Магазин ненаглядных пособий

– Анна Николаевна, – говорю я почти что официально, – велела прийти нам с тобой завтра в школу к двенадцати часам. Она собирается в магазин ненаглядных пособий. Покупать оборудование. Просила помочь.

Прием удается, Витька порывается сказать что-то, отказаться, может быть, но под каким соусом он откажется? Признается мне, что собрался в другую школу? Ну-ка?

Он вовремя спохватывается, нехотя соглашается:

– Приду!

«Придешь, конечно! Как миленький, – соображаю я и снова кляну про себя Витьку: – Значит, решил все сделать втихаря! Даже от меня!» Но обижаться на Борецкого все-таки не могу. Гляжу на баржу, вспоминаю прокуренный голос Витькиного отца, мое открытие фотографии.

– Ну как твой «Лилипут»? – спрашиваю Витьку. – Неужели не снимаешь?

– Пленки нет, – мрачно отвечает Витька.

– Ерунда! Хочешь, достану? И вообще, давай в наш кружок, – зову его не первый раз, он мотает головой.

«Неужели все сербы такие упрямые?» – приходит мне мысль, и я излагаю ее Витьке.

– А ты не знал? – оживился он. – Не упрямые, а гордые!

Мы с ним немножко спорим, я толкую Витьке, что гордый каждый человек, не только сербы. Он соглашается, но твердит, что из каждых самые гордые все же сербы. Я молчу, обдумывая свои слова и поступки. Если горячиться, можно поссориться не по существу, Витька завтра не явится в школу, и я подведу Анну Николаевну.

Простившись с Витькой, иду домой, но моя дорога заворачивает к Дворцу пионеров, и я заглядываю туда на всякий случай. Вахтерша удивляет меня, сказав, что Родион Филимонович в кружке. Я открываю знакомую дверь.

Мой контуженый учитель сидел за своим столом, взявшись ладонями за уши, а его челюсть медленно опускалась и медленно же возвращалась на место, совершая по дороге чуть заметное вращательное движение – так жует сено лошадь. Перед Родионом Филимоновичем стояла столбиком буханка хлеба, с нее срезано куска два, широких, поперек всей буханки, и один такой кусман, посыпанный солью, лежал рядом. Учитель задумчиво разглядывал этот кусище, дожевывал предыдущий и все держался за уши.

– Голова болит? – спросил я.

Родион Филимонович вздрогнул всем телом, быстро вскинул глаза, потом жалобно улыбнулся мне.

– Хочешь? – кивнул он на кусок.

Я не отказался.

– Видишь, как получилось! – сказал Родион Филимонович, показав на пакет. – Сколько наших снимков пропало!

– А! – попробовал я успокоить его. – Задрипанный театришко!

Родион Филимонович покивал согласно.

– А я еще продовольственные карточки потерял. Понимаешь, какое дело, – проговорил он, внимательно оглядывая меня. – Купил эту «Экзакту», продал сапоги, отдал все деньги и тут же потерял.

Вот в чем дело! Теперь понятно, почему он на деньги снимал.

– Хоть продавай аппарат! – вздохнул Родион Филимонович, тоскливо поглядев на «Экзакту». Она лежала рядом с буханкой, такая неуместная тут, блестящая, нарядная, хромированная.

– Ни за что! – воскликнул я.

– Конечно! – обрадованно улыбнулся Родион Филимонович. – Ни за что! Только вот с тобой, – вздохнул он, – нехорошо получилось. Да еще учительница твоя. Встреча двух педагогов, – замотал головой он. – Ничего себе! – Опять вздохнул. – Учительница твоя, видать, хорошая. Вся такая чистенькая.

Я принялся рассказывать про Анну Николаевну, а съехал совсем на другое – жевал черный хлеб с солью, разглядывал дорогого учителя фотографии и вспоминал всякие школьные дела, какие в войну были: про раненых рассказывал, про госпиталь – там в маминой лаборатории я учил таблицу умножения и видел кровь под микроскопом, лейкоциты и эритроциты; про то, как нам давали маленькие булочки на большой перемене, с эконький детский кулачок, и мы, чтобы булки стали побольше, засовывали их в учебник, чтоб не запачкать, совали под парту и партой их давили – получался широкий блин, хоть и тонкий, но зато плотный, так что вроде еда получалась увеличенного размера; про то, как уроки в войну начинались при свечах и коптилках, а писали мы на тетрадках, сшитых из газет, прямо по печатным буквам, и это выходило довольно удобно: как пишутся некоторые слова, можно было вычитать в газете; про то, как ходили на уроки с поленьями – это Вовка Крошкин всех заставлял, печку топили казенными дровами, но, чтобы стало потеплее, подбрасывали еще своих, и Вовка со своим упрямым характером собирал дань – каждое утро по полену…

Родион Филимонович слушал меня как-то странно: сперва весело и улыбчиво, потом опустив голову, сжав кулаки. Скулы у него напряглись – мне показалось, ему нехорошо, я спросил его об этом.

– Н-ничего! – ответил он. – Пустяки!

Я решил его отвлечь, дубина стоеросовая, спросил, в каком бою его ранило, как это было, но он махнул рукой и грубо сказал:

– Гордиться нечем. Страха да гноя куда больше гордости.

Он молчал.

– Никогда не думал об этом! – сказал он горячо, как будто даже не ко мне обращаясь. Да и смотрел Родион Филимонович поверх меня, куда-то в потолок. – А ведь вы-то, ребятня, тоже войну прошли! Мы воевали, вы, понятное дело, нет, но войну прошли вместе, всяк по-своему.

Я глядел на фотографа, не очень-то понимая его. Как это прошли? Прошли они, отец, Родион Филимонович, а мы жили просто-напросто, вот и все. Но мужик он хороший!

Я смотрел на толстый пакет с фотографиями. Вот дундуки эти погорелые артисты!

Я вспомнил, как идет мой Родион Филимонович с тремя нашивками за тяжелые ранения к кудряшам в ливреях, как сдерживает нарочно шаг, чтобы быть посолиднее, как собирает, потея, трешки да пятерки за наши карточки, будто какой-то торгаш, тыловая крыса, а не фронтовик и герой. Эх, жизнь, все путает, мутит, все переворачивает с ног на голову, разве же так должно быть, если человек купил «Экзакту» за сапоги и тыщу рублей в придачу и тут же потерял карточки? Разве так?

Я готов был броситься немедленно, побежать к деревянному театру с солидными колоннами, выскочить прямо на сцену и крикнуть: «Да знаете ли вы, какой человек перед вами тут унижается?»

* * *

А ровно в двенадцать на другой день началось совершенно невероятное.

Возле школьного крыльца стояла запряженная в телегу безымянная школьная кобыла, и школьный сторож Кондрат Иванович клевал носом, дожидаясь, как выяснилось, нас с Витькой.

Вчера Анна Николаевна сказала, что школе дали много денег для оборудования, и я думал, нам придется тащить целый мешок с тыщами, но учительница ждала нас налегке.

– Молодец, Витя, – похвалила она одного Борецкого, – ты пунктуален.

А мне, едва он отвернулся, чуть заметно кивнула. Я улыбнулся: мне доверяли. Больше того, я должен вместе с учительницей отговорить Витьку от другой школы. Но начинать этот отговор, ясное дело, не мне. И я лишь понятливо улыбнулся.

– Сначала, – говорила Анна Николаевна, шагая между мной и Витькой, – я думала обойтись без подводы, но денег действительно много, видите, страна после войны сразу отдает свои средства вам, детям, и я решила пригласить их.

Мы хихикнули. Приглашенная кобыла и соловый от дремоты Кондрат Иванович двигались сбоку по мостовой, даже не предполагая, что их, оказывается, пригласили.

– Там есть спящая старушка, – пошутил я, – нельзя нам купить такой экспонат?

Витька и Анна Николаевна прыснули.

– По какому же предмету это пособие? – спросила учительница.

– По скучному, – нашелся Витька.

– Нет, – улыбаясь, ответила Анна Николаевна, – таких предметов не бывает. По крайней мере, не должно быть. Это во-первых. Во-вторых, народные деньги следует беречь. А в-третьих, – она покосилась на лошадь и Кондрата Ивановича, который опять клевал носом, – у нас один уже есть!

Возчику пришлось проснуться от нашего хохота. Так что настроение было отличное, смеясь, мы открыла дверь магазина, спящая старушка, однако, не очнулась от наших голосов. Анне Николаевне пришлось постучать согнутым пальцем по прилавку.