Черные паруса

Эти огни встревожили меня задолго до того, как я впервые увидела мигальную башку; теперь же тревога вызвала дрожь. Огоньки мерцали, потому что какой-то загадочный процесс все еще продолжался, хотя череп лишился почти всей органики. Это было похоже на город, чье население полностью вымерло, чья цель существования исчезла. Окна пустых зданий не светятся, ветер гоняет мусор по безлюдным улицам, но светофоры все еще горят, поезда метро ездят, а биржевые машины печатают бумажную чепуху.

Я убедила себя, что мигальная материя – всего лишь механизм, который никто не выключал, умный достаточно, чтобы делать свою работу, но недостаточно, чтобы понять, что его хозяин умер. Мигание продолжалось, потому что материя пребывала в контакте – точнее, пыталась восстановить контакт – с другими черепами, отдаленными неживыми родичами этого однажды явившегося в Собрание пришельца.

Это было удобно для нас – я имею в виду экипажи, – потому что давало еще один способ связи, помимо трещальника: мы могли запечатлевать собственные сообщения, встраивать их в инопланетные шепоты.

Трудность заключалась в том, что лишь немногие люди обладали способностью посылать и принимать сигналы через черепа.

Я была из таких. И Фура.

Из обладающих этим даром лишь один на тысячу по-настоящему хорош. Проблема в том, что способности постепенно исчезают, по мере того как нейронные структуры мозга затвердевают и превращаются в фиксированные паттерны зрелости. Мистеру Казарею, который учил нас с сестрой, было чуть за двадцать, когда он начал терять свой талант. К тому времени его синапсы уже сделались жесткими, больше не могли приспособиться к черепу. Казарей все еще мог читать череп на «Монетте», но его способность уменьшалась, и он никогда не смог бы настроиться на другой.

Мне было девятнадцать, а Фуре уже перевалило за восемнадцать. Мне приходилось время от времени напоминать себе об этом, так как событий прошлого года хватало на несколько жизней, и бывали дни, когда пережитое отражалось на наших лицах и мы чувствовали себя старыми не по годам. Но все же мы не достигли того возраста, в котором был мистер Казарей, и это означало, что нам предстоит еще несколько лет надежной работы с черепом. Сколько времени пройдет, прежде чем способности угаснут постепенно или резко, – никто не мог сказать.

Я подошла к той части стены, где висели нейронные мосты, сняла один с крючка и водрузила на голову, надавливая, чтобы индукционные прокладки прилегли поплотнее к коже. Мост был снабжен накладками на уши и парой шор для глаз. Еще была выпуклость на левом виске, внутри которой находилась катушка для контактного провода.

Я вытащила контактный провод, сжимая маленький штекер, словно штопальную иглу.

Помимо отверстий для опорных проводов, в черепе были просверлены углубления для десятков металлических гнезд, расположенных в произвольном порядке. Это были точки подключения, где с помощью контактного провода от нейронного моста можно было зафиксировать достаточно стойкий сигнал.

Если бы он оставался на одном месте, жизнь чтеца костей была бы намного проще. Но половина искусства заключалась в том, чтобы гоняться за этим сигналом по всему черепу, как за крысой, бегающей под половицами.

Иногда он был очень слабым, иногда отсутствовал. А то и вовсе пропадал – именно поэтому капитанам приходилось искать новые черепа. Новые не в буквальном смысле: все черепа были древними, но для них имелся рынок, и время от времени какой-нибудь удачливый разумник находил в шарльере череп; если тот оказывался в рабочем состоянии, вопрос пенсии можно было считать решенным.

Когда-то этот череп, возможно, и был хорош, но пользоваться им становилось все сложнее, и доказательства тому были повсюду. Никто не просверливал так много входных отверстий, если только сигнал не становился неуловимым. Гнезда были помечены символами, нанесенными чернилами на кость: даты и сила сигнала. Все очень методично, как любила Боса. Она хотела знать, с какой скоростью этот череп приходит в негодность, чтобы заранее спланировать приобретение следующего. Когда Фура устроила ловушку для Босы, частью приманки было обещание украсть свежий череп у капитана Труско. Но череп Труско погас, как только мы попытались перевезти его с одного корабля на другой, и пришлось положиться на экземпляр Босы.

Сколько он протянет, можно было только гадать. Все эти отверстия рисковали нарушить его целостность. По всей длине тянулись глубокие трещины, суженные металлическими скобами, но особую тревогу вызывали именно скрытые дефекты, которые незаметно накапливались внутри, пока череп не разваливался при малейшем контакте.

– Смелее, – прошептала я, потому что все еще не находила в этом процессе ничего естественного или приятного.

Череп дернулся на пружинах, когда я подключилась, но вскоре успокоился. Я пренебрегла защитными очками и наушниками, и мне не нужно было выключать свет. Я испытывала по этому поводу бессмысленную гордость.

Ведь мне все-таки пришлось опустошить разум, чтобы предложить его черепу.

Это куда сложнее, чем просто заглушить обычный хаос мыслей. На такое способен любой разумник, но для того, чтобы выдавить из черепа хоть намек на сигнал, нам с Фурой понадобилась многодневная практика.

Наверное, когда-то даже Казарей сомневался, что у нас есть дар. Внутри собственных черепов мы должны были отыскать потайные окна и двери – обычно запертые на засов, причем неспроста, – и распахнуть их настежь, чтобы впустить слабый ветерок. Этот ветерок пробирался через темные, сырые подвалы наших разумов, через пыльные комнаты и забытые коридоры, взвивался спиралью по потайным лестницам и наконец-то достигал сознания.

Иногда ветер появлялся сам по себе, не принося никаких сообщений. Это означало, что череп активен и шепчет мне, но никто не использует другой такой же, чтобы передать послание. Все равно что взять трубку телефона и услышать гудение, но никакого голоса.

Я воткнула штекер в соседнее гнездо. Ветер отсутствовал. Судя по меткам рядом с этими входами, они уже давно неисправны. Но проверить не помешает.

Я подключалась, отключалась, слушала.

И вдруг ощутила самый краешек чего-то. Вороватое, увертливое присутствие, которое одновременно существовало и не существовало. Канал входа был активным, и нечто появлялось и исчезало, когда я двигала пальцем по проводу.

Я беззвучно шевельнула губами: «Что-то есть».

До той поры я была одна в комнате костей, но теперь делила пространство с бестелесным гостем, который вполне мог быть и неразумным, но в то же время полностью осознавал мое присутствие, наблюдал и реагировал.

Это был несущий сигнал черепа, означающий, что тот активен, способен вести и передачу, и прием. Мигающая материя теперь, когда я разбудила череп, блестела ярче и настойчивее.

Из глазниц вырывались узоры разноцветного света.

Пришлось еще сильнее сосредоточиться, чтобы уловить обезьяний сигнал, оседлавший несущую волну, потому что его модуляции были в сотни, если не в тысячи раз слабее. На нейронных мостах имелись круглые ручки настройки и ползунки для усиления сигнала. Это усиление всегда делалось с осторожностью и лишь после обнаружения стабильной несущей волны.

Ну наконец-то.

Я не то чтобы слышала разговорную речь, а скорее осознавала пустоты, которые остались бы в тишине на месте изъятых слов. Что-то вроде негативных отпечатков. По большей части они были холодными, как типографские литеры, и начисто лишенными естественных интонаций.

Я обзавелась привычкой записывать слова – проговаривая их про себя и запоминая на достаточно долгое время, чтобы потом нацарапать несколько строк в журнале сообщений, – продолжая воспринимать поступающие сведения. Это был особенный навык.

…Прошу подтверждения ауспиций для Слепого Пятна, Ракушки и Желтого Шута. В ответ предлагаются сведения о мятеже на двух судах, представляющих взаимный интерес…

Ни то ни другое не предназначалось нам и не могло принести непосредственной выгоды. Один безымянный корабль послал сообщение другому, будучи уверен, что они переговариваются наедине. Вероятно, эти корабли в прошлом имели дружеские отношения и уже не в первый раз обменивались сведениями. Может, у них были парные черепа, полученные из одного и того же шарльера; или чтецы – родня, как мы с Фурой; или и то и другое. Еще они могли пользоваться слабым шифрованием – кодами, обманными указаниями – или просто полагаться на то, что третья сторона не настроится в определенный момент на определенную частоту. Может, это и вовсе был капер, посылающий сигнал во все стороны, выпрашивая объедки.

Я слышала только одну сторону в вероятном диалоге. Голос был отчетливым, но звучали и другие – то появляясь, то исчезая, как рябь на воде, так что я могла уловить только отдельные слова, в лучшем случае фразу.

…Покупка десяти тысяч лиг ярдажа с тройным волокном… Стоит учесть, что катер с налоговиками в последний раз видели… Потеряли кормовые завал-тали во время фотонного шквала… Пятнадцать многомерных пистолей за спасенное имущество… Срочно требуется фельдшер… Когда мы вышли на орбиту Когтя Блэка… Прихватите дыхаль и лучших лекарских помощников…

Разные голоса, шепчущие из разных черепов, с разных кораблей. Всегда корабли, за редким исключением. Черепа не работают должным образом на мирах, иначе банки и картели давным-давно опустошили бы рынок старых костей. Слишком ненадежный способ для этих разумников. Слишком жуткий.

Чтобы различать второстепенные голоса, требовался хороший чтец, но я причисляла себя к лучшим. Под этими шепотами простирался еще один слой, который читался еще труднее, и все же я знала, что он лежит в пределах моих возможностей – при условии, что череп не капризничает и все другие факторы работают в мою пользу. Вытеснив болтовню более высокого порядка из сферы внимания, я напряглась и прислушалась к тому, что лежало за ее пределами. Тишина поднималась и опускалась, заполняя мое сознание ревущей пустотой. Я знала, что рано или поздно услышу голос там, где его нет. Но если сосредоточусь как следует, то смогу уловить истинное сообщение, скользнувшее под слоем всех прочих.

Вот.

Не слово, не звук, но присутствие другого обезьяньего разума, соединенного с другим черепом. Я не могла сказать, близко этот разум или далеко, но он тянулся ко мне, и не потому, что желал контакта, – в этом случае присутствие было явственнее и настойчивее, – но потому, что некто был заинтересован в познании моей природы. Наши умы соприкоснулись на этом слабом уровне взаимодействия, и мы одновременно отпрянули. Однако кратчайшего контакта оказалось достаточно. Я ничего не узнала об этом разуме, не получила ни малейшего представления о человеке, который, возможно, находился в другой комнате костей, за тысячи или даже миллионы лиг отсюда, но он или она очень старались исключить два слова из своего мыслительного процесса – те два слова, которые выдавали слишком глубокое понимание того, кто мы такие.

И все же эти слова продолжали просачиваться.

Рассекающая ночь.

* * *

На следующей благоприятной вахте я заварила чай, нарезала горячего хлеба с маслом и, собрав остальных на камбузе, выложила им все подробности нашей ситуации, становящейся все более мрачной. Вокруг стола расселись Прозор, Страмбли, Сурт, Тиндуф и я. Отсутствовала только Фура, которая предпочла побыть в своей каюте, пока не узнает вердикт, чтобы никто не решил, будто она влияет на происходящее.

Стоит признать, это было благоразумно с ее стороны. Даже если бы она ничего не сказала, ей было бы трудно не вмешаться в разговор посредством мрачной ухмылки или хмурого взгляда.

– Если ты здесь, чтобы сказать нам, что она в очередной раз передумала… – предостерегающе начала Страмбли.

– Нет, она обещала подыскать для нас место назначения – и сделала именно это.

– Я слыхала, нас засекли, – сказала Сурт. – И сигнал пришел с той же стороны, где я видела парусные вспышки.

– Я думала, вспышка была только одна, – проговорила Страмбли, слегка нахмурившись. – Так их было несколько?

– Одна вспышка, о которой мы можем говорить наверняка, – сказала я. – И сигнал подметальной тревоги – в самый разгар шторма, когда я меньше всего склонна доверять нашим приборам.

– Значит, ты не думаешь, что за нами следует корабль? – спросила Сурт, скрестив руки на груди.