Подвал. 24 года в сексуальном рабстве

Вот как скачут господа —
Бум, бум, бум.
Вот как скачут фермеры —
Трот, трот, трот.
А вот как скачут детишки —
Уиииии!

С этими словами хихикающего Йозефа опускали на пол, чтобы несколько мгновений спустя заключить в любящие материнские объятия. Это было идеальное завершение счастливого дня.

Йозеф Фритцль поклялся никогда не походить на отца – лентяя, вечно под хмельком, человека ненадежного, – однако ему было предназначено во многих отношениях скопировать его: свидетельством может послужить жажда власти, склонность распускать руки, когда слов не хватало, и неуемное либидо.

Мать Фритцля в 1920 году вышла замуж за человека по имени Карл Неннинг, но тот умер в 1927?м, примерно за восемь лет до рождения Йозефа. Замуж она больше никогда не выходила, но у нее был любовник, который пропадал часто и надолго. Это был двоюродный брат Марии, пьяница и вертопрах, и она навсегда выставила его за порог через четыре года после того, как он стал отцом Йозефа. Иметь внебрачного ребенка в католической, сверхконсервативной сельской Австрии по тем временам было все равно что увидеть на двери своего дома пурпурную букву – знак позора. Никакие попытки скрыть внебрачное происхождение ребенка не могли смягчить стыд, которым вдоволь попотчевали мать и ребенка соседи, но – как обнаружил впоследствии Фритцль – человеческая память коротка, и прошлое не так уж и сложно переписать.

Ко времени прихода нацистов в городок мальчику Йозефу оставалось прожить вместе с матерью и отцом всего лишь еще год в семейной квартире. Слабохарактерный, неусидчивый бродяжка и несчастливый в любви человек, отец уже однажды исчез из его жизни. Когда родился Йозеф, отец жил в соседнем городке, где работая на лесопилке. Но вскоре он вернулся. Любовники обосновались в квартире на Иббштрассе, 40, в доме, вспоминать о котором позже весь мир будет затаив дыхание.

Присутствие отца создавало напряженную атмосферу в доме, и родственники и друзья говорят, что маленький мальчик не раз собственными глазами наблюдал избиение матери. Он не мог не почувствовать облегчения, даже счастья, когда отец ушел навсегда; мальчику было тогда четыре года. Больше Йозеф его никогда не видел. Что стало далее с любовником Марии – история умалчивает, но отныне Йозеф превратился в маленького мужчину в доме – пустой сосуд, вскоре наполнившийся неврозами и проблемами, сопутствующими безотцовщине. Впоследствии все эти симптомы проявились в его характере с поразительной силой: повышенная агрессивность, ощущение своей «особенности» и непонятости, жажда скрытности, контроля над событиями, вошедшая в привычку ложь и стремление манипулировать людьми. Уход отца подготовил питательную почву для того, чтобы все эти черты пустили глубокие корни в душе мальчика. И все время мантра порядка, дисциплины и послушания, проповедовавшаяся в детском саду и нашедшая себе отражение в повседневной жизни австрийцев при новой власти, впитывалась его внутренней сутью.

Йозеф ненавидел отца за плохое обращение с ним и с матерью, но осознал он эту эмоцию лишь много позже. Ему еще предстоит вспомнить ночи, которые он провел на своей койке, свернувшись клубком и закрыв голову одеялом, чтобы только не слышать омерзительных, грязных ругательств, с которыми пьяный отец обрушивался на Марию. А наутро он через силу старался угодить отцу, приветствуя его перед завтраком: «Привет, папа!» В некотором смысле, учитывая смекалку мальчика, он ничем не походил на отца. Но в немецком существует поговорка «Der Apfel folk nicht weit vom Stamm» («Яблочко от яблоньки недалеко падает»), иными словами, куда отец, туда и сын. Генетический набор Йозефа не смог помочь ему порвать с наиболее отталкивающими чертами родителя – скабрезными шуточками, пристрастием к пиву, изменами, жгучей необходимостью держать в узде жену и насилием, когда угрозы оказывались недостаточными, чтобы добиться желаемого результата. Черты эти будут пребывать в спячке до куда более позднего периода, когда он причинит столько боли, страха и унижений существам, которых мнимо любил.

Ребенком, в городке с населением, едва достигавшим пятнадцати тысяч человек, Йозеф изначально смотрелся редкостной птицей, поскольку у него не было отца. Позже военные нужды так же лишили большинство семей отцов и мужей, но в последние годы мира положение в семье Фритцлей стало предметом слухов и злобных выпадов. По воскресеньям в церкви он чувствовал, что глаза других мальчиков устремлены на него, взоры уважаемых домохозяек так и буравят его мать, молчаливо обвиняя ее в том, что она не смогла удержать «мужика» в доме. Тем не менее Мария воспитала Йозефа в уважении к плетке и ремню, заставляла слушаться хлопка ладоней. Некоторые соседи, наблюдавшие за детскими годами Йозефа, подтверждают суровый нрав Марии. И все же мальчик видел свою мать сквозь розовые очки. Он описывает ее как «строительницу характера»; она была строга, порой задавала ему трепку за непослушание и запирала его в комнате, чтобы он исправно выполнял домашние задания. Но, по его словам, она же и окружила его любовью, установила между ними связь на таком глубинном уровне, какой и не снился его соученикам.

Нацисты играли роль общественных образцов, мать – в некотором роде – была порой грубоватым образцом домашнего поведения, и мальчик Йозеф медленно впитывал все эти влияния.

Кристин Рисс (фамилия вымышленная), выросшей в Амштеттене в одно время с Йозефом, суждено было стать его свояченицей. Она описывает Марию как женщину взрывного темперамента, которой случалось прибегать к насилию за малейшее отступление сына от ее правил. Йозеф рос без отца, а мать воспитывала его кулаками. Больше добавить нечего. Она привыкла ставить ему синяки почти каждый день. И что-то в нем надломилось. Он утратил всякую способность испытывать симпатию к посторонним. И все же оставался глубоко, до безумия любящим сыном.

Хильдегард Данильчук была соседкой Фритцлей более сорока лет, и Йозеф рос у нее на глазах. Она могла непосредственно наблюдать, какие отношения установились между матерью и сыном. «Фритцль был единственным ребенком, – вспоминает она. – Мать и сын были необычайно крепко связаны друг с другом. Она каждый день готовила его к школе, сдувая любую пылинку, а он весь так и светился от гордости, когда ему случалось идти рядом с ней. Но она же и жестоко избивала его».

Официальные документы того времени, которые могли бы пролить больше света на тогдашние события, были либо утрачены при союзных бомбежках Амштеттена, либо находятся под слоем австрийских протекционных законов. «Точные причины мне неизвестны, – рассказывает Хильдегард, – однако я знаю, что сына Марии в то время помещали в приют. Но он никогда не задерживался там надолго. Он всегда убегал из приюта для мальчиков и возвращался домой к матери. Мария Неннинг выглядела настоящей ведьмой: она всегда повязывала голову платком и надевала большие очки, иногда носила соломенную шляпку. И постоянно одевалась в темное. Дни напролет она проводила в доме или в саду. Случалось детям расшуметься за игрой, она сердито глядела из окна и покрикивала на них. Казалось, мир чем-то бесконечно досаждает ей, и она никогда по-дружески не общалась с соседскими детьми. Она была из тех женщин, завидев которых люди переходят на другую сторону улицы. В результате мальчик вечно слонялся один, и у него почти не было друзей, с которыми бы он мог поиграть. На это действительно было печально смотреть».

Сравнение со злой колдуньей подхватывает другой житель Иббштрассе, Вернер Пановиц, который сообщает: «Мать Фритцля была невысокой сгорбленной старухой, странноватой, чуть напоминавшей ведьму. В прежние дни вся местная ребятня боялась ее. Ее называли „поросячей леди“, потому что она всегда была грязная и растрепанная; платье висело на ней лоскутьями. Семья Фритцлей вела весьма скромный образ жизни».

В семье Фритцлей иногда заводились деньги, но назвать вдову Фритцль богатой было нельзя. Пр словам Петера Зетца, дом их был обшарпанной развалюхой, «настоящей лачугой». Он прожил там двадцать восемь лет и был старейшим жильцом, не считая Йозефа. «Когда я был молод, дом сильно отличался от того, каким он выглядит сегодня. Обычно он состоял из четырех квартир, три из которых были двухкомнатные. Только квартира Фритцлей была побольше. Мой брат был ровесником Йозефа; в прошлом году он умер. Он знал Йозефа лучше меня. Не знаю, как Мария и Йозеф жили в эти военные дни, поскольку квартплата была очень низкой из-за бедственного состояния жилья. Мальчик был до умопомрачения привязан к матери. Она была странной женщиной, и жители города избегали ее, распуская слухи о ребенке, рожденном вне брака. У мальчика явно были комплексы, связанные с тем, кто он и какова его репутация. Он знал, о чем болтали досужие языки. Он понимал, что отличается от других детей».

Шестидесятидвухлетний Йозеф Гаттербауэр был соседом Фритцлей в молодости. «Больше всего я запомнил его мать, – говорит он. – Мы всегда знали его, Йозефа, как Зеппа Неннинга. Дом, где они жили, часто так и называли – „дом Неннингов“. Это была их собственность, но они сами занимали несколько комнат, так что под одной крышей всегда жили несколько семей. Госпожа Неннинг проводила почти все время сидя на скамейке перед домом. Иногда она заходила к нам, чтобы передать родителям кое-какие вещи, поскольку они содержали небольшую компанию по перевозке товаров, которая в те поры осуществлялась исключительно лошадьми. Это была маленькая женщина странного вида. Я помню ее как типичную бабушку тех дней. Они с сыном жили на государственное пособие, дополняя его, как я полагаю, платой, которую брали с жильцов. Думается мне, Йозефу стало полегче, когда отцы других ребят один за другим погибли на войне и у людей появились более важные заботы, чем чей-то внебрачный ребенок. Остаться без отца – что же в этом необыкновенного, когда кругом падают бомбы?»

Во время войны Амштеттен не был заурядным городком. Юный Йозеф оказался в эпицентре нацистской тирании, подразумевавшей облавы, избиения и убийства. 22 апреля 1939 года отделение гестапо в Линце донесло своему берлинскому начальству, что политическая оппозиция окружена и повержена. Главная площадь, куда отец водил Йозефа посмотреть на вступление нацистов, была названа в честь Адольфа Гитлера, и городское отделение СС устроило там свою канцелярию, координировавшую охоту на евреев, цыган, гомосексуалистов, политических соперников и других врагов государства в Амштеттене и прилегающих общинах. План состоял в том, чтобы превратить Амштеттен в образцовую национал-социалистическую общину; уже давно весь городок напоминал рекламную нацистскую картинку: с фасада каждой лавки свисали знамена со свастиками, по улицам разгуливали мужчины в ослепительной партийной униформе. Йозефу нравилось это. Однако «порядок, дисциплина, послушание», выражаясь другим языком, означали террор. В школе Йозефа Фритцля, равно как и других мальчиков, учили восхищаться философией силы, которую проповедовали власти страны, и питать отвращение к слабости и жалости.

В военные годы Амштеттен стал домом для «иностранного легиона» подневольных тружеников из всех стран и территорий, завоеванных рейхом: французов определили на земляные работы; венгры чинили железнодорожные линии, поврежденные союзническими бомбежками; русские работали на лесоповале. Но самый ужасный вид был у заключенных концентрационного лагеря Маутхаузен. Йозеф видел, как вызывающие сочувствие изуродованные калеки маршируют по городским улицам – навстречу работе или смерти.

Что значили для него эти образы? Проникала ли в его душу хоть капелька жалости? По иронии судьбы много лет спустя трагедия свершила круг. Полицейские, которым предстояло разрушить странный, потайной мир Йозефа Фритцля, сравнили его обитателей с находившимися в состоянии шока уцелевшими узниками трудовых лагерей времен Второй мировой войны.

Йозефу едва исполнилось десять, когда стрельба наконец прекратилась. Большая часть Амштеттена обратилась в дымящиеся развалины, улицы были изрыты воронками, фасады домов с выбитыми стеклами почернели от копоти. Дом на Иббштрассе, 40, уцелел, но знамена со свастиками, украшавшие все дома начиная с 1938 года – включая родительский дом Йозефа, – больше не развевались на ветру, так как символы нацистского государства оказались под запретом.

Послевоенные годы были тяжелыми для Австрии. Хотя советские войска довольно быстро отступили из Нижней Австрии, которую затем оккупировали англичане вплоть до 1955 года, Амштеттен, подобно другим общинам, страдал от дефицита продовольствия, топлива, одежды и горючих материалов. Отчаянно не хватало рабочих рук: более пятидесяти процентов мужчин, отправившихся сражаться за Гитлера, не вернулись домой.

Карл Дункль учился в одном классе с молодым Фритцлем четыре года, с десяти до четырнадцати лет. Он вспоминает, что Фритцль был двумя годами старше остальных мальчиков в классе: «Не знаю, связано ли это с общим смятением послевоенных лет или с тем, что он выделялся на фоне остальных, но ему постоянно приходилось с чем-то бороться, что-то преодолевать; да и дома у него не все было спокойно, каждый знал это. Думается, у его матери было слабоумие – женщиной она была определенно эксцентричной, – и, я полагаю, хотя она и поколачивала его, но выбивалась из последних сил, чтобы о нем заботиться. Думаю, ее неспособность оказывать ему должный уход пару раз приводила его в приют для несовершеннолетних. Странной представляется его реакция – бежать обратно домой… Он был неспокойным мальчиком, нервным, всегда начеку; казалось, у него ясное, почти звериное чутье и понимание происходящего. И неусидчивым же он был!»

Дункль описывает Фритцля как выходца из бедной семьи. «Бедной в двух отношениях, – вспоминает он. – Во-первых, их финансовая ситуация оставалась достаточно напряженной, а во-вторых, единственный сын в семье, он не мог наладить контактов с обществом. Фритцль всегда был одинок и во многом напоминал волка-одиночку. Он играл в ковбоев и индейцев, копов и грабителей с нами в лесу, но, будучи на два года старше, был более развит физически. Однако лидером не стал; ему доставляло большую радость оставаться на заднем плане».

Мальчишки часто гоняли мяч но улицам – футбол остался страстью Фритцля на всю жизнь. Но игроком он был неважным; «левша Фритцль» делался тем вежливее, чем больше оскорблений сыпалось на него. Еще его называли «браунер» – из-за коричневых рубашек, которые нацисты носили в первые дни, а также потому, что он продолжал выказывать свое юношеское восхищение их политикой. Подростком Фритцль стал проявлять жадный интерес к своей внешности и к противоположному полу; две черты характера, определившие его поведение на всю оставшуюся жизнь. Дункль вспоминает; «В последних двух классах возрастное различие стало более ощутимым. Фритцль тщательно следил за своей внешностью и всегда был чрезвычайно ухожен».

В дальнейшем Фритцль оказался и одним из самых умных. Он закончил школу с хорошим аттестатом и четыре года проучился на инженера-электронщика – очень важная специальность в стране, чьи заводы и рабочая сила понесли такой ущерб. Во всех отношениях он являлся добросовестным работником, человеком, тщательно подмечавшим всякую деталь, и всегда получал удовлетворительные, а иногда и превышавшие средний уровень оценки за свою практическую и академическую работу. На дорогу в колледж у него уходило два часа. Он отказывался от выпивки с другими учащимися после занятий, торопясь поскорее вернуться к любимой маме.

Тем не менее по воскресным дням Фритцль сбрасывал с себя обычную угрюмость, становился более расслабленным, отвечал на шутки и даже сам шутил за кружкой пива, заразительно смеясь, когда присоединялся к дружеской компании. По уик-эндам он наслаждался оживленной общественной жизнью, ходил на танцы в Амштеттен или Линц и позже хвастал, что завел «нескольких подружек». Девушки нравились ему, а он – им. Соперничая в прическе со звездами тогдашнего американского кино, юноша покупал на черном рынке бриолин и гладко зачесывал волосы. Но вечерами всегда возвращался, чтобы позаботиться о матери.

Ко времени окончания колледжа ему исполнился двадцать один год, он готовился подыскать первую работу, и характер его уже вполне сложился. На жизненном пути перед Йозефом Фритцлем возникли развилки, и приходилось решать, какую дорогу выбрать. К сожалению, сочетание безотцовщины, болезненной привязанности к матери, неотвязное стремление утвердить свой авторитет определили его чудовищную судьбу.

Ведущий венский психотерапевт набросал профиль Фритцля для этой книги, основываясь на годах его становления в Амштеттене. Строя свой анализ на среде, окружавшей будущего преступника, он приходит к выводу, что порочные наклонности сложились у Фритцля в самом раннем возрасте. «То, что он испытывал в возрасте двух, трех, а может быть, и пяти лет, превратило его в того, кем он позднее стал в жизни. Сексуальные фантазии, по его собственным словам, связанные с матерью, должны были укорениться в нем с самого раннего детства; без преувеличения можно сказать, что это было сценой, на которой складывался внутренний мир персонажа.

Крайняя суровость матери, по всей видимости, создавала определенное напряжение и давление, с которыми мальчик не мог совладать, не мог осмыслить их логически. Совершенно ясно, что тогдашнее общество – строгое, резкое, не допускавшее никаких разногласий – сдерживало его силы. Фритцль был молодым вулканом накануне извержения. Должно быть, постоянные табу терзали его, так как подобная неудовлетворенность всегда ищет выхода.

Говоря о неудовлетворенности, я подразумеваю самые разные вещи: чувство отчужденности от своих сверстников, у которых были отцы; чувство импотенции, поскольку мать отвергала его поклонение; извращенное представление о хорошем поведении. Люди, подобные Фритцлю, вступающие в жизнь как жертвы, со строгой матерью, без отца, извечно задаются вопросом: „Почему я?“ Они испытывают извращенное удовольствие, рассматривая себя как жертву, а все мы знаем, как часто жертва впоследствии становится преступником.

По мере взросления он испытывал необходимость очистить свое сердце от ненависти, но никогда не мог полностью открыть клапан. Вместо того чтобы найти выход, он подыскивал обоснования своему поведению, что и сделало его тем, кем он стал, – насильником, склонным к неоднократным домогательствам на сексуальной почве».

Всего несколькими годами позже Йозеф Фритцль «попал на заметку полиции» – выражение, которое вряд ли способно адекватно описать человека, совершившего впоследствии череду сексуальных домогательств и жестокостей, сломавших судьбы по крайней мере двух молодых женщин.

Глава 2

Зло внутри

Мужнина ночами напролет следил за одним домом. Иногда проходя мимо, иногда проезжая на велосипеде. Он подмечал, когда муж уходит на работу, когда включается и выключается свет, и соответственно этому выстраивал свою стратегию. Все всегда должно происходить по плану – таков уж был Фритцль. Ночь, которую он выбрал для нападения, стояла чудесная – луна низко висела над горизонтом, задувал легкий ветерок, небо было ясное. Он чувствовал нож в кармане— антисептически чистое, прохладное лезвие. Он испытывал обычные позывы, чью звериную природу нельзя отрицать. О, уж с этой-то он наиграется всласть. Украдкой перейдя улицу, он подошел к окну, с силой толкнул его и через несколько секунд уже был внутри. Бесшумно пробрался к спальне и, ворвавшись, застал ее юную хозяйку в неглиже, вытащил нож и взял то, что, как он полагал, причитается ему по праву.

* * *

Фритцль устроился на работу в двадцать один год, получив место в сталелитейной компании «Фештальпин» в Линце. Шел 1956 год, и Австрия, как и Германия, не могла быстро производить материалы, необходимые для восстановления разрушенных городов, пошатнувшейся за время войны экономики. Работы хватало повсюду: результат того, что многие погибли в сражениях, попали в плен или попросту были уволены. На новом рабочем месте Фритцлю нравилось мужское товарищество, он наслаждался, чувствуя себя мужчиной среди мужчин, усиленно работал со сложной электронной аппаратурой сталепрокатных станов и, как обычно, спешил по вечерам домой, чтобы припасть к материнскому лону.

И вот в следующем году, когда ему исполнилось двадцать два, он встретил Розмари. Ей было семнадцать, и она была идеальной женой для подрастающего монстра. Она беспрекословно исполняла все, что ей говорят, умела стряпать, держала дом в чистоте, была немногословна, и, перефразируя старую пословицу, можно сказать, что, когда Фритцлю требовалось ее мнение, он просто уведомлял ее о своем. Как сказала лучшая бывшая подруга Розмари Эльфрида Херер в интервью для этой книги: «Он смотрел на нее, как крестьянин смотрит на призовую корову: она могла дать ему все, чего бы он ни пожелал – а именно, большую семью, – а он требовал, чтобы она уважала его потребность в раболепном отношении. Мне никогда не совместить образы двух Розмари: такой, какой она была без него – заботливой и любящей хохотушкой, и потерянной, сломленной и молчаливой, когда они, впрочем нечасто, оставались вместе. В то время, когда мы повстречались, она была полностью у него под каблуком, но, думается мне, это произошло с первой же их встречи. Даже ее родители, которых, насколько мне известно, она любила, не любили его, хотя я и не знаю почему, но какая разница. Он полностью контролировал каждое ее движение».

Поначалу родители Розмари налюбоваться не могли на эту пару – ровню во всех отношениях. Они радовались, когда Фритцль останавливался у них дома в Линце: он работал на «Фест», находившийся чуть подальше, и они всегда тепло встречали его. Сразу после свадьбы Розмари держалась робко, благоговея и трепеща перед красивым, рослым, мускулистым парнем; только позднее она начала бояться его, как боялись Фритцля люди его круга. Родившись 23 сентября 1939 года в Линце, Розмари была воспитана как типичная девушка своего времени, чьи амбиции не простирались дальше трех «К» женского австрийского общества: Kinder, K?che, Kirche – дети, кухня, церковь. Она окончила курсы помощника повара, что давало ей возможность устроиться на работу в одну из городских пивных или ресторанов, но она не строила никаких прожектов, не чувствовала себя уверенной и не желала иметь собственных взглядов. «Йозеф был для нее всем, – сказала Эльфрида. – Как только он появился в ее жизни, она почувствовала себя осужденной на вечную гауптвахту».