новых направлениях.

notes

Сноски

1

«Рассвет», журнал наук, искусств и литературы для девиц, 1859 г., стр. I–VI.

2

«Рассвет», 1859, № 8. Библиография, стр. 61.

3

«Рассвет», 1859, № 7, Русские периодические издания, стр. 15.

4

«Рассвет», 1859, № 11, Русские периодические издания, стр. 51-52.

5

«Рассвет», 1859, № 7, Русские периодические издания, стр. 14.

6

«Рассвет» 1859. № 11, Русские книги, стр. 10.

7

«Рассвет» 1859. № 12. Русские периодические издания, стр. 74.

8

«Рассвет» 1859. № 1. Библиография, стр. 2.

9

«Рассвет» 1859. № 1. Русские книги, стр. 13.

10

«Рассвет» 1859. № 1. Русские книги, стр. 3.

11

«Рассвет», 1858, № 11. Русские книги, стр. 35.

12

«Рассвет», 1859. № 8. Русские периодические издания, стр. 79.

13

Поэты всех времен и народов, Москва, 1862, стр. 45.

14

Поэты всех времен и народов, Москва, 1862, стр. 46.