Наконец с другого конца стойки ясно прозвучал голос:
– Не дури! Это братья.
Малосимпатичный с виду мулат, который даже не снял желтую рабочую каску, выкрикнул на весь буфет:
– Прошу прощения, сеньора! Не хочу вас беспокоить, просто мы здесь с товарищами поспорили. Правда ли, что все трое – ваши дети?
Аурелия внимательно посмотрела на спрашивающего, заметила, что все, кто был в баре, ждут ответа, и после короткой заминки отрицательно покачала головой, указывая рукой на Айзу и Себастьяна.
– Вот эти двое – мои дети, – сказала она и затем кивнула в сторону Асдрубаля: – А это мой зять…
По широкому залу пробежал легкий говорок разочарования, и не одна пара глаз с завистью воззрилась на Асдрубаля, который, хотя в первый момент и растерялся, постарался изобразить невозмутимость.
Когда стало заметно, что интерес мужчин к Айзе уменьшился из-за того, что она была замужем, а ее благоверному, судя по виду, ничего не стоило прошибить стену кулаком, Асдрубаль наклонился над столом и тихо прошептал:
– А почему не Себастьян? Он же старше.
– Себастьян с Айзой похожи. Они пошли в меня и в род Асканио. Ты пошел в отца. – Аурелия сморщила нос, в шутку изобразив досаду. – Ты сильнее и грубее. Глядя на твои бицепсы и ручищи, они сто раз подумают, прежде чем решиться пристать к твоей «жене».
– Неплохая идея, – согласился Себастьян, потягивая лимонад, словно речь шла о жаре или о том, что собирается дождь. – На самом деле, совсем неплохая, по крайней мере, пока мы перебираемся с места на место.
– У меня есть и получше, – заметила Аурелия.
Все выжидающе посмотрели на нее.
– Какая?
– Притвориться, будто Айза беременна.
– Что ты сказала? – удивились они.
– Будто Айза беременна, – повторила она и обвела детей взглядом, в котором мелькнуло лукавство. – Как, по-вашему, найдется человек, способный проявить неуважение по отношению к беременной женщине?
– Кажется, я начинаю понимать, – произнес Себастьян. – И как же ты думаешь это устроить?
– С помощью просторного платья, а под него что-то подложить. – Мать кивнула в сторону торговых палаток, занимавших большую часть противоположной стороны улицы. – Вон на том рынке мы могли бы все это найти, а еще пару латунных обручальных колец. – Она повернулась к дочери: – Ты ведь не против, правда?
Девушка опустила голову, избегая ее взгляда.
– Мне стыдно, – сказала она.
Аурелия понимающе улыбнулась.
– Почему? – спросила она. – Я была немногим старше тебя, когда ждала твоего брата, и испытывала гордость, а не стыд. Ожидание ребенка – это прекрасно.
– Наверно, это так, когда ждешь его от любимого человека, а не тогда, когда знаешь, что это все для отвода глаз и на животе у тебя лишь тряпки.
– Это помогло бы нам избежать многих осложнений, – заметил Себастьян.
Айза не ответила; брат понял, что сейчас она снова погрузится в долгое молчание, и решил проявить настойчивость:
– Послушай, малышка, мы не знаем, что нас ожидает в Сан-Карлосе, ты же видела, как все повернулось здесь, и это при том, что тебя держали взаперти. Как сказал тот человек, за Лос-Текес эта страна еще остается полудикой. – Он заставил сестру посмотреть ему в глаза. – Ты слишком красива, с каждым днем эта красота все заметнее, и, как бы ты ни пыталась ее скрыть – а я знаю, ты стараешься, – мы постоянно попадаем в разные истории. Но, как сказала мама, каким бы негодяем ни был мужчина – если только это не психически больной человек, – он почти всегда проявляет уважение к женщине, которая ждет ребенка. – В голосе Себастьяна послышались умоляющие ноты. – Сделай это ради нас! – попросил он. – Только до тех пор, пока мы не составим себе ясного представления о том, куда направляемся.
Девушка долго смотрела на него, а затем повернулась к Асдрубалю и к матери, которые молча не сводили с нее глаз, и наконец слегка кивнула в знак согласия:
– Хорошо.
Они перешли на другую сторону улицы и купили просторное платье из перкаля в розовую и белую клетку, два дешевеньких колечка и небольшую диванную подушку, которая добавила немного бесформенности великолепному телу Айзы.
Прямо там, в темном подъезде, пока братья стояли на карауле, Аурелия помогла ей переодеться, и, когда наконец она предстала перед ними в новом облике, порозовевшая и с опущенными глазами, Себастьян окинул ее взглядом и со скептической миной покачал головой.
– Черт побери! – пробормотал он. – Просто не знаю, что нам с тобой делать. Ты стала еще красивее!
– Дурак!
– Дурак? – удивился брат. – Поищи-ка зеркало и взгляни на себя. – Он повернулся к Асдрубалю: – Скажи ей об этом ты! Разве это не удивительно?
Это и правда было удивительно, и они тут же в этом убедились, потому что теперь она притягивала к себе взгляды не только мужчин, но даже женщин. Те ласково улыбались при виде этой великолепной женщины с лучистым девичьим лицом, походкой королевы и обликом Той, Которая открыла для человечества – вот только сейчас – благодать материнства.
Когда допотопный автобус начал, урча и пыхтя, преодолевать первые склоны и повороты Лос-Текес, Себастьян, который молча разглядывал профиль своей сестры, сидевшей впереди рядом с Асдрубалем, повернулся к Аурелии, которая смотрела в окно, и тихо спросил:
– Скажи мне правду! Действительно ли мы все трое дети одного отца? Ты, часом, не встречалась с каким-нибудь принцем, который бросил якорь в Плайа-Бланка, или, может быть, к тебе наведался марсианин, перед тем как родилась Айза?
– Иди ты знаешь куда! – был суровый ответ. – Как ты смеешь проявлять такое неуважение к матери?
Себастьян ласково похлопал ее по плечу и положил руку на руку матери – это был нежный жест сыновней любви.
– Не сердись, но, думаю, твоя ошибка была в том, что ты родила слишком красивых детей при такой бедности, – сказал он, показывая на себя и на сестру с братом. – Будь мы миллионерами, у нас не возникло бы проблем, но ведь считается, что рыбак с Лансароте не может позволить себе никакой роскоши, даже иметь особенных детей. – И он подмигнул ей. – Не так ли?
– Конечно! – согласилась Аурелия. – Особенно таких скромных. – Она повернулась к сыну, прислонившись к стеклу окна, и, внимательно посмотрев на него, поинтересовалась: – Что это с тобой? Отчего ты так сияешь? Все идет хуже некуда; возможно, за нами гонятся; нам пришлось покинуть город, в котором ты собирался разбогатеть… и тем не менее впервые за долгое время ты балагуришь… Почему?
Себастьян пожал плечами:
– Наверно, потому, что мне уже не надо лезть на верх здания и таскать кирпичи. Я боюсь высоты, и все эти дни были настоящим мучением – не из-за работы, а из-за головокружения. – Он помолчал. – Или, может, потому, что у меня появилось предчувствие, что все сложится и мы найдем хорошее место, где сможем осесть.
– Да услышит тебя Бог!
Он показал на сестру.
– Ты обратила внимание на Айзу? – спросил он. – Она несколько месяцев ходила как в воду опущенная, а сегодня утром сияет, словно у нее внутри горит свет. – Он прищелкнул языком. – Знаю, что это глупо, – признался он. – Но она зачастую служит мне барометром, который меня предупреждает, когда будет штиль, а когда буря. – Он стиснул руку матери, словно пытаясь внушить ей веру. – А сейчас наступает затишье.
Аурелия не ответила, только в свою очередь сжала ему руку, и они долгое время сидели вот так, вплотную придвинувшись друг к другу, и молчали, любуясь красивым пейзажем: зелеными холмами, высокими деревьями и цветочными россыпями Лос-Текес. Чем круче становился склон, тем медленнее катился вперед выбившийся из сил автобус. Казалось, он вот-вот испустит последний вздох и развалится на части, превратившись в груду металлолома, которая окончательно перекроет узкое и извилистое шоссе.
Последние пятьсот метров были настоящим мучением для машины и для пассажиров, страдавших от неопределенности. Они затаили дыхание и предприняли бессмысленную и неосознанную попытку подтолкнуть автобус изнутри, вздохнув с облегчением, когда все четыре колеса чудом достигли вершины и с громким визгом радости покатились под уклон в направлении Лос-Вальес-дель-Араука.
Солнце немилосердно жгло пыльное шоссе, терявшееся из виду на равнине, у которой не было горизонта, лишь отдельные группки низкорослых деревьев, разбросанные там и сям, где попало. Из-под застывшего на месте автобуса, от которого, похоже, не было никакого проку, даже тени, торчали только ноги и огромные башмаки водителя, лежавшего под мотором и тщетно пытавшегося устранить неполадки в разболтанной машине, окончательно пришедшей в негодность.
Пара часов, проведенных под лучами этого убийственного солнца, могли уничтожить любого человека, и Пердомо Вглубьморя, оказавшиеся чуть ли не единственными пассажирами, которые не вышли в Валенсии, Маракае или другом селении на маршруте, никак не могли решить, то ли вернуться в раскаленный автобус, превратившийся в самую настоящую духовку, то ли так и сидеть на обочине в надежде, что какой-нибудь поток воздуха освежит атмосферу.