Людовик XIV, или Комедия жизни

– С удовольствием, Фонтане.

Кардинал, улыбаясь, вышел на середину комнаты.

Кавалер отворил дверь, и вошел старший сын и наследник казненного английского короля Карл Стюарт II. Ему было не более двадцати четырех лет; манеры очень изящны; простота и приятность. Лорд Хиде, экс-канцлер, и уже вышеупомянутый таким недобрым словом Генрих Жермин, граф д’Альбано, крепкий стройный мужчина средних лет, следовали за ним.

– Ваше королевское высочество доставляете мне большое удовольствие своим визитом; я заключаю из него, что дело касается государственного вопроса.

– Дело мое касается наших личных, но вместе с тем и государственных интересов, эминенция; оно вполне одобрено ее величеством моей матерью и составляет предмет моего пламенного желания.

– Я был бы совершенно счастлив служить вам, принц, насколько мои обязанности в отношении Франции позволяют мне это.

– О Франции тут и речи нет. В этом деле вы один все можете, потому что оно касается вашего семейства; вам стоит только сказать «аминь» и дать свое благословение. Одним словом, я давно уже питаю глубокое уважение и страстную любовь к синьоре Гортензии Манчини, благородной племяннице вашей эминенции, и прошу теперь же, с согласия королевы-вдовы Англии, ее руки. Дом Стюартов может выразить вам свою горячую признательность и достойно оценить Гортензию, только предложив ей разделить со мною английский престол. Я убежден, что синьора разделяет мои чувства.

– Я действительно заметил ваше милостивое внимание к моей племяннице, ваше высочество, но считал это за одну только любезность с вашей стороны и даже не подозревал, что ваши намерения простираются так далеко. Если же это должно случиться именно теперь, когда моему дому предстоит так много перемен, я сожалею об этом. Вы пришли слишком поздно или, вернее, слишком рано! Я нахожусь в страшном затруднении.

– Каким же это образом, эминенция? – Карл весь вспыхнул. – Должен ли я принять ваш ответ за отказ?

– Нисколько. Надеюсь, вы не будете сердиться на меня. Это обстоятельство настолько важно, что руководствоваться только личной страстью невозможно.

– Мне, однако, в высшей степени интересно это знать.

– Предложение ваше пришло слишком поздно, ваше высочество, потому что мой племянник и единственный наследник – Арман де ла Порт, маркиз де ла Мильерей, получил мое согласие на брак с Гортензией.

– Но не согласие самой Гортензии…

– Можно обнадеживаться, но пока он его не получил, поэтому ваше предложение пришло слишком рано, не говоря уже о вас, принц…

– Я дурно понимаю противоречия, господин кардинал!

– Королевская фамилия Стюартов уже более десяти лет считается высоким гостем Франции, и я надеюсь, что, несмотря на бедствия собственной междоусобной войны, мы ничего не упустили. Несмотря на жертвы, которые родство вашего дома с Бурбонами возложило на последних, несмотря на вспомогательные войска и деньги, которыми мы щедро жертвовали вашему печальному делу, – Мазарини пожал тут плечами, – несчастный поход пятьдесят второго года уничтожил все надежды вашей династии.

– Нет, не все, эминенция, – колко вмешался лорд Хиде. – Каждую минуту может случиться победоносное восстание и оно…

– Кончится тем же, чем и прежние, господин канцлер!

– Но разве этот убийца короля и похититель престола вечно будет царствовать? Разве английский народ никогда не увидит больше своего истинного короля? – резко воскликнул принц.

– Кто же это говорит? Нет сомнения, что и Кромвель когда-нибудь умрет. Но когда? Когда меня уже не будет в живых, а вы, принц, перейдете возможный для женитьбы возраст. Лорд протектор не очень-то пожелает ради вас ускорить свою смерть, а мы слишком нуждаемся в мире, чтобы рисковать им, выдавая племянницу Мазарини за сына его умершего противника! Но я могу предложить вам средство, которое, может быть, удовлетворит нас обоих.

– Какое же?

– Я обещаю вам отсрочить на время помолвку моей племянницы с Арманом де ла Портом: Гортензия еще молода. Если Кромвель через несколько лет будет ниспровергнут и Англия призовет вас на царствование, рука Гортензии будет принадлежать вам; но только с тем условием, что вы навсегда удалите из своего кружка лорда Вильерса и его сестру, прекрасную Барбару. Моя мораль, конечно, не заключает в себе ничего мещанского, но если когда-нибудь племянница Мазарини будет королевой, она не должна иметь в своей свите наложницу.

Лицо Карла Валлийского выражало сильнейшее волнение, но он не произнес ни одного слова; он сдержал себя, поклонившись с самой приветливой улыбкой, взял руку кардинала и поцеловал ее.

– Благодарю вашу эминенцию, что мои надежды только отдалены, но не окончательно разбиты. Я согласен на все ваши условия и буду как истинно влюбленный ждать, пока время исполнит мои желания.

– Дорогой мой принц, я тоже так думаю, и вы впоследствии согласитесь, что я поступил в отношении вас и Гортензии совершенно по-отечески.

– Но кто же, дозвольте мне еще этот вопрос – кто оклеветал меня и леди Палмер перед вами?

При этих словах внезапно побледневший Жермин вскочил с места.

– О, если вас оклеветали, ваше высочество, то я по крайней мере тут ни при чем, и в доказательство передаю вам письмо, которое заставило меня поверить этому факту. Однако, позвольте надеяться, ваше высочество, что вы и ее величество не откажетесь присутствовать при бракосочетании моих племянниц Анны, Лауры и Марианны Мартиноци. – Он подал ему письмо Жермина. – Если вместо Гортензии я отдаю вам только это письмо, то вы уже видите, принц, что я умею держать свое обещание.

Принц быстро взглянул на письмо, затем обернулся к Жермину и холодно измерил его взглядом с головы до ног. Потом, поклонившись низко кардиналу, проговорил:

– Ваше приглашение, эминенция, доставит нам большое удовольствие.

Бросившись в карету со своими провожатыми, принц Карл передал полученное письмо лорду Хиде.

– Прочитайте эту эпистолу Кольберу и спрячьте ее. Вам же, милорд Жермин, имею честь объявить, что, если я когда-нибудь стану королем Англии, моим первым делом будет приказ повесить вас! Поэтому лучше уж тогда вам не показываться по ту сторону канала.

Глава II. Он выдает ее замуж

Неделя шумно пронеслась в кружках парижской знати среди блестящих празднеств по случаю бракосочетания трех племянниц кардинала, сестер Анны и Лауры Манчини и Марианны Мартиноци. Молодые скоро должны были разъехаться в разные стороны, а их величества отправиться в Сен-Жермен, до съезда аристократии в Париж, к зимним удовольствиям.

От мрачного, старого королевского дворца – местопребывания парижского парламента и французского уголовного суда – тянулась в то время длинная, дымная, не очень широкая улица Турнель и доходила до моста с тем же названием. Около этого моста стоял прежде Турнельский замок, на турнирной площади которого погиб в поединке Генрих II. Фронтоны старых однообразных домов буржуазии с их беседками и галереями, с большими жестяными щитами, которые висели высоко над улицей, подобно знаменам, составляли очень оживленную картину. Один только дом отличался если не большей красотой, то большой оригинальностью. Он невольно останавливал внимание странной архитектурой, в которой смешивались самые разнородные стили. Одна часть была выстроена во вкусе эпохи Возрождения, другая – в готическом, а третья – во флорентийском. Общий вид дома был очень мрачный и угрюмый. На стук колотушки из желтой меди дверь отворялась, и вас принимал настоящий швейцар с булавой, а другой лакей или смеющаяся горничная, взяв у вас при входе плащ и палку, вводили в обитую прекрасными вызолоченными шпалерами, богато меблированную, большую, но очень скучную гостиную, которую в зимнее время согревали два широких камина с венецианскими зеркалами. Из высоких окон гостиной виднелся веселенький молодой сад, весь в зелени.

Он тем более приятно поражал взоры, что подобное украшение редко можно было встретить. В эту гостиную вели еще две маленькие двери, соединявшие ее с остальными комнатами этого этажа. Большой стол, заваленный книгами, бумагами и разноцветными женскими безделушками, высокие кресла, несколько плоских табуреток и скамейки с толстыми подушками из голубого бархата, расставленными кое-как, придавали всему вид барского беспорядка и беспечности.

В кресле у окна сидела дама средних лет, когда-то, вероятно, очень интересная, но теперь сильно поблекшая. Линии ее лица стали неприятно угловаты, сильная горечь и скорбь как будто отпечатались на нем. Ее каштановые волосы уже просвечивали сединой, одежда темна и такого покроя, который разве пятнадцать лет назад приводил в восторг тогдашних любезников.

Напротив нее полулежал в кресле красивый черноглазый тринадцатилетний мальчик с длинными локонами, во взгляде которого не было ничего детского. Было непонятно – слушает он или мечтает. Его одиннадцатилетний товарищ – пухленький, беленький, глуповатый – слушал с напряженным вниманием.

– Слушай же меня, Лорен, как слушает твой младший брат; когда меня не будет с вами, никто не станет направлять вас. Ты и не думаешь о чести своего угасшего рода, рода благородных Гизов, которого ты, Лорен, составляешь главную ветвь; не думаешь о позоре своей семьи, не хочешь укрепить сердце рыцарской ненавистью и стать когда-нибудь ангелом-мстителем нашего семейства и благородного, великого изгнанника Дудлера, который…

Лорен зевнул во весь рот и встал.

– Прошу тебя, мама, оставь меня хоть раз в покое. Ведь то же самое говорит мне каждый день отец Лашез! Не хочу я больше ничего об этом слышать! Я молод и хочу веселиться, как веселятся все эти нарядные господа, у которых такие прекрасные лошади и блестящая одежда. Если я и умен, когда захочу, как ты говоришь, то хочу быть умным для собственного удовольствия, и ты тоже, Марсан, не правда ли? Ах, если б только скорее приехал герцог и увез нас с собой; мы могли бы наконец делать что нам угодно!

Дама встала с суровым видом.

– Так вот твоя детская любовь! Ты только и думаешь, как бы уйти от меня и броситься в вихрь этой бешеной, обманчивой жизни! О, боже мой, один – строптив, другой – глуп! В вашей душе разве вовсе нет места скорбной мысли, что рождение призвало вас к чему-то высшему, лучшему и что эта революция, не удовольствовавшись тем, что принесла в жертву на алтарь тиранов Бурбонов вашего отца и покровителя, из богатых собственников превратила нас в нищих, обязанных теперь унижаться и служить другим!

– Ха-ха! Вы проповедуете мальчуганам уж чересчур серьезную мораль! С ума вы сошли, милая! Боже праведный! Вот что значит женщине заниматься политикой: она теряет последний остаток своего бедного ума! Придите ко мне, милейшие куклы, со мной гораздо веселее!

Особа, говорившая это, вошла через одну из боковых дверей и, бросившись на диван, стала, смеясь, обнимать и целовать подскочивших к ней мальчиков. Она находилась в той цветущей, но неопределенной поре жизни, которая колеблется между двадцатью четырьмя и тридцатью шестью годами, и насчет которой так же трудно иметь верные сведения, как трудно доказать, что Венере Медицейской было восемнадцать, а не двадцать пять лет. Не легче было бы решить, чем, собственно, обязана была эта особа своим необыкновенным очарованием: пропорциональности ли и роскошной прелести форм или удивительно изящному туалету; может быть, тому и другому вместе. Ее чисто греческий профиль составлял очаровательный контраст с продолговатыми, огненно-черными глазами, заставлявшими предполагать в ней восточное происхождение; ростом своим она напоминала Юнону. Желтое парчовое платье, голубой дама-корсет, наполовину зашнурованный, изобилие атласа, из-под которого виднелись прекрасные руки, и благоухающие кружева, покрывающие полную белоснежную грудь, еще больше придавали обаяния всей ее фигуре. Темные волосы были собраны в большой узел и придерживались нитями из бус и пряжками. Лишь несколько локонов ниспадало на затылок; эта прическа делала ее похожей на римлянку, восседающую в цирке.

В Париже была только одна красавица, которая могла заставить жен ревновать до безумия и страшно завидовать ее туалетам; одна женщина, которая ко внешним дарам своим присоединяла открытое и отважное сердце, пропасть ума, умение держать себя, несмотря на полнейшее несоблюдение обыденных жизненных правил. Эта одна была Нинон де Ланкло, французская Аспазия! Происходя из старинного дворянского рода, она не успела еще совершенно развиться, как уже осталась сиротой. Не имея ни советника, ни опекуна, она была совершенно предоставлена самой себе, а между тем обладала немалым богатством: 200 000 ливров состояния, редким для ее пола образованием, большим знанием жизни и силой воли, которая иногда счастливо сдерживала ее безграничное легкомыслие. Она решилась вести независимую жизнь и не хотела никому дать власти над собой. Свое состояние она отдала в государственный банк и жила процентами. Она никогда не унижала себя в любви, никогда не предавалась наслаждениям, но и не сдерживала себя, когда хотела любить и наслаждаться. Ее красота и ум, постоянная веселость и блеск туалетов сделали ее кумиром света, волшебницей тогдашних модных салонов, и, конечно, ни одна красавица не опустошала так радикально кошельки своих обожателей, собирая с них дань богатыми подарками, впрочем, без всякого желания, и не придавая им никакой цены. Нинон де Ланкло – взрослое дитя, с умом и сердцем эпикурейца.

Госпожа де Сен-Марсан с неудовольствием отвернулась к окошку, но промолчала.

– Довольно, довольно, мальчуганы, вы задушите меня! – И Нинон, смеясь, оттолкнула своих буйных обожателей. – Но я по крайней мере разогнала туман, которым вы опутали мозги этих плутишек. Разумно ли, готовя их к службе принцу Арману, развивать в их сердце неудовольствие и неприязнь к нему? Стыдитесь, Марсан! Мертвые не могут смеяться, но из этого не следует, что живые должны вечно плакать!

– Да, Нинон, они должны плакать, потому что рабу, нищему ничего не остается, кроме слез!

– Вздор! Запрещаю вам повторять эти глупости или я скажу принцу, что ему бесполезно брать этих мальчиков, и скажу, почему! Понимаете ли вы это, графиня! Кого угнетает несчастье, тот должен думать о том, как бы опять стать на ноги, и бедные мальчики именно это обязаны сделать вам назло. Хороша справедливость, заставлять их мстить за то, что их господа отцы жили как дураки и умерли такими же!