Ее сторона истории

В качестве сиденья мы использовали узкую деревянную доску, положенную на два больших пустых ящика. Иногда Фульвия вытягивалась на ней, оставляя мне лишь немного места у своих ног. Ее халат соскальзывал с плеч, приоткрывал грудь и ноги, которые я разглядывала с жадным любопытством.

– Мне жарко, обмахивай меня, – говорила она, прерывая болтовню.

Я подчинялась, соглашаясь, чтобы она обращалась со мной как с рабыней. Я чувствовала, что Алессандро был влюблен в нее и жаждал поглотить ее глазами. Но я была слишком наивна, чтобы осознать свои желания. Мне нравилось смотреть на нее, пока она что-нибудь рассказывала. У нее был резкий, дерзкий голос. Любовь она воспринимала как что-то быстрое, простое и немного грязное: ее друзья, с которыми она привыкла гулять, говорили простым языком, использовали грубые выражения, рассказывали похабные шутки, курили. С ними она вела себя как парень; со всеми, кроме Дарио.

Дарио жил в доме напротив: он учился в университете, и когда приближались экзамены, его окно светилось до поздней ночи. Он брал книги с собой даже на загородные прогулки с Фульвией. Он прислонялся спиной к дереву и учился, пока она загорала.

– Иногда, – рассказывала она мне, – я снимаю блузку.

– А под ней что?

– Под ней? Ничего. Я вся загорелая, – говорила она, расстегивая ворот.

– А Дарио?

– Дарио учится и стоит на страже. Он предупреждает меня: «Прикройся, идут люди», а если я засыпаю, он бросает в меня камешки, чтобы разбудить. Когда учеба его утомляет, он ложится на траву рядом со мной.

Я украдкой оборачивалась на дверь, боясь, что моя мать может застать нас за этим разговором. Потом, краснея, я снова поворачивалась к Фульвии и просила: «Расскажи, расскажи еще, объясни мне». Мне хотелось, чтобы она говорила о Дарио. «Ты его любишь?» – спрашивала я. Она отвечала, что нет. Она говорила, что не испытывает никаких эмоций от этих писем и встреч. Я не понимала, зачем она тогда все это делает, и однажды, превозмогая свою обычную сдержанность, робко попросила объяснить.

Она посмотрела на меня серьезно и ответила:

– А что мне еще делать? Я немногого стою. Я не такая, как ты.

Я прервала ее, горячо протестуя. Мне казалось, что женщина никогда не должна опускаться до горькой покорности.

Однажды вечером, когда уже стемнело, она лежала на скамье, а я сидела у ее ног, и она объяснила мне, как делают детей.

Из-за рассказов Фульвии и спиритических сеансов я перестала спокойно спать по ночам. Когда мои родители закрывались в своей комнате и голос моей матери стихал за закрытой дверью, мне казалось, что я одна, брошена на произвол тысячи скрытых опасностей, таящихся в темноте и в моих мыслях.

Недавние объяснения моей молодой подруги, которым в ее присутствии я старалась не придавать значения, теперь долго не давали мне уснуть и тревожили меня. Я редко ходила в церковь на исповедь и плохо понимала понятие греховности. И тут внезапно я осознала, что такое грех на самом деле, и почувствовала его унизительность, а также непреодолимую скрытую силу. Однако мне казалось, что только слепая зависимость от любви может заставить человека совершить этот грех, поплатившись за него, возможно, своей жизнью, как Дездемона или Франческа. Но Фульвия сказала: «Это не имеет ничего общего с любовью». На мои возражения она добавила: «Дарио тоже так говорит». Но я не могла в это поверить. Я думала, что она обманывает меня, чтобы, как обычно, показаться циничной и равнодушной.

В темноте, в постели, я в смятении ума перебирала знакомые пары, их жизнь, их чувства. Мне казалось невероятным, что те самые мужчины, которые в течение всего дня не произнесли ни слова любви своим спутницам, вдруг ночью ожидали, что те будут готовы к этим ужасным объятиям. Теперь мне казалось, что, когда утром женщины возвращаются к своей повседневной работе, их глаза полны воспоминаний об изнурительном ночном унижении.

Теперь, думая об этом, я испытывала к своим соседкам нежную жалость. Я сидела одна на балконе, свернувшись в углу, как собачка. И они тоже были одни, наедине со своими делами, которые со стороны казались актами безумия: размахивать тряпкой, стучать палкой по ковру. Каждая из нас была одинока в этом мире, черная точка по адресу Европа, Италия, Рим, улица Паоло Эмилио, дом 30, квартира 6, квартира 4, квартира 1. Будь я собачкой, я бы приняла любовь от кого угодно – как и они принимали эту быструю близость мужчины, который на один короткий час согревал их теплом своей жизни.

Я знала, что сопротивляться непросто. Во время спиритических сеансов Эней садился рядом со мной, брал мою руку своей теплой, сухой ладонью, и я не решалась отстраниться, побежденная новизной этого контакта, который в то же время вызывал у меня отвращение. Однажды он пришел к нам домой сообщить, что Октавия больна. Он стоял в прихожей и, пока говорил, все время оглядывался: дверь была еще открыта, я опиралась на нее дрожащей рукой.

– Ты одна, Алессандра? – спросил он.

Я кивнула, и он мягко закрыл дверь. Я никогда не виделась с ним вне спиритических сеансов, и мне показалось, что он принес с собой запах ладана, а вокруг его рук порхают призраки.

– Я давно хотел застать тебя одну, – сказал Эней.

Говоря это, он приближался ко мне, а я отступала к стене. Он был уже взрослым парнем, и там, где его взгляд останавливался на мне, моя плоть теплела, а кости будто размягчались.

– Ты знаешь, – сказал он, – что я влюблен в тебя?

Он приближался, и с ним тепло всего его тела приближалось ко мне. «Может быть, мне станет противно, – думала я, – может быть, если он подойдет еще ближе, мне станет противно».

Когда он приблизил свои губы к моим, я отстранилась, чтобы избежать его дыхания. К счастью, мне стало противно, мне было противно. Я распахнула дверь, и в комнату ворвался холодный воздух.

– Уходи немедленно, – тихо, но твердо сказала я. – Уходи.

На лестнице было темно. Если бы он подошел еще хоть на шаг, я бы защищалась: я думала о ножницах, оставленных в комнате. Я не хотела, чтобы он прикасался ко мне. Он увидел такую решительную неприязнь в моих глазах, что вышел, прошептав: «Дура ты».

Я вернулась в свой угол и бросилась в кресло. Мне казалось, что Эней продолжает невидимо бродить по до-му, как дух после сеанса. Я боялась, что моя мать заметит это, когда вернется.

– Откуда ты знаешь? – спросила она, когда я сказала, что Октавия не придет завтра.

– Эней передал, – ответила я.

Я сидела напротив матери и смотрела на нее, мысленно призывая: «Посмотри на меня внимательно, мама, посмотри, что у меня в мыслях». Удивленная настойчивостью моего взгляда, она спросила:

– Что с тобой, Санди?

– Ничего, – ответила я, желая, чтобы она мне не поверила.

Но она мне всегда верила. Возможно, это была моя вина, что она перестала меня понимать. Мать ходила мимо, двигаясь плавно и изящно, и не замечала, что мой ум был наполнен нездоровым любопытством, отвратительными мыслями.

– Спокойной ночи, Санди, – говорила она мне ласково.

– Спокойной ночи, мама, – отвечала я, а внутри отчаянно звала ее, повторяя: «Не оставляй меня, помоги мне». Мать не понимала, а если моя мать не понимала, то никто и никогда не сможет понять. Возможно, именно от этого ледяного одиночества она хотела уберечь меня, когда как будто пыталась помешать мне вырасти, повзрослеть. Я цеплялась за мысли о ней: «Мама, мне страшно», – кричала я, и даже если я кричала про себя, она всегда слышала меня. Но теперь она больше не слышала, и без ее помощи я была слаба, грешна. Мать, видя, что я тянусь ней, касалась моих волос и, улыбаясь, называла меня «моя девочка».

Боясь остаться один на один с этими мыслями, я не отпускала от себя Систу до позднего вечера, просила ее посидеть на моей кровати.

– Систа, – спросила я ее однажды неожиданно, – ты когда-нибудь была влюблена?

– Нет, – ответила она.

– Совсем никогда?

– Совсем.

Я смотрела на ее правильные черты лица, на чистый лоб: она, наверное, была красивой в молодости.

– Почему? Разве за тобой никто не ухаживал в твоем городе?

– О да. В молодости.

– И что же?

Она немного помолчала, прежде чем ответить шепотом:

– Мужчины – свиньи, Алессандра.

Я резко села на кровати, разозлилась.

– Уходи, – сказала я, – иди спать, уходи.

Потом я повернулась к стене, за которой моя мать спала, положив по привычке руку под щеку. Я надеялась, что сквозь ночную тишину она услышит, как я плачу, отчаянно зовя ее на помощь.

Мужчин я тогда знала немного: их поведение, их голоса были мне, можно сказать, почти неизвестны. Мой отец, как только заметил, что я становлюсь симпатичной девушкой, поспешил забрать меня из смешанной школы и записал в женский лицей, которым руководила старая дева, половину лица которой покрывало грубое фиолетовое пятно.

Осознание моей женской сущности внушало мне чувство вины. Со стыдом я обнаруживала на своем теле признаки, выдававшие эту сущность и делавшие ее очевидной не только для меня, но и для других.

Если я встречала мужчину на лестнице, то сразу краснела и ускоряла шаг, словно пытаясь спрятаться. Однако в одиночестве я не могла побороть болезненное любопытство. В трамвае я внимательно наблюдала за жестами мужчин – как они доставали кошелек из кармана, считали деньги, смотрела на их пальцы, пожелтевшие от никотина; если я оказывалась в толпе, я пыталась приблизить лицо к плащу, к пальто офицера и вдохнуть сильный запах табака и кожи, который казался мне запахом существ с другой планеты.

Иногда отец объявлял о визите какого-нибудь коллеги. Ему нравилось принимать друзей в столовой, и он настаивал на том, чтобы угостить их бокалом вина, чего моя мать не одобряла. Весь день я была взволнована мыслью об этом вечернем визите. Когда звенел звонок, мне приходилось сдерживаться, чтобы не показать беспокойства, которое охватывало меня при мысли о том, что я должна буду предстать перед мужчиной, пожать ему руку, поговорить с ним.

За столом рядом расположились мой отец и его друг, а с другой стороны грациозно сидели мы с мамой и смотрели на них, как из театральной ложи. У нас было столько приятных и интересных тем, которые мы хотели бы обсудить: я бы хотела поговорить о прочитанных книгах, моя мать, возможно, о музыке. Но они никогда не спрашивали нас ни о чем.

Обо мне они говорили в третьем лице, обсуждали, как я выросла, и удивлялись этому, как будто взросление являлось моим личным выбором, решением, которое я приняла. Потом отец добавлял, что стареет, а друг его говорил: «Да, да», и они начинали смеяться лукаво, двусмысленно. Затем быстро, всего с помощью пары фраз, они восстанавливали вокруг себя атмосферу офиса и начинали чувствовать себя более непринужденно.

Нам не верилось, что они могут получать удовольствие, обсуждая вечером мелкие рабочие дела, после того как они провели в этой духовной нищете большую часть дня. Но они беспокойно обсуждали, дадут ли им в преддверии праздника еще один выходной. «Они обязаны нам его дать», – говорили они. «Да куда они денутся», – и смеялись грубо и громко, демонстрируя друг другу свою уверенность в том, что правительство их боится.

При этом мой отец ничего не понимал в политике. Чтение газет вызывало у него лишь глухое ироничное раздражение, особенно в отношении зарплат государственных служащих. Когда им немного повышали зарплату или выдавали премию, он показывал нам эту новость в газете, похлопывая нас по плечу и подмигивая, как будто это была его личная заслуга. Он не ощущал никакой солидарности с государством, а испытывал только недоверие, относился к нему как к кому-то, кто всегда готов его обмануть и с кем он должен был состязаться в хитрости. Часто он упоминал мелкие уловки, которые использовал, чтобы как можно меньше работать. Иногда они с друзьями обсуждали своего слишком усердного начальника, которого прозвали Хвостом. Это прозвище вызывало у них приступы при одном упоминании: «Ты видел Хвоста?» – говорили они, а потом весело смеялись. Оказалось, что из окна туалета летом можно было видеть, как сотрудницы министерства финансов снимают черные фартуки перед уходом домой: и мой отец с другом обвиняли друг друга в том, что слишком часто посещают туалет. Я краснела, мама краснела, но старалась не шевелиться, чтобы случайно не встретиться со мной взглядом. Я смотрела на отца, который с довольным видом продолжал свой рассказ, и мне было жаль, что он опустился до уровня моих школьных товарищей. Я пробовала испытать к нему нежность, но у меня не получалось. Мне казалось, что нежность, которую можно испытывать к мужчинам, не должна рождаться из жалости. Я не хотела жалеть мужчину. «Видел? В четверг у нас выходной. Нам обязаны были дать выходной».

Этот выходной они потом использовали так: сидели с бокалом вина и ждали, когда на следующее утро офис снова откроется. Так выглядел их отдых, он доставлял им удовольствие. Но это был выходной за счет государства, и поэтому он считался удачей, даже если в итоге превращался в бесконечные часы скуки и монотонности. В праздничные дни отец спрашивал «Который час?», как человек, ждущий ночью поезда на станции.

– Государство – это вы, – помню, однажды сказала мама.

– Мы? – ответил отец, притворяясь удивленным. – Мы? – повторил он. – Я и он?

– Да, вы двое, как и все остальные.

И тогда они снова начали смеяться, откинувшись на спинки стульев:

– Ха-ха-ха, если бы мы были государством, мы бы всем показали.

– Мне хватило бы года, – сказал другой с внезапной серьезностью, словно предупреждая.

– Да что ты говоришь? – возразил отец. – Мне хватило бы месяца, восьми дней.

В конце концов они сошлись на том, что двадцати четырех часов им хватит, чтобы обеспечить благополучие страны, и налили себе еще по бокалу вина.

– Первым делом, – сказал отец, – я бы хотел увидеть, как Хвост чистит туалеты.

Я не решалась поверить, что это и были «мужчины». Книги показывали их мне совсем другими. Я знала, что мужчины не такие, и была в этом так уверена, что иногда испытывала яростное желание прогнать этих, чтобы во мне не пропало желание ожидать мужчину, подобного Девушкину из «Бедных людей», книги, которая в то время очаровала и растрогала меня. Нет, нет, говорила я про себя, нет, нет, качала я головой, и мама брала меня за руку под столом, крепко сжимала ее.

О мужчинах часто говорили в доме Фульвии. Скажу больше: там вообще редко говорили о чем-то другом. По вечерам, особенно весной и летом, несколько девушек собирались у нее на террасе, которую она использовала как гостиную. Некоторые жили в нашем доме, другие были ее школьными подругами или знакомыми с соседней улицы.

Фульвия становилась центром этих собраний: у нее была большая власть над ее ровесницами, которые, как и я, приходили к ней домой, чтобы подчиняться ей. Часто она обращалась с ними сурово, приказывая: «Поди принеси мне стакан воды из кухни». Или говорила: «Я проголодалась, мне надо поесть», – и с бесцеремонностью, которая заставляла меня краснеть, откусывала хлеб, сдобренный маслом, или спелый фрукт под жадными взглядами остальных.

Если мамы не было дома, Фульвия рисковала выкурить две-три сигареты. – Это сигареты капитана, – говорила она.

Мы, опьяненные, расширяли ноздри, пытаясь вдохнуть летящий мимо голубой дым.

– Дорогие сигареты, – говорила Аида. – Мой брат курит отечественные.

– Это египетские, – объясняла Фульвия, и владение экзотическим товаром усиливало очарование таинственного капитана.

– Сегодня у него инспекция, – иногда признавалась нам Фульвия. В те дни Лидия оставалась дома и отстраненно улыбалась, как молодая вдова. Ее округлая грудь, на которую она часто прикалывала цветок, казалась нам полной неудержимой страсти. Мы представляли капитана запертым в казарме, как патриота в изгнании.

Часто Фульвия читала вслух письма Дарио или какие-то записки, которые ее друзья оставляли ей в тетрадях. Ее подруга по имени Рита говорила, что даже учитель, мужчина лет тридцати, влюбился в Фульвию.

– Да, а сам ставит мне три… – отвечала Фульвия.

– Он должен был поставить тебе ноль.

Мы смеялись, зная, что это правда. Маддалена, мягкая розовощекая блондинка, которая училась в том же классе, утверждала, что ее брат тоже влюбился в Фульвию. И уверяла, что с тех пор Джованни стал очень заботливым братом.

– Он даже приходит встречать меня после школы, – говорила она, смеясь. Я видела, как она была бы счастлива, если бы Джованни и Фульвия стали женихом и невестой (тогда мы называли «помолвкой» любой роман, даже самый незначительный), возможно, он даже попросил ее быть посредницей между ними, и она находила в этом задании особую пикантность.

– Пойдем завтра со мной на виллу Боргезе, там будет Джованни. А когда стемнеет, я оставлю вас вдвоем на скамейке.

– Иди, – подбадривали ее остальные. – Иди, Фульвия.

Было похоже, как будто все они собирались стоять в тени виллы и наблюдать.

Я смотрела на нее серьезным взглядом, мне хотелось схватить ее за руку, удержать.

– Твой брат мне не нравится, – отвечала Фульвия. – Он называет меня «синьорина». Должно быть, он дурак, – говорила она, чтобы унизить девушку, и Маддалена злилась, словно достоинство всей ее семьи было унижено мелкой иронией подруги.

Однажды, когда мы все собрались на террасе, Фульвия спросила Маддалену:

– Что-то я больше не вижу твоего брата. Чем он занимается, поступил в семинарию?

Все начали смеяться. Аида сложила руки и, скосив глаза, притворилась, что шепчет молитвы.

Маддалена смотрела на подруг, пытаясь скрыть злость:

– Смейтесь, смейтесь, – говорила она. – Смейтесь. Если бы вы только знали, что я нашла в его ящике…

– Что? – сразу же заинтересовались остальные.

Маддалена не отвечала на вопрос и повторяла:

– Смейтесь, смейтесь над Джованни.

– Что ты нашла? Любовные письма Греты Гарбо? – с пренебрежением спросила Фульвия.

– Я нашла фотографию полностью обнаженной женщины, которая закрывала лицо руками. Красивой женщины.

Воцарилась тишина. Девушки с восхищением молча посмотрели на Маддалену, владелицу такого секрета, а затем на Фульвию, которую теперь считали униженной и побежденной. Фульвия одним прыжком встала на ноги.

– Красивее меня? – спросила она, сбросив халат и представ перед нам полностью обнаженной на фоне серого резервуара с водой.

Девушки ахнули и уставились на нее. Я тут же отвела глаза, не успев разглядеть даже очертаний ее тела, и бросилась прочь. Я пересекла кухню, темный коридор. Моя рука уже лежала на ручке двери, когда Фульвия догнала меня. Она все еще была обнажена, но прижимала к себе халатик, прикрываясь спереди. Она бросилась ко мне, зажала в углу у двери. Ее лицо и плечи слились в одно мутное белое пятно.

– Ты презираешь меня, да? – спросила она, прижимаясь ко мне, чтобы я не сбежала.

У меня не было сил.

– Отпусти меня, – прошептала я.

– Ты презираешь меня, да? – повторила она и, коснувшись моего лица, тихо сказала: – Ты права. Прости меня. Уходи. Уходи, Алессандра. Уходи.

Она погладила мои волосы. И нежно поцеловала меня, как младшую сестру. Потом сама открыла дверь и вытолкнула меня наружу. Я слышала, как она, возвращаясь на террасу, говорила: «Эта дура уже сбежала».

Я не видела ее около месяца. Конечно, моим первым порывом было вернуться к ней сразу же и умолять о прощении. Я слышала, как она пела, смеялась, и тосковала по ней. Мне казалось, это я была виновата: я, которая носила свое тело как бремя. Мне хотелось рассказать ей о присутствии Алессандро, но я не решалась: боялась, что это было моей врожденной аномалией, которую мне приходилось скрывать, как козлиную ногу в туфле. В те дни я прочитала в газете о девушке, которая в двадцать лет обнаружила, что она мужчина. Я вырезала заметку и спрятала ее между страницами книги. Я не могла поверить, что похожа на остальных девушек. Кроме того, я считала, что искренность моих подруг была гораздо честнее моей скрытности.

Однажды я сидела на лоджии, штопая старые носки отца, когда услышала, как Фульвия зовет меня:

– Алессандра.

Я подняла голову и увидела на ее лице озабоченность.

– Зайди ко мне, – сказала она таким тоном, будто взывала к моей женской солидарности, словно произошедшего на террасе не было.

– Арестовали брата Аиды, – объяснила она, как только я вошла в ее дом. Она взяла меня за руку и повела в свою комнату, словно мы расстались всего час назад.

Аида сидела на кровати, серьезная. Остальные устроились вокруг нее, Маддалена держала на коленях куклу.

– Что он натворил? – спросила я.

Вместо ответа девушки неуверенно посмотрели на меня. Я предположила, что причина была постыдной и никто не хотел о ней говорить.

– Он вор? – тихо предположила я.

Я никогда не видела брата Аиды. Знала, что его звали Антонио и он учился на типографа. О нем, как и обо всех братьях наших подруг, мы знали все: вкусы, недостатки, характер. Сестры говорили о них с пренебрежением, потому что родство не позволяло им увидеть в них ничего очаровательного. Но этот Антонио, которого Аида описывала как молчаливого, замкнутого молодого человека, постоянно читающего книги, всегда вызывал мой интерес. Мне было бы жаль, если бы он поддался мелкой жадности и украл.

– Нет, – сказала Аида и продолжила молча смотреть на меня, надеясь, что я догадаюсь.

Молчали и серьезно смотрели на меня все. Я понизила голос и спросила:

– Что тогда?

– Его арестовали вместе с коммунистами, – наконец ответила Аида.

От ужаса я прикрыла рот рукой и опустилась на стул рядом с Фульвией. Никто из нас не знал, что именно означало это слово, но тем не менее мы не осмеливались его произносить. Оно было вне нашего словаря, как ругательство или непристойность. Все продолжали смотреть на Аиду, я взяла ее руку и погладила, чтобы утешить.

– Но как это произошло?

– Полицейские сначала пришли в типографию, а потом к нам. Мы были одни дома. Я сама открыла им дверь.

– Ты? И что потом? – спросила Фульвия.

– Они вошли, огляделись. Не знаю почему, но я сразу поняла, что из этого визита не выйдет ничего хорошего. Я поняла это, и все же, когда они спросили: «Сассетти Антонио?», я ответила: «Это мой брат, он в своей комнате». Так и сказала.

– А потом?

– Он лежал на кровати, словно ждал их. Я вошла первой и хотела что-нибудь сделать, как-то предупредить его, но они были уже за моей спиной. Один сразу начал рыться в книгах, собирать их в стопку, чтобы унести с собой. Мой брат встал, надел пальто и ушел с ними. На пороге он остановился, чтобы поцеловать меня: «Пока, Аида, – сказал он. – Передай маме, что я скоро вернусь, может быть, завтра». Но сам он не верил в это, ясное дело. У меня перехватило дыхание, я даже не смогла попрощаться. Я стояла и слушала его удаляющиеся по лестнице шаги и топот тех, других. Потом вернулась в его комнату. Там все еще стоял запах его сигарет, и я разрыдалась.

– Об этом написали в газете? – спросила Маддалена.

– Нет. Ни слова. Папа был в полиции. Сначала они ничего не говорили, потом сказали, что он коммунист. Никто больше не приходил к нам домой. Консьерж злобно смотрит на нас через стекло, когда мы проходим мимо. Папа узнал, что все арестованные очень молоды, как Антонио, среди них много студентов.

– Чем занимаются коммунисты? – тихо спросила Маддалена.

– Не знаю, – ответила Аида. – Правда не знаю. Они недовольны. Антонио никогда не был доволен. Часто к нему приходили друзья, и они тоже казались недовольными, никогда не веселились, как другие молодые люди их возраста. Я открывала им дверь, и каждый раз они стояли там с таким видом, будто только что получили плохие новости. Они приходили к Антонио читать. Мы думали, что Антонио хочет учиться и бросить работу типографа, и его друзья тоже. Странно, но теперь, возвращаясь мысленно назад, я вспоминаю, что, когда темнело и я заходила в комнату Антонио, чтобы закрыть ставни, они поднимали головы от книг и глядели на меня с печалью в глазах. Боже! Какие же печальные у них были взгляды! Они никогда не смотрели на меня как на молодую девушку, с которой можно пошутить. Я думала, что они так выглядят, потому что окно слишком высоко и пропускает в комнату мало света. Но у Антонио такой взгляд был и днем.

Внезапно я почувствовала восхищение этим Антонио. Аида сказала, что он похож на нее – черноволосый, кареглазый. Мне казалось очень благородным позволить себя увести из дома и заключить в тюрьму только потому, что ты недоволен.

– Мы тоже недовольны, – сказала Фульвия, глядя в окно, за которым учился Дарио, зарывшись в своем плохом настроении. – Мы никогда не бываем довольны, и я не могу понять почему. Нас как будто что-то душит, как будто мы хотим от чего-то освободиться.

Она стояла, опираясь на подоконник, и искоса смотрела в окно Дарио, а я не понимала, то ли она задает вопрос, то ли бросает вызов. Она была очень красивой в этот момент: ее поза, ее скромная блузка, ее непринужденно уложенные волосы.