Путешествие на край света: Галапагосы

Проезжая через Гайану, меня всегда тянет завернуть в Канаиму, пусть на несколько часов, и когда подходит время уезжать, я ощущаю приблизительно то же самое, что должен был чувствовать Адам, когда его выдворили из рая.

Мы полетели дальше и, спустя некоторое время, догнали гидросамолет старателей, направляющихся, как и мы, к месторождению алмазов в Сан-Сальвадор де Пауль. И спустя четверть часа уже приземлились на великолепной взлетно-посадочной полосе, что пять тысяч горняков, работая бесплатно, построили за один день. А другого выхода у них не оставалось – это единственный путь, связывающий Сан-Сальвадор де Пауль с остальным миром и проходит он по воздуху. Двадцать пять самолетов ежедневно курсируют туда-обратно, образуя что-то вроде воздушного моста, по которому в город доставляется все необходимое, начиная от хлеба и мяса, кирок и лопат и кончая солью.

Как только самолет остановился в конце полосы, нас сразу же окружили солдаты Национальной Гвардии.

Все, что они хотели, это удостовериться, что ни капли спиртного, ни грамма самого безобидного пива не попадет в лагерь горняков. Алкоголь, в любой его форме, строжайше запрещен на территории Пауль, поскольку известно из предыдущего печального опыта, что именно выпивка приводит к самым серьезным, самым кровавым конфликтам в подобных местах.

Меньше чем за две недели, Пауль, представлявший из себя пару-тройку хижин, затерянных на бескрайних просторах Великой Саванны, превратился в город с населением более десяти тысяч человек, потерявших голову из-за золотой и алмазной лихорадки, заполненный всякими авантюристами, старателями, проститутками, контрабандистами и ювелирами – мир, где алкоголь привел бы к еще большему количеству конфликтов, возникавших и так без видимых на то причин, а потому полиция и армия постарались, чтобы в городе, где на момент нашего прибытия обитало почти пятнадцать тысяч человек, не было ничего, кроме освежающих напитков и кофе. Цены на те немногие напитки, содержащие алкоголь, что контрабандистам удавалось пронести в город, достигали таких астрономических значений, что если человек и захотел бы напиться, то должен был выложить сумму эквивалентную недельному заработку.

Убедившись, что на борту нашего самолета нет ничего спиртного, у нас поинтересовались, прилетели ли мы как старатели, потому что в этом случае нам полагается выдать разрешение на право вести разработки на территории в десять квадратных метров к югу от поселка. На подобных разработках, как эти, называемых «свободными» или «свободного пользования», подобные разрешения должны выдаваться всем: и венесуэльцам, и иностранцам, никому нельзя отказать, и каждый старатель выбирает для себя участок в соответствии с полученным ордером.

Узнав, что наш визит обусловлен лишь интересом и еще желанием повстречаться со старыми знакомыми, лейтенант Национальной Гвардии, широкоплечий юноша, по имени Хосе Али Эрнандез, предложил свою помощь и приказал позвать сержанта, кто, по его мнению, знал большую часть профессиональных старателей.

Когда же я спросил у сержанта про «Катире» Себастьян и «Черного» Томаса, тот лишь отрицательно покачал головой. «Катире» он никогда не встречал и ничего не знал про него, а что касается Томаса, то год назад его труп выловили в водах реки Ла Парагуа.

Хотя я много лет ничего не слышал про «Черного» Томаса и был уверен, что когда-нибудь он закончит свои дни похожим образом, но все же такой финал произвел на меня тяжелое впечатление. Для меня он всегда был и останется необыкновенной личностью, с кем меня связывала большая дружба, и кем я даже восхищался при некоторых обстоятельствах, хотя многим он представлялся заурядным, бедным, необразованным бродягой.

Для любого человеческого существа углубиться в негостеприимные дебри амазонской сельвы, бросить вызов речным порогам и стремнинам, мучиться от тысячи болезней, встретиться один на один с ягуаром или с большой змеей, жить с постоянной угрозой быть укушенным маленькими, но очень ядовитыми, гадюками, или натолкнуться на «паука-обезьяну» – гигантского паука птицееда или на «муравья-двадцать четыре» – представляло бы незабываемое приключение, самый невероятный кошмар наяву, жизнь, которой не позавидуешь, и мучительное существование, какое можно терпеть лишь при гарантированном условии, что в конце концов в руки попадет целое состояние. Но для «Черного» Томаса все это было лишь естественной формой существования, единственное, какое он знал, и к которому он привык с самого рождения, он и не чувствовал в себе ни желания, ни сил изменить эту жизнь, найти для себя что-то новое, более привлекательное. Родился он в лагере искателей алмазов, на берегах той самой Ла Парагуа, где и встретил свою смерть, и никогда не знал ничего другого, кроме как «уйти на промысел», откуда он то возвращался неимоверно богатым, чтобы потом спустить все до последнего гроша, то беднее бедного, без гроша в кармане. Мать его была бродяжкой, ходила от одного лагеря к другому, а отец… да любой из старателей, кто попался ей на тропе через лес или вдоль берега реки; но он не чувствовал себя обиженным, да и никогда это не беспокоило его.

Среди его друзей-мальчишек все были такими же, как он, можно сказать, они принадлежали к одному классу. Росли все вместе и вместе становились старателями. Те же, кто приходил со стороны, были авантюристами, а уж этих можно было обвинить в делах более серьезных, чем отсутствие отца.

С другой стороны, обидеть Томаса можно было и по-другому, но, так или иначе, те, кто знал его, старались не делать этого, поскольку многим в Гайане было известно, что у Томаса «веселое мачете», и если он хватался за него, то это могло закончиться для обидчика какой-нибудь дьявольской шуткой.

Мачете у Томаса всегда было чистым, отполированным до блеска и острым, так что с него можно было есть. И столько историй рассказывали про него. Вообще, не сосчитать и не пересказать сколько историй бродит по лагерям старателей! Поговаривали, что это оружие замешано то в одной, то в другой смерти, и будто оно же виновато в том, что у одного русского по прозвищу «Канталехо» не хватает трех пальцев на руке, хотя сам русский никогда по этому поводу особенно не распространялся.

Вся эта история произошла много лет назад, когда Томас, будучи еще мальчишкой, ушел как-то с тем русским «на промысел», но спустя три дня вернулся в дурном расположении духа и без алмазов, а тот, другой, еще и без пальцев. Злые языки утверждают, что в то время за «Канталехо» замечали какие-то весьма странные склонности и не менее странные привязанности, которые после этого похода за алмазами куда-то исчезли.

Как бы там ни было, но совершенно очевидно, что «Черный» Томас не любил дурацкие шутки и заслужил, чтобы с ним обращались с уважением, а в мире старателей, искателей золота и алмазов, если ты не можешь заставить других уважать себя, то тебе лучше подыскать какое-нибудь другое занятие.

С самого рождения Томас не знал другого закона, кроме как «сам за себя», и другого способа исполнить его, кроме как при помощи силы, и всегда придерживался этих двух правил. Свободные граждане Гайаны, старатели, работающие в джунглях, никогда не признавали ни полицию, ни армию, ни юстицию, так, как это делают остальные смертные. Со своей стороны и полиция, и армия, и даже органы юстиции демонстрируют удивительное согласие между собой и полное безразличие по отношению к этим индивидуумам, большинство из которых всегда держат наготове «веселое мачете» и быстрый револьвер.

Сан-Сальвадор де Пауль представляет из себя отдельно взятый случай, исключение из общего правила, потому что благодаря размеру открытых залежей алмазов он очень быстро превратился в настоящий город. Но при других обстоятельствах, естественных, так сказать, нож, револьвер и винтовка являют из себя очень важную составляющую в жизни старателей. Первое время, когда я попал в их среду обитания, и это было несколько лет назад, я очень редко расставался со своим пистолетом, хотя в моем случае подобная предосторожность оказалась излишней, поскольку дружба с «Черным» Томасом помогала избежать любой опасности, и всякий, кто не искал кровной мести, а таких редко найдешь, не решались предпринять в отношении меня что-нибудь серьезное. Причина, почему Томас не отвергал моей дружбы, заключалась в том, что сам он был человеком очень любознательным, и таким я его запомнил навсегда. Особенный интерес у него вызывали всякие звуки, и постоянное распознавание звуков составляло чуть ли не основу его существования. Родившись в джунглях и прожив там всю жизнь, он, в конце концов, мог безошибочно указать кто или что издало тот или иной звук в чаще леса, поскольку слышал их ежедневно, помногу раз, так что они надоели ему почти до отвращения.

Когда же я сказал, что сельва всегда вызывает у меня чувство удивления, он ответил:

– Так кажется таким, как ты, тем, кто приехал сюда извне. Но для нас, родившихся здесь, она совершенно однообразная и монотонная.

Наверное, поэтому «Черному» Томасу нравилось проводить время со мной и слушать, как я говорю. Все остальные старатели, обитатели лагеря, по его мнению, имели очень ограниченный словарный запас – похожий на его – а он знал все их слова. Но его всегда интересовали слова новые, они казались ему прекрасными, независимо от смысла, что содержали в себе и, как следствие этого, слова воспринимались им либо как хорошие, либо как плохие, и не из-за того, что они обозначают на самом деле, а просто звучат мелодично, звонко, ярко. Например, «альбондига» (разновидность фрикаделек) и «автомат» заставляли его сжимать кулаки и выкрикивать, не сдерживая восторга: «Черт возьми!», тогда как слова «родина», «прогресс», «цивилизация» оставляли совершенно равнодушным.

Подобная странная любовь к разным словам, к звукам и даже к шуму привела к тому, что он никогда не расставался со своим радиоприемником, чье присутствие в глубине сельвы, на приисках, многим могло показаться совершенно неуместным.

В тот день, когда «Черный» Томас впервые услышал и увидел транзистор, он был впечатлен и очарован, и рассказывал мне, что с того самого момента все свои силы кинул на то, чтобы добыть для себя такой радиоприемник, и не останавливался ни на мгновение, пока ему не привезли один – за какую-то астрономическую сумму – из Каракаса. Очень часто, когда он работал в русле реки, закидывая песок в желоб, где потом искали алмазы, его радио висело рядом, на ветке дерева, оглашая окрестности чаще треском и скрежетом, чем какими-то понятными и различимыми звуками. За сотни километров от ближайшего центра цивилизации, в глухом уголке Гайаны, под сводом из густо переплетенных ветвей огромных деревьев, очень редко получалось поймать какую-нибудь радиостанцию, но, судя по всему, это совершенно не беспокоило «Черного» Томаса. Он всегда внимательно слушал звуки, доносящиеся из динамиков, и время от времени поднимал голову и, улыбаясь, спрашивал:

– Слышал? Я совершенно уверен, что он сказал «Копакабана». Черт меня побери!

Много времени я провел в джунглях вместе с «Черным» Томасом. Это он научил меня находить алмазы в излучине реки, разбираться в звуках сельвы и охотиться с помощью ловушек. А я, в благодарность за это, говорил и говорил с ним, стараясь использовать самые яркие, самые звонкие слова, какие раньше никогда нигде не употреблял, и которые очень часто были лишены какого-нибудь смысла.

Сейчас же, узнав о его смерти, я попытался было вспомнить те слова, что вызывали у него наибольший энтузиазм.

Альбондига!

Автомат!

Глава третья Алмазы

Вдоль основной улицы города Пауль, что называлась «Главной», тянулись лачуги из дерева и цинковых листов, вперемежку с магазинчиками и тавернами, где можно было закусить и выпить безалкогольных напитков, а также дома подозрительного вида, на пороге которых стояли, демонстрируя свои прелести, «охотницы за охотниками на алмазы», а еще лавки, где каждый день перекупщики спорили со старателями о цене найденных камней, и наконец кинотеатры. Да, именно кинотеатры. Хотя это может показаться необычным и даже лживым, но в том городе, чья жизнь началась лишь семь месяцев назад, и что был обречен на забвение и исчезновение, уже существовало десять кинотеатров, и все они, на самом деле, представляли из себя лишь площадку с экраном на открытом воздухе, обнесенную со всех сторон стеной. И по этой улице бродят толпы старателей с их огромными «сурукас» за плечами, с лопатами и ведрами в руках, мужчины и женщины, юноши и старики, а торговцы зазывают их в свои лавки, чтобы завладеть тем, что дали им шахты в этот день. За свои первые три недели существования в Сан-Сальвадоре было реализовано алмазов на сумму семьдесят миллионов песет, хотя, когда я приехал туда, добыча упала существенно, но все равно опытный старатель мог заработать за день до десяти тысяч песет. По расчетам, если лавина желающих попытать счастье на приисках не уменьшится, то это месторождение иссякнет очень быстро.

Камни, которые находили там, не были ни крупными, ни высокого качества, но все же иногда появлялись алмазы весом до двенадцати и больше карат. Стоимость одного карата в шахтах или в лавках перекупщиков на «Главной» улице могла колебаться от пяти до шести тысяч песет, но следует иметь в виду, что камни эти еще должны были быть отшлифованы.

В конце этой улицы начиналось само «месторождение» – плоская местность, покрытая белым, влажным, липким песком, где можно было легко провалиться по колени и выше. Участки, где работали старатели, извлекая породу, соседствовали с горами из отработанного материала ослепительно белого цвета, и весь этот пейзаж больше походил на тот, что можно видеть на фотографиях лунной поверхности.

Старатели трудились без устали, и очень часто работали группами. Пока одни наполняли ведра породой, другие относили их, и последние промывали принесенную породу в неглубоких бассейнах, сооруженных здесь же. Для того, чтобы промыть породу, использовали большие тазы с решетчатым дном, называемые «сурукас», вложенные один в другой, так что их количество было от трех до пяти штук, от самого широкого, где могли застревать камни размером с фасолину, до самого маленького, через который мог просочиться лишь мелкий песок.

Смешав породу с водой, старатель крутит и раскачивает тазы, и с каждым движением его опытный взгляд определяет, остались ли на дне «сурука» стоящие камни или вся порода пойдет в отходы. Время от времени внимание его обостряется, и он начинает прощупывать пальцами, после чего, обычно, вылавливает маленький алмаз, поднимает руку и показывает его своим товарищам.

Работа эта изматывающая, люди работают так с рассвета и до наступления ночи, под палящими лучами безжалостного солнца, про силу которого знают только те, кто прочувствовал его на себе и достаточно изучил венесуэльскую Гайану.

Стоит ли это всех трудов?

Трудно дать однозначный ответ. Я знал нескольких старателей в Пауле, кто за пять месяцев заработали более миллиона песет. Верно также и то, что многие, не выдержав, ушли под землю, и ушли без гроша в кармане.

Лихорадки, усталость, насекомые и змеи очень быстро расправляются даже с людьми сильными, физически крепкими, и нужно еще добавить сюда отвратительную еду, жизнь неорганизованную, беспутную, и тогда становится понятно, почему никто из искателей алмазов не уехал из Гайаны с карманами полными денег.

На самом деле Сан-Сальвадор де Пауль нельзя было рассматривать как типичный лагерь искателей алмазов. Нет, он, конечно, был лагерем, где жили старатели, но и одновременно был чрезвычайно большим, чрезвычайно шумным и многолюдным. Новость о том, что открыто новое месторождение алмазов, так называемая «бомба», мгновенно облетела всю страну и получила такую популярность, что в те земли поехали люди, которые никогда в своей жизни ранее даже не думали и не мечтали посвятить себя поиску драгоценных камней.

Студенты, рабочие, конторские служащие, даже домохозяйки бросили все, что у них было в Каракасе, ринулись покупать билеты на самолет с одной целью – окунуться с головой в эту авантюру – найти в Пауль алмаз, который сделает их богатыми до конца жизни, при этом никакого опыта, никаких знаний у них не было, и весь их багаж состоял лишь из голого энтузиазма.

Это и была причина, приведшая к такому чудовищному росту этого города, где все выпирало, выходило за рамки обычного так, что в какой-то момент даже пришлось вмешаться Национальной Гвардии и Армии. Там не действовал, как в других лагерях старателей, закон «свободных людей».

Обычно старателями становятся те, кто родился в том же регионе, дети других старателей либо авантюристы, приехавшие из разных, иногда отдаленных уголков мира. В то время, когда я попал в Гайану в первый раз, там собралось много беглых нацистов, они забрались в те места в надежде скрыться от каких-то, каких не известно, преследователей, а также преступников, сбежавших из французской тюрьмы в Кайене. Просто так получилось, что в Венесуэле действовало правило, по которому сбежавшие заключенные могли жить на территории страны при условии, если они не будут пересекать реку Ориноко и не пойдут дальше на север.

Все это я рассказываю лишь потому, чтобы было понятно какого рода люди встречались на маленьких месторождениях алмазов и какого рода воспоминания остались у меня о них.

А сейчас я попал в город без пьяниц и дебоширов, без искателей приключений, без убийц и беглых преступников, где по улицам ходили студенты-медики, служащие банков и рабочие, оставившие свои стройки. И, в самом деле, этот огромный лагерь старателей производил достаточно своеобразное впечатление.

Но это не означало, что в Пауле не было привычных для Гайаны искателей приключений, нацистов и беглых заключенных. Такое большое месторождение, конечно же, привлекло и их внимание, но из-за присутствия полиции и армии, они предпочитали держаться в тени, вели себя скромно и не привлекали к себе внимания.

Некоторую часть времени, что я провел в Сан-Сальвадоре, я посвятил поискам другого моего товарища – «Катире» Себастьян и, в конце концов, наткнулся на одну проститутку, что знала его.

– Он остался там, ниже по течению, в Эль Мерей. Не захотел приезжать сюда. Сказал, что все это слишком «вяло» для него.

Зная «Катире» достаточно хорошо, это меня совсем не удивило. Хоть он и был одним из тех типов, кто появился на свет, чтобы бродить по нему до самой смерти, не имея постоянного угла для жизни и смотря на все скептически, остальные люди, особенно когда они собираются в каком-то месте в большом количестве, беспокоили и раздражали его очень сильно. Для него пятнадцать тысяч человек в Пауле было равносильно десяти миллионам в Нью-Йорке и трем миллионам в Мадриде.

Я так никогда и не выяснил ни где он родился, ни когда. Он мог быть испанцем, но его светлая шевелюра, за что его и прозвали «Катире», была слишком белокурой для испанца, а голубые глаза, что смотрели на все с отсутствующим выражением, слишком голубыми. На кастельяно он говорил без ошибок, но с небольшим криольским акцентом, что, без сомнения, был приобретен после многих лет, проведенных в Венесуэле, но и по-английски и по-французски он изъяснялся достаточно правильно, хотя так и не удалось выяснить, где он мог научиться.

Очевидно, что «Катире» – результат какой-то войны, и этого он никогда не отрицал и не скрывал, да это у него и не получилось бы, поскольку достаточно было взглянуть на него, и любые сомнения пропадали. Все его левое предплечье представляло из себя один большой шрам, и ему стоило определенного труда шевелить этой рукой, а когда погода менялась и ожидался дождь, то рука сильно болела. Однако, когда он начинал рассказывать про войну – о чем говорил крайне редко – никогда ничего не описывал конкретно, не указывал ни одной детали ни о фронте, где он был, ни о той стороне, на которой воевал. Говорил всегда уклончиво, а когда рассказывал какой-нибудь эпизод, то там были либо «наши», либо «другие», и никто не интересовался у него кто такие эти «наши» и кто были те, «другие».

Я тоже этого не делал. Мне казалось, что между нами существовало молчаливое понимание того, что если он чего-то не договаривал, то со своей стороны я не должен был спрашивать, и, скорее всего, не получил бы никакого ответа.