Самвел

– Счастье и довольство были нашим уделом, и наши закрома были полны всеми благами земли. В наших руках была сосредоточена торговля страны, и мы способствовали развитию ремесел и искусства. Но ты, князь Меружан, беспощадно разорил наше новое гнездо, созданное нами с великим рвением в течение веков, где было так тихо и безопасно. Ты превратил в груду развалин те цветущие города, которые славились во всем мире своими несметными богатствами. Ты даже не пощадил свой собственный город Ван, где гонимые сыны Израиля благоденствовали при твоих предках. Против этой жестокости восстают души твоих достославных предков, восстает и старик-священник, который теперь проливает слезы над твоим жестокосердием, изливает свою печаль, как воду на бесчувственный камень, о храбрый Меружан!

Он опять остановился. Самвел слушал с беспокойством, едва сдерживая свои чувства. Остальные гости с гневом смотрели на смелого старика и делали знаки Меружану, чтобы он заставил прекратить дерзкую речь. Но Меружан разрешил старику продолжать.

– Да! Наши предки были приведены пленниками в Армению, но мы обрели в ней счастье. А ты ведешь их потомков в новый плен, в новую, неизвестную страну. Плен и преследования, правда, всегда были уделом евреев, начиная с того времени, когда они находились, в рабстве в Египте в руках фараонов, а затем были уведены в плен в Вавилон, мучились в руках ассирийцев. Долгое, очень долгое время наши предки, сидя у берегов Евфрата, развешивали на ивах Вавилона свои священные свитки и в тоске оплакивали Иерусалим. Живя на горькой чужбине, они много страдали, пока их не освободил из плена божественный царь Персии Кир, вернувший их на родину. И тогда Иерусалим снова обрел славу и величие. Это великое дело связано с историей персидских царей, в которой сияет высокая добродетель Кира и его незабвенное великодушие. Но ты, Меружан, наложишь несмываемое пятно на светлую память персидских царей, если снова уведешь в плен народ израильский. Мы слыхали, что ты хочешь вести нас в далекий Исфахан. Веди, но мы не забудем нашу вторую родину – Армению. Вместе с нашими детьми мы сядем там у берегов Зарда-Руди и, подобно тому, как некогда Израиль в Вавилоне, развесим на ивах Исфахана наше святое евангелие и будем оплакивать Масис – наш Сион, будем оплакивать Аракс – наш святой Иордан, будем оплакивать Арташат – наш священный Иерусалим, будем оплакивать и проклинать того, кто изгнал нас из нашей второй родины…

Последние слова, как молния, поразили сердце Меружана. Он заколебался и долго не находил слов для ответа. Присутствующие нетерпеливо и молча переглядывались, каждый из них ждал, что Меружан прикажет либо отрезать язык дерзкому старику, либо отрубить голову бесстрашному священнику. Но велико было, удивление всех, когда Меружан довольно мягко ответил старику:

– Я исполняю высокое повеление царя царей Персии, почтенный Звита. Слуги должны покоряться своему хозяину. Так велит то евангелие, именем которого ты здесь говоришь. За что же ты так беспощадно порицаешь меня?

– Да, Меружан, мое евангелие – оно было когда-то и твоим – велит слугам подчиняться своим господам. Но ты, Меружан, из тех слуг, которые пользуются полным доверием и уважением царя царей. И если ты велишь находящимся у тебя в плену евреям вернуться в родные места, то царь Шапух не будет за это на тебя гневаться, а наоборот, быть может, будет тебе очень благодарен. Я пришел, Меружан, просить у тебя милосердия. Сжалься над этим несчастным народом, воздай уважение священной памяти Авраама, Исаака и Иакова, услышь старого служителя церкви, который со слезами и мольбой взывает к твоему великодушию. Даруй освобождение пленным, и ты, Меружан, будешь вторым Киром, и еврейский народ Армении всегда будет благословлять твое имя!

– Ты хорошо говоришь, почтенный Звита, – сказал Меружан уже с заметным неудовольствием в голосе. – Я бы рад исполнить твое желание, но моему государю нужен твой народ. Исфахан и соседние с ним области ныне безлюдны. Мой государь желает заселить эту землю народом, на который он мог бы твердо положиться. А евреи насколько трудолюбивый, настолько же и верноподданный народ. Мы поведем вас туда, и в Исфахане вы будете в таком же счастливом положении, как и в Армении. И если гостеприимство армян заставило вас забыть Иудею, то персидское радушие заставит вас забыть Армению, но если только вы примете персидскую веру, как приняли когда-то армянскую.

– На это отнюдь не надейся, Меружан, – ответил старик в сильном волнении. – Если евреи переменили веру, приняв христианство, то это понятно, так как они давно ждали любимого Мессию – Христа. Но поклоняться солнцу и огню мы никогда не будем.

Оба мага грозно поднялись со своих мест; лица их, выражавшие гнев, показывали, что они готовы поразить самоотверженного старика в сердце; но ответ Меружана удержал их.

– Это дело будущего, почтенный Звита. Я не буду сейчас спорить с тобой. Но не скрою от тебя, что хотя мне приятно было бы исполнить твою просьбу, но выгоды страны моего государя для меня выше твоих слез. Я много лестного слышал о тебе: знаю, как тебя любит народ, и потому я дарую тебе свободу, тебе одному, но не твоему народу. Ступай, куда пожелаешь, и никто отныне не смеет тронуть тебя. Иди, ты свободен, Звита.

– Я пойду к моему пленному народу, Меружан, и никогда не оставлю его. Пастырь должен быть со своей паствой и положить за нее жизнь.

Таковы были последние слова старика; со слезами на глазах он отвернулся и, опираясь на свой пастырский посох, вышел из стана медленными шагами. Затем он направился по дороге в сторону Арташата, в ту сторону, где вблизи Таперского моста находился дорогой ему народ.

Протест старика и его самоотверженность произвели на всех сильное впечатление. Ему даровали свободу, а он отказался от нее. Он не пожелал отделиться от своей паствы; он решил разделить с ней страдания в плену и на чужбине. Никакой удар не мог быть так чувствителен сердцу Меружана, как презрение, с каким упорный старик отказался от предложенной ему милости.

Именно поэтому после его ухода Меружан находился в каком-то смущении и, казалось, только теперь стал понимать, что заготовленные им ядовитые стрелы ударялись о твердыню и отскакивали, попадая в него.

Немало взволнованы были и сидевшие за столом маги. Один из них заметил:

– О храбрый Меружан, ты напрасно разрешаешь этим черноголовым дьяволам в черном одеянии следовать за своим народом. Они там, в Персии, могут сильно помешать нашему делу.

– Да! Они будут там держать народ в постоянном заблуждении, – добавил другой, – их следовало бы отделить от паствы и оставить здесь, чтобы они не мешали нам в Персии.

Меружан был настолько самолюбив, что не терпел решительно никаких замечаний касательно своих дел, если даже он ошибался. Услышав ропот магов, он сказал:

– Если они нам будут мешать в Персии, возбуждая народ и постоянно поддерживая в нем христианские заблуждения, то у царя Шапуха найдется для них достаточное количество тюрем и палачей. Их нетрудно заставить замолчать в течение нескольких мгновений, заживо похоронив в каком-нибудь подземелье. Но если мы оставим их здесь, то этим только усложним положение. Ведь мы должны принудить здешних христиан принять священную религию Зороастра. Вот почему я постарался задержать и взять под наблюдение возможно большее число армянского духовенства.

С Меружаном согласились и Хайр Мардпет и Ваган Мамиконян. Для того чтобы овладеть церковью, утверждали они, необходимо прежде всего захватить духовенство, подобно тому, как захватив пастуха, овладеваешь стадом.

– Но почему же ты хотел даровать свободу этому старику иерею? – спросил Самвел, обращаясь к своему дяде.

– Он очень влиятельный человек, – ответил Меружан. – Народ его чтит, как святого. Его присутствие постоянно будет внушать всем бдительность. А смерть его (если обстоятельства принудят нас к этому) только воспламенит веру его народа. Он станет самоотверженным мучеником, имя которого будет незабвенно, и его память будет вдохновлять паству. Есть люди, смерть которых опаснее их жизни. Звита принадлежит к числу таких людей.

Самвел ничего на это не ответил, и Меружан принял его молчание за согласие. «Однако, – думал печальный юноша, – как хорошо изучили эти люди дело зла… Как глубоко проникают они в свои злодеяния…»

Беседа приняла другой характер, когда Хайр Мардпет, обратившись к Меружану, спросил:

– Интересно знать, до какого места доставлена сейчас армянская царица? У тебя имеются какие-нибудь сведения, Меружан?

– Имеются, – ответил Меружан несколько изменившимся голосом, и его лицо приняло сумрачное выражение. – Она, вероятно, уже миновала Экбатану; они едут более прямой дорогой…

Хайр Мардпет, заметив волнение Меружана, тотчас же раскаялся. Напомнив Меружану об армянской царице, он одновременно напомнил ему и о его любимой Вормиздухт. Они вместе ехали в Персию; вернее, их обеих отправляли в Персию. С ними везли и обломки разбитого сердца Меружана…

Грусть Меружана заметил и Самвел и решил его развеселить. Он знал характер своего дяди, знал, что дядя лишь тогда бывает весел, когда с ним разговаривают о военных делах, в особенности о его военных удачах.

– Удивляюсь, дорогой дядя, – сказал он. – Я нахожу, что число ваших пленных не соответствует числу тех многочисленных селений и городов, которые я видел на всем своем пути в разрушенном и запустелом состоянии.

– Твое замечание совершенно правильно, дорогой Самвел, – сказал Меружан недовольным тоном. – Наши войска двигаются очень медленно, а наши полководцы оказались беспомощными в условиях армянской страны. При вступлении в селения и города мы заставали их уже опустевшими. Мы сжигали города и двигались дальше. Узнав о нашем наступлении, жители заранее покидали свои жилища и укреплялись на высотах неприступных гор. На равнинах и на плоскогорьях мы, правда, воевали с большим успехом, но к условиям войны в горах наши войска оказались совершенно неприспособленными.

При последних словах он посмотрел на персидского полководца Карена, слушавшего его с неудовольствием.

– Значит, вы не смогли проникнуть в глубь горных областей? – спросил Самвел.

– Это не легко было сделать. Я не хотел понапрасну губить войско царя царей. Мне дорога каждая капля крови персидского воина. В горах армяне дрались с нами не только оружием, но и камнями и огнем. И дрались не только мужчины, но и женщины. А ярость женщин особенно вызывала в нас замешательство. Поэтому я держался больше равнинных областей и старался обходить горы.

– А в каких же больше всего горах укрепились теперь беглецы?

Меружану было приятно, что племянник его интересуется военными делами. В этом он усматривал его сочувствие своим планам, и это его радовало. Он стал подробно описывать состояние страны: где что произошло и в каких местах сосредоточены армянские силы. Из его слов было ясно, что персы в ряде битв потерпели сильное поражение, а во многие области даже не в состоянии были проникнуть.

– Мы добились большого успеха в Айраратской провинции и вообще в тех местностях, которые составляли дворцовые владения, – сказал он.

«Потому что они остались без хозяина… потому что не было ни царя, ни царицы!» – подумал Самвел и смеясь сказал:

– И выжгли незащищенные города?..

– Надо было жечь, дорогой Самвел. Как-нибудь в другой раз я тебе объясню, почему мы так поступили.

– Я понимаю… – сказал Самвел, и голос его заметно задрожал. – Да, мы еще поговорим с тобой об этом.

Вагану Мамиконяну не очень нравился столь откровенный разговор Меружана с его сыном, и если бы было возможно, то он каким-нибудь образом предупредил бы Меружана. Но как же он мог навлечь на сына подозрение, раз он сам ничего определенного о нем не знал, и все еще пребывал в безызвестности?

Разговор прервался сам собою, когда вошли слуги и начали накрывать обеденный стол.

Персы-полководцы не отказывают себе ни в одном из обычных удовольствий даже в походной обстановке. На бранном поле они окружают себя теми же удобствами, к которым привыкли дома. Воздержание и суровая военная жизнь им незнакомы. Хотя Меружан был воспитан как подлинный солдат, и как полководец был мало требователен, но, следуя персам, он ни в чем не отступал от персидского образа жизни. Он вынужден был так поступать, ибо был тесно связан с персами.

Множество молодых слуг, роскошно одетых, обслуживало гостей. Вся посуда была из золота и серебра. Насколько аппетит гостей возбуждали вкусные блюда, настолько их чувству изящного отвечала роскошь стола, его торжественное убранство. Во всем была заметна утонченность и крайняя расточительность.

Позади каждого гостя стояли мальчики с венками роз на голове и, держа в одной руке серебряную черпалку, а в другой серебряную чашу, подносили гостям душистый напиток. Музыканты, стоя перед шатром, играли на различных инструментах и пели не смолкая.

Обед затянулся надолго. Юный Артавазд сидел как на иголках; от нетерпения ему было скучно. Его не привлекали ни беспрерывные песни гусанов, ни сладкие звуки музыкальных инструментов; у него были совсем иные желания. Так как ему прощались всякие смелые выходки, он решил первым заговорить об охоте.

– Скажи, дядя, сколько еще дней стан будет находиться здесь? – обратился он улыбаясь к Меружану.

– Три дня.

– О, это очень долго, видит бог, очень долго! – воскликнул он, нахмурив свое красивое лицо. – Как же мы проведем эти три несносных дня?

– Как будет твоей душе угодно, – сказал Меружан, поглаживая его красивые кудри.