Ланарк. Жизнь в четырех книгах

– Катись домой и пожалуйся мамочке!

Вне себя от слепого гнева, Тоу взвизгнул: «Дряни! Мерзкие дряни!» – и бросился бежать по темнеющей улице. За спиной он слышал топот преследователей, похожий на кукареканье, смех Пили Уолли и возгласы Боуба: «Не троньте его! Оставьте его в покое!»

Тоу завернул за угол и побежал по другой улице, мимо равнодушно глазевших на него мужчин и детей, потом пересек небольшой парк с прудом, в котором плескалась вода, и оказался в изрытом канавами переулке, где сбавил скорость, поскольку за ним больше никто не гнался, и всхлипывания его стали реже. Он опустился на обломок каменной кладки и жадно глотал воздух до тех пор, пока не стих бешеный стук сердца.

Перед глазами Тоу через пустую площадку далеко протягивались тени зданий. Цвета сделались оттенками серого с черными прямоугольниками подворотен многоквартирных домов. Небо застлала серовато-сизая туча, но местами ее разгонял ветер – и сквозь просветы кое-где проглядывал отливающий зеленью закатный небосвод. Через самый обширный просвет пять лебедей летели к нижней части канала или к пруду в городском парке.

Тоу пустился в обратный путь, всхлипывая и утирая слезы со щек. В темноте парка слышался только слабый плеск воды. На улицы опустилась ночь. Тоу радовало отсутствие детей и взрослых, а также компаний подростков, обычно собиравшихся к вечеру на углах. По краям тротуара, на большом расстоянии друг от друга, темнели фонарные столбы. Окна домов зияли чернотой, будто пустые глазницы. Раза два дальний конец улицы перешли молчаливые дежурные в стальных касках, которые обследовали зашторенные окна в поисках противозаконных полосок света. Темным, неотличимым одна от другой улицам, казалось, конца не будет, и Тоу, отчаявшись добраться домой, сел на обочину и, закрыв лицо руками, громко заревел. В забытьи он чувствовал только, как врезается в спину угол тротуара, но вдруг очнулся от глухого шума в ушах. На миг Тоу почудилось, будто мать напевает ему песенку, однако он сообразил, что это шумят водопады. Небо очистилось, взошла поразительная луна. Она была неполной, но светила так ярко, что Тоу сразу увидел через дорогу набережную канала, калитку и шлаковую дорожку. С облегчением, хотя и не без опаски, он подбежал к калитке и стал подниматься по ней: шум потока в ушах у него все нарастал, пока не превратился в настоящий грохот. Внизу, в темной воде, задрожало отражение редких звезд.

Не успел Тоу сойти с моста, как луна, казалось, взвыла – прямо ему в спину. Эта была сирена. Ее зловещий рев, разносившийся над крышами, угрожал ему, единственному живому здесь существу. Он ринулся по дорожке сквозь крапиву – через калитку, мимо темных огородов. Сирена смолкла, и чуть позже донесся (Тоу слышал его впервые) монотонный металлический гул «грон-грон-грон-грон», а над головой промчались темные тени. Затем раздалось отрывистое буханье, словно какой-то великан колотил кулаками по железному потолку над городом. Световые лучи расширились, потом сузились и зашарили по небу, а между двумя зданиями Тоу увидел, как горизонт запылал от оранжево-алых вспышек. В зареве кружили подобия черных мух. За электростанцией Тоу на бегу врезался головой в живот встречного дежурного.

– Дункан!

Кто-то вскинул Тоу в воздух и основательно встряхнул.

– Где ты был? Где ты был? Где ты был? – бессмысленно повторял дежурный, и Тоу, полный любви и благодарности, вскричал:

– Папочка!

Мистер Тоу подхватил сына под мышку и широкими шагами устремился домой. На ходу Тоу снова слышал металлический гул. Они поднялись по ступенькам к подворотне, и отец поставил Тоу на ноги. Оба стояли в темноте, тяжело дыша, а потом мистер Тоу спросил слабым голосом, который Тоу едва узнал:

– Надеюсь, ты понимаешь, что мы с матерью места себе не находили?

Раздался пронзительный крик, удар – и в лицо Тоу полетели комья грязи.

Наутро из окна гостиной Тоу увидел на противоположной стороне улицы воронку в тротуаре. От взрыва сажа из дымохода просыпалась на пол гостиной, и миссис Тоу занялась уборкой, время от времени отвлекаясь на то, чтобы обсудить с заглядывавшими соседями вчерашний налет. Все соглашались, что могло быть куда хуже, однако на душе у Тоу все равно кошки скребли. На фоне преступных похождений в обществе грабителей помоек отказ от еды выглядел сущей ерундой, и наказания он ожидал совершенно неслыханного. Весь день не спуская глаз с матери, он старался подметить что-нибудь особенное в том, как она подметала пол, напевая себе под нос; как задумчиво разгибалась, чтобы слегка передохнуть; как корила его за тупость, пытаясь научить узнавать время по циферблату, – но в конце концов уверился, что наказывать его не собираются, и от этого ему стало не по себе. Тоу боялся боли, однако заслуживал ее – и вот на тебе… Дом, куда он вернулся, стал другим.

Глава 13. Хостел

В доме назревали перемены. Смутно ощущалась некая безотлагательность; по ночам, лежа в постели, Тоу слышал споры вполголоса: что-то готовилось. Возвращаясь домой с лужайки приятеля, Тоу застрял между прутьями ограждения. Чтобы его вызволить, родители смазали ему уши маслом и стали тянуть его за ноги – каждый за одну, беспрерывно при этом смеясь. Освободившись, Тоу кинулся с ревом на траву, но они щекотали ему под мышками, напевая: «Идет коза рогатая», пока он не выдержал и расхохотался. И вот настал день, когда все жители спустились по лестнице вниз, а дом заперли на замок. На руках у матери была его сестра Рут, отец нес какую-то поклажу; с плеча у Тоу свисала перехваченная лямкой картонная коробка с противогазом. Все направились к школе по боковым переулкам, залитым солнцем и полным птичьего щебета. Недовольные мамаши собрались на площадке для игр, маленькие дети жались к их ногам. Отцы выражали недовольство громче, дети постарше несмело принимались куролесить.

Тоу заскучал и направился к ограде. Он решил, что они едут на отдых, а это значило – к морю. С края высокой площадки для игр он смотрел вдаль: там, за каналом и домами Блэкхилла виднелись холмы с впадиной посередине. Позади него – за низиной, полной крыш и дымовых труб, – тоже вырисовывались холмы. Эти холмы казались ближе и зеленее – и вырисовывались так отчетливо, что сквозь стволы деревьев, росших подобием живой изгороди на мягко изогнутой линии верхушек, просвечивало небо. Тоу пришла в голову мысль, что море расстилается именно там: если оказаться под теми деревьями на вершине холма, то внизу будут искриться серые волны. Тоу окликнула мать, и он медленно поплелся к ней, делая вид, что не слышал зова, а идет обратно сам по себе. Мать поправила на нем лямку от противогаза, которая съехала с воротника и врезалась в шею; пока она резкими движениями одергивала куртку у него на плечах, голова Тоу болталась из стороны в сторону.

– А море там, позади?

– Позади чего?

– Позади вон тех деревьев.

– С чего ты взял? Там Кэткин-Брэс. За холмами только поля и фермы. Потом Англия.

Искрящиеся серые волны представились Тоу так живо, что разуверяться не хотелось. В его воображении боролись две картины, пока поля и фермы не затопило приливом. Тоу показал пальцем на Блэкхилл и спросил:

– Море там?

– Нет, там Лох-Ломонд и горы.

Миссис Тоу бросила прихорашивать Тоу, вскинула Рут на левую руку, выпрямилась и, посмотрев в сторону Кэткин-Брэс, задумчиво проговорила:

– Когда я была маленькой, эти деревья напоминали мне караван, бредущий на горизонте.

– Что такое караван?

– Вереница верблюдов. В Аравии.

– А что такое вереница?

Неожиданно на площадке для игр появились красные одноэтажные автобусы – и все собравшиеся, за исключением отцов, расселись по ним. Родители Тоу помахали друг другу через окно, и после долгой задержки автобусы двинулись с места и покатили по Камбернолд-роуд.

Потянулись смутные разорванные часы, когда автобусы неслись в темноте по неразличимой местности: Тоу сидел рядом с матерью, а она держала Рут на коленях. Освещение в автобусах было всегда скудным из-за того, что окна затемняли шторы из сине-голубой клеенки, чтобы никто не выглядывал наружу. Таких поездок, вероятно, насчитывалось немало, но в памяти у Тоу они слились в одно, длившееся месяцами ночное путешествие с голодными, измученными людьми; впрочем, равномерное движение вперед прерывалось неотчетливым пребыванием в каких-то непонятных местах: внутри деревянной церкви, в комнате над портновской мастерской, в кухне с каменным полом, по которому ползали тараканы. Спать случалось на непривычных постелях, где перехватывало дыхание, и Тоу просыпался с криком ужаса: ему казалось, что он уже умер. От долгого сидения он натер себе мошонку до крови, и автобус заехал в Королевский лазарет, где седые профессора, осмотрев промежность, смазали ее жгучей коричневой мазью, которая пахла дегтем. Автобус всегда был набит до отказа; Рут хныкала, мать изнемогала от усталости, а Тоу – от скуки; только однажды с места вскочил какой-то подвыпивший мужчина и привел всех в замешательство, предложив хором затянуть песню. Однажды вечером автобус остановился, все пассажиры из него вышли, а навстречу Тоу шагнул отец, сопроводивший семью на судно. Все вместе они стояли в темноте возле воронкообразной трубы, источавшей приятное тепло. Между аспидно-черными тучами и неспокойным аспидно-синеватым морем властвовал холод. Волны плескались о риф, протянувшийся подобно длинному черному бревну, на одном конце которого железный треножник вздымал горящий желтый шар. Судно двинулось в открытое море.

Они поселились в одноэтажном домике посреди низких зданий из бетона, где обитали рабочие с фабрики, выпускавшей снаряжение для армии. При хостеле имелись столовая, кинотеатр и больница, а вся территория, расположенная между морским побережьем и вересковыми полями, была обнесена высоким заграждением из колючей проволоки; входные ворота на ночь запирались. Каждое утро Тоу и Рут отвозили в машине по дороге, идущей вдоль побережья, в сельскую школу. В школе было две классные комнаты, на кухне деревенская домохозяйка готовила безвкусную еду. Со старшими учениками занимался директор Макрей, с младшими – женщина, которую звали Ингрэм. Все ученики, кроме детей, эвакуированных из Глазго, были детьми арендаторов небольших ферм.

При первом появлении Тоу в школе мальчишки, толкаясь, старались подсесть к нему поближе, а на площадке для игр сгрудились вокруг него и забросали вопросами, откуда он и чем занимается его отец. Сначала Тоу отвечал честно, но потом принялся лгать, желая поддержать в слушателях интерес. Он заявил, что говорит на нескольких языках, однако в доказательство сумел сказать только одно слово – французское «oui» вместо «да». Большая часть мальчишек тут же разбежалась, а на следующий день его аудиторию составили лишь двое. Чтобы удержать хотя бы этих, Тоу вызвался показать им территорию хостела; тогда к нему втроем-вчетвером стали подходить и другие мальчишки с просьбой взять их тоже. Отказавшись поехать домой в машине вместе с Рут, Тоу потащился по дороге вдоль берега во главе компании из тридцати или сорока человек, которые весело перешучивались между собой и не обращали на него почти никакого внимания, лишь изредка задавая тот или иной вопрос. Тоу это не задевало. Ему хотелось казаться загадочной фигурой – не имеющим возраста, обладающим диковинной властью, но он натер себе мозоли, опаздывал к чаю и боялся выговора за приглашение такой оравы. Так оно и вышло. Впустить его спутников сторож отказался наотрез. Чего ради им было тащиться за ним две мили, да еще к тому же пропустить чай? Хотя Тоу еще долго не отставал от рассерженных мальчишек, бормоча извинения, они ничего не желали слушать, а кое-кто из детей эвакуированных начал швырять в него камни. Тоу побежал обратно к хостелу, где его ожидали холодный ужин и головомойка за «бахвальство».

На следующее утро Тоу притворился больным, но, к несчастью, симптомы астмы и воспаление в промежности особых опасений не вызывали, и в школу идти все-таки пришлось. Никто его не замечал, и на перемене он нервно забился в самый дальний угол площадки. Когда после перемены ученики гурьбой столпились у дверей классной комнаты, мальчишка из семьи эвакуированных, по имени Коултер, толкнул его в бок. Тоу дал сдачи. Коултер пихнул Тоу под ребра, Тоу ответил тем же, и Коултер процедил сквозь зубы:

– Поговорим после уроков.

– После уроков отец велел мне сразу домой.

– Ладно. Завтра увидимся.

За столом Тоу отодвинул тарелку от себя:

– У меня болит.

– На больного ты не похож, – заметила миссис Тоу. – Где у тебя болит?

– Везде.

– А как болит?

– Не знаю, но в школу завтра я не пойду.

– Разберись с этим ты, Дункан, – обратилась миссис Тоу к мужу. – Мне не под силу.

Мистер Тоу отвел сына в спальню и произнес:

– Дункан, ты что-то от нас скрываешь.

Тоу залился слезами и рассказал, в чем дело. Отец, прижав его к груди, спросил:

– Он больше тебя?

– Да. – (Это было неправдой.)

– Гораздо больше?