Василиса нахмурилась. Слова сына явно пришлись ей не по душе.
– Не тому я тебя учила, – вздохнула она.
– Помню, помню: люди должны помогать друг другу. Но я человек только на одну половину. А на другую – наследник Навьего трона. И мы, между прочим, с Дивьим царством на ножах.
– Хорош наследничек, – Радосвет, не удержавшись, усмехнулся. – Папка-то у тебя бессмертный. Так что ты вряд ли когда-нибудь унаследуешь трон.
– Так я и не хочу, – хмыкнул Лютогор, потягиваясь. – Мне этот кривой стул из костяшек даром не сдался! Только задницу себе отсиживать. Но статус, понимаешь ли, обязывает думать о стране. И о последствиях.
Он почесал в затылке, и Радосвет впервые заметил, что у Кощеева сына уши хоть и заострённые, но всё же не совсем такие, как у дивьего и навьего народа. Одно слово – полукровка.
Браки со смертными (как, впрочем, и сами смертные) были большой редкостью. Считалось, что дети от таких союзов всегда рождаются с каким-нибудь изъяном: физическим или душевным. Порой слишком жестокие, со взрывным характером, иногда и вовсе сумасшедшие – словом, от них были одни проблемы. И Лютогор всецело оправдывал сомнительную репутацию полукровок: по крайней мере, Радосвету сейчас очень хотелось его стукнуть. Он сдерживался лишь потому, что, похоже, другого способа попасть домой у него не было.
– Этот мальчик обещал помочь мне, – Василиса потянулась, чтобы потрепать сына по волосам, но тот, нахмурившись, увернулся из-под руки.
– И ты поверила?
– Он дал клятву.
Лютогор впервые глянул на царевича с интересом и снова присвистнул.
– Да ну? И как же ты её собираешься сдержать?
– Не знаю, – Радосвет пожал плечами. – Что-нибудь придумаю. Если Кощей Бессмертный похитил твою мать и удерживает против воли, как я могу оставаться в стороне? Меня учили защищать тех, кто попал в беду. Особенно, если это дело рук твоего отца. Ведь он – наш главный враг.
Лютогор многозначительно глянул на мать и допил свой чай одним мощным глотком.
– Мам, а ты не хочешь ему рассказать, как всё было на самом деле?
– Зачем? Клятва уже дана, – Василиса опустила взгляд.
– И я от неё не отступлюсь, – царевич ударил себя кулаком в грудь. – Так что если хочешь, чтобы твоя матушка стала свободной, тебе придётся сначала выпустить меня.
Лютогор закатил глаза.
– Ох уж эти дивьи герои! В каждой бочке затычка. Посмотрим, как ты запоёшь, когда узнаешь, что Кощей её не крал. Она, между прочим, сама за ним пошла!
– Это правда? – Радосвет перевёл взгляд на Василису, и та, смахнув слезинку, кивнула:
– Мне пришлось. Я не хотела, но…
– Дала слово, – закончил за мать Лютогор. – Почти как ты.
Царевич на него даже не взглянул, по-прежнему не сводя глаз с Василисы, растерзавшей край своего пояса до некрасивой бахромы.
– Что ж, – он вцепился пальцами в свою пиалу, из которой так и не осмелился сделать ни глотка, – выходит, ты обманула меня?
– Не сказала всей правды. Это не одно и то же.
– И вынудила меня поклясться?
– Неправда! Ты сам так решил, – её голос становился всё тише, а щёки – всё краснее.
– Если честно, я лучше умру, чем помогу недостойному человеку, – Радосвет по-волчьи почесал себя за ухом (он никак не мог избавиться от этой привычки – особенно когда нервничал) и тихо, но веско добавил: – Думаю, теперь тебе придётся рассказать мне всё. А потом я решу, что делать.
Глава вторая. Сватовство Кощея
Плохо быть средней дочерью. Даже в сказках всё самое лучшее вечно достаётся младшенькому любимому детищу. Ну или старшему – по праву первородства. А среднее дитя вроде как ни то ни сё: отрезанный ломоть, пятое колесо у телеги.
Вот Василиса и была это самое «ни то ни сё».
Старшая сестрица – Злата – лицом хоть и не вышла, зато умна была не по годам. С малолетства отцу в лавке помогала, даже когда сама, пигалица, ещё до прилавка не дотягивалась, и ей табурет приходилось подставлять. Младшая – Даринка – та вообще писаной красавицей уродилась: брови вразлёт, глаза синие, как июльское небо, кожа белее снега и каштановые косы аж в руку толщиной. А Василиса так середнячком и вышла: ни умная, ни глупая и нрава самого обычного – ни весёлого, ни хмурого, да ещё и внешность как у серой мышки, нечем полюбоваться: глаза блёклые, косицы худые, сама тощая – метлой перешибёшь. Не была бы дочкой лавочника – всеми уважаемого человека, – никто бы на неё и внимания не обратил.
Впрочем, даже те немногие парни, что предлагали ей прогуляться вдоль по улице или попеть песен под гармонь, вскоре начинали звать на посиделки уже не Василису, а одну из её сестёр: либо Злату Премудрую, либо Дарину Прекрасную – так прозывали девочек в Дивнозёрье. А у Василисы даже прозвища не было: Васька и Васька. Одно слово – мышь.
Никто её не понимал, кроме бабки Веданы. Та поила девушку чайком с травами, гладила по голове и всё приговаривала:
– Не кручинься, деточка, наступит и на твоей улице праздник. Вырастешь – поймёшь, в чём твоё предназначение и для чего ты пришла в этот мир. Как я однажды поняла. А ведь тоже в твои годы странненькой слыла. Женихи шарахались, матушка родная – и та сторонилась. Так что своих деток я не прижила, семью не завела, зато, вишь, знахаркой стала. Теперь чуть что – всё Дивнозёрье к бабке Ведане бежит, и из соседней Ольховки тоже едут, и даже из города. Потому что кто ещё, кроме меня, может заговорить боль душевную да сердечную? А скотину заболевшую вылечить? А порчу снять? Никто! Ну, разве что ты со временем сможешь. Ежели будешь учиться усердно.
И Василиса училась. С пяти лет знала, какие травки в какую пору лучше собирать, с десяти уже простенькие снадобья сама могла приготовить, а к пятнадцати годкам, почитай, все заговоры вызубрила – ночью разбуди, могла рассказать без запинки, как спастись от лихорадки-трясовицы, и от зубной боли, и даже от падучей. Вот только любовным чарам бабка Ведана не учила, хоть девушка и просила. Говорила, мол, дурное это дело. Грех на душу возьмёшь – вовек не отмоешься.
Признаться, Василиса и сама ни о чём таком не помышляла, пока Ваньку не встретила, сына кузнеца. Тот был высок, статен и силён, как бык, – всё ж таки с малых лет отцу в кузне помогал. В кулачных боях на Масленицу он всегда побеждал взрослых мужиков, охотником и рыбаком тоже был знатным. И всё-то ему удавалось, любая работа в руках спорилась. В общем, не жених, а загляденье: ещё и кудри льняные да глаза голубые, как незабудки, – век будешь смотреть, не налюбуешься.
По Ванюше не одна Василиса сохла: многие девки мечтали, чтобы он хоть разок посмотрел в их сторону, но, как это часто бывает, повезло лишь одной – Даринке. Как только вошла сестрица в невестин возраст, так тут же стал сын кузнеца ей на подоконник цветы полевые таскать. Каждый день – и так аж до самых заморозков. Зимой тоже гостинцы приносил: то медку, то орешков, то яблок спелых, а осенью, ежели охота удалась, то, бывало, и селезнем диким баловал. Вскоре всё Дивнозёрье стало их женихом да невестой величать, хотя сватов Ванька пока не засылал. Говорил, мол, рано ещё. Сперва надо денег заработать, дом справить – не на отцовы же гроши жить. А то невеста из зажиточной семьи, к раю в шалаше непривычная.
И Даринка верно ждала своего суженого, на других парней не заглядывалась, а чужих сватов даже на порог не пускала. Отец сперва был не рад: гонял Ваньку из-под окна, помоями обливал, даже грозился собак спустить – он-то мечтал, чтобы младшенькая дочка-красавица в город уехала, за приятеля-купца хотел её замуж выдать, – но потом смирился, потому что понял – любит Даринка Ваньку пуще жизни. А он – её. И негоже любящие сердца разлучать, тем более, что парень вроде толковый…
Так и повелось, не смирилась лишь одна Василиса. Очень уж она завидовала сестре. Тогда-то и пришла в избушку на окраине деревни к бабке Ведане – просить любовного зелья. Но старая знахарка отхлестала её по щекам мокрым полотенцем, да ещё и отчитала:
– С ума ты сошла, Василисушка! Сделаешь несчастными и сестру свою, и парня этого. А сама счастлива не будешь. Сердцу-то не прикажешь, моя хорошая.
– Но я люблю Ванюшку, – Василиса размазывала по лицу слёзы, плечи её тряслись, а ноги подкашивались так, что пришлось опуститься прямо на пол.
– Если в самом деле любишь, то радоваться должна за него и за Даринку, а не пакостить за спиной. У тебя же доброе сердце, Василисушка. Забудь ты его: всем от этого только лучше будет. А потом, глядишь, и тебе папка жениха хорошего подыщет. Где-то же есть твоя любовь…
И Василиса пообещала, что забудет. Но сказать-то проще, чем сделать. Сердце не слушалось, продолжая томиться и сохнуть – только теперь уже молча.
Даринка, конечно, ни о чём не догадывалась. Она была доброй доверчивой девочкой и очень печалилась, когда сестрица вдруг стала от неё отдаляться. А вот Златка – уж на что Премудрая – сразу всё поняла. Отвела как-то Василису в сторонку, прижала к стенке и пальцем погрозила:
– А ну перестань Даринку изводить. Чем она-то провинилась? Хочешь хранить свою тайну – храни. А попробуешь им помешать, я сама тебя хворостиной отхожу так, что целую седмицу сесть не сможешь.
Василиса отпираться не стала и снова пообещала Ваньку забыть.
Она честно не хотела ни с кем ссориться, но сама с каждым днём всё больше и больше отдалялась от сестёр, сидела в углу и читала бабкины книги. А что ещё оставалось делать? Ей было слишком больно, но как унять эту боль, она не знала.
Эх, ну почему всё должно было случиться именно так?
Этой зимой она ещё как-то держалась – Ванька уехал в город на заработки, а, как говорится, с глаз долой – из сердца вон. Она бегала к бабке Ведане, лечила захворавшую скотину, помогала сёстрам по хозяйству, вышивала новую праздничную рубаху для отца… но ближе к весне стало совсем невмоготу.