Невиданные чудеса Дивнозёрья

– Ща подсоблю, – Никифор сложил ладони особым образом, состряпав сонное заклинание.

Это было первое колдовство, которое он сотворил в доме Таисьи. Оно отозвалось теплом в ладонях. С пальцев сорвались искры, пробежали по одеялу, мягко осветили ведьмино лицо и тут же погасли. Дыхание Таисьи вдруг стало размеренным – миг, и она уже спала.

А Никифор хлопал глазами, глядя на свои руки: он ещё ни разу не видел таких ярких искр. Сердце вдруг забилось часто-часто: а вдруг?.. Нет, не может быть. Это не его дом, а Берендея. К тому же, уже решено, что никакого «его дома» не существует. Значит, неча губу раскатывать. Он тут просто дело сделает, а потом уйдёт.

Кошмарица не заставила себя ждать: ставни распахнулись, за окном замаячил силуэт бледной девицы с косматыми чёрными волосами и тёмными провалами вместо глаз. Она вспрыгнула на подоконник, потирая руки; проплыла по воздуху до кровати и устроилась на груди у Таисьи. Длинные паучьи пальцы легли на виски ведьмы, изо рта высунулся чёрный, раздвоенный на самом кончике язык.

– Отдай мне свои сны-ы-ы, – вкрадчиво прошептала кошмарица.

Таисья, нахмурившись, заворочалась и открыла глаза, но так и не проснулась. Никифор слыхал, что люди называли это состояние «сонный паралич» – когда ты вроде бы и осознаёшь происходящее, а сделать ничего не можешь, потому что руки-ноги не слушаются.

Он вскочил и рявкнул на кошмарицу:

– А ну пошла прочь!

Та вздрогнула и обернулась:

– Домовой? Но откуда?

– Оттуда! – Никифор распрямил спину. Ладони аж саднило и покалывало от волшебства, сплетающегося в нити заклятий. Так вот что, оказывается, чувствовали другие домовые, когда попадали в свой родной дом! Да, ради этого чувства стоило и по чужим дворам помыкаться. Его переполняла небывалая сила. – У-у-у, гадюка, получи!

Никифор схватил негодяйку за плечи и сбросил с груди Таисьи. Клацнув зубами, кошмарица брякнулась на карачки и задом принялась отползать к окну. Эти существа были трусливы: пугали, душили и тянули силы только во сне, а наяву сами боялись любого, кто достаточно смел, чтобы дать отпор.

– И больше никогда сюда не возвращайся! – Никифор топнул ногой, придав ей ускорения. – А то я тебя сам задавлю!

– Простите, дедушка домовой. Я не знала, что туточки ужо занято! – простонала кошмарица, а после выпрыгнула в окно и захлопнула за собой ставни.

От их стука Таисья и проснулась.

– Ох, – она приподняла голову, вглядываясь в темноту. – Чую, приходила душегубица. Прогнал?

– А то ж! – Никифор задрал нос. – А ты спи, хозяюшка, спи. Умаялась, моя бедная. Пусть тебе наконец-то приснятся хорошие сны.

– А ты не уйдёшь? – закрывая глаза, пробормотала Таисья.

– Куда ж я теперь денусь? Ведь это мой родной дом. Настоящий! – Никифор улыбался до ушей. – Да и вообще, должен же кто-то о тебе заботиться, ведьмушка-хозяюшка! Не всё ж тебе с нами возиться. Мы тоже кой-чего могём! Кстати, а кот у тебя имеется? Надо бы мне с ним потолковать.

– Нет кота, – помотала головой ведьма. – Только коловерша. Это почти что кот, но ещё и немного сова.

Никифор, немного подумав, махнул рукой:

– А и ладно, коловерша тоже сойдёт!

Впервые за долгие-долгие годы он был по-настоящему счастлив.

Живин день

Аннушка не хотела возвращаться в Дивнозёрье. Больше никогда! Не для того она убежала в город – казалось, будто с мясом и корнями оторвалась, аж сердцу больно… Ей, конечно, было жалко оставлять мать одну-одинешеньку, но что поделаешь? Свою жизнь хотелось прожить, не чужую. Да и они никогда друг друга толком не понимали. Ну, может, только в самом раннем детстве, когда Аннушка еще под стол пешком ходила…

Ее, малую, в деревне шпыняли все кому не лень. Все потому, что мамка дочку без мужа родила и никогда не говорила, кто отец. Жили они обособленно, всех сторонились, мать травы собирала да заговоры нашептывала – вот и прозвали ее ведьмой, а Аннушку – ведьминым выкормышем. Еще и за уши вечно дергали – угораздило же с заостренными родиться!

Конечно, она уехала при первой возможности: а кто бы не уехал? Поступила в техникум, потом в институт, выбила себе общежитие, нашла работу… Поначалу ей тоже непросто было – ну а кому сейчас легко? Везде голодно. Только в городе какие-никакие перспективы есть, а в деревне – только тоска и уныние. Одноклассники сразу после школы спиваться начали, одноклассницы за этих алкашей замуж повыскакивали, нарожали детей и превратились в толстых неопрятных теток. Не такой судьбы Аннушка себе хотела.

Мать не отпускала ее, грудью вставала, плакала. Пришлось уехать без родительского благословения. Года два они потом не разговаривали, только с днем рождения друг друга поздравляли. Но однажды мама вдруг позвонила и попросила срочно приехать. Конечно, Аннушка не смогла отказать: по тону почуяла, что дело серьезное.

* * *

В Дивнозёрье, казалось, время вообще остановилось. Город рос и ширился, манил огнями дискотек, современной музыкой и шорохом шин, а родная деревня какой была, такой и осталась – маленькой, грязной, с обшарпанными заборами и покосившимися домишками. Все это производило на Аннушку тягостное впечатление. Едва спрыгнув со ступеньки автобуса на старенькой кирпичной остановке, она сразу же поняла, что мечтает поскорее уехать домой, в столицу. А место, где она когда-то родилась и выросла, больше не было ее домом…

Но мать приболела, ей нужны были лекарства, и Аннушка, сжав зубы, потащилась сначала в аптеку, потом за продуктами.

Войдя в избу, она первым делом выложила из сумки торт, привезенный из города. Ну, то есть как «торт» – покупные вафли, пропитанные сгущенкой. Хотя в деревне и того не было – магазин сверкал пустыми полками.

Встреча с матерью после стольких лет вышла какой-то скомканной. Они неловко обнялись, Аннушка чмокнула ее в щеку – не потому, что сильно соскучилась, а просто знала, что от нее этого ждут. Потом сели за стол, начались расспросы: как работа (нормально), как личная жизнь (все окей), как учеба (да сказала же уже, ма, нормально)…

Мать поджала губы, будто бы не веря.

– Скажи, дочк, ты не замечала, что в последнее время тебе… ну, как будто бы не везет?

Аннушка пожала плечами. Она не привыкла жаловаться, но вообще-то мать была права: в последний месяц напасти на неё сваливались одна за другой. На работе зачастили проверки, и ей ни за что ни про что влепили штраф. В институте один из преподов невзлюбил старательную студентку и уже не раз выставлял ее на посмешище перед всей группой, а на днях даже сказал, что экзамен она не сдаст. Наверное, взятку вымогал, гад. С Генкой – так звали Аннушкиного парня – отношения тоже разладились…

– Можешь не отвечать, сама все вижу. Я же ведьма. – Мать размешивала в чашке растворимый аспирин, звеня ложечкой.

– Не говори ерунды, – усмехнулась Аннушка. – Какая еще ведьма? Смех один! И вообще, сейчас модно говорить «экстрасенс».

– Послушай меня, Анна. – Голос матери вдруг стал очень серьезным. – Только не подумай, что я из ума выжила. Мне давно стоило тебе напомнить… Дивнозёрье – необычное место. Пожалуй, другого такого на свете и нет. Эта земля хранит много тайн, и мы с тобой с нею крепко-накрепко повязаны.

– Ой, вот только не начинай опять, – Аннушка, скривив рот, отмахнулась. – Слышала уже: «Где родился, там и пригодился». Я не вернусь, и точка!

– Ох, не отпустит тебя Дивнозёрье. – Мать вздохнула, промокнув потрескавшиеся губы салфеткой. – Хочешь уехать – неволить не стану. Но знай, что удачи тебе в жизни не будет.

– Не каркай. – Аннушка хоть и не верила во всю эту потустороннюю чушь, а все-таки постучала по дереву – так, на всякий случай.

– Эх, а в детстве ты все видела и понимала. – На потемневшие материнские глаза навернулись слезы. – Жаль, потом вдруг как отрезало…

– Не понимаю, о чем ты!

– Позволь мне напомнить.

Мать взяла ее руки в свои ладони, поднесла их к губам, будто бы собиралась поцеловать, и что-то тихонько зашептала.

Аннушка закатила глаза: «Ну, началось сим-салабим-абракадабра…» Только в этот раз что-то действительно произошло. В лицо вдруг дохнул ветер, взметнув ее смоляные волосы… а ведь они просто в доме сидели, чаевничали – откуда бы тут взяться сквозняку? Аннушке показалось, что на кухне запахло свежескошенным сеном – прямо как в детстве на чердаке, где она так любила играть (Сеном. В конце апреля, ага! Да на улице еще трава толком не вылезла!), и знакомый аромат всколыхнул все то, что она так яростно старалась забыть…

* * *

Когда Аннушка была совсем маленькой, по утрам ее будил старичок домовой. Приходил и щекотал нос колоском так, что она, смеясь, чихала, а потом садилась на кровати, протирая кулачками заспанные глаза.

– Берендей! Ну, перестань!