Пустой дом и другие рассказы

Затем он отправился на поиски жилья; и в этом процессе его уникальные характеристики, о которых уже говорилось, – то, что теософы назвали бы его Кармой, – начали безошибочно заявлять о себе, поскольку именно в доме, который он в конечном итоге выбрал, произошла эта печальная история.

В американских городах нет никаких "раскопок". Альтернативы для людей с небольшим доходом достаточно мрачны – комнаты в пансионе, где подают еду, или в общежитии, где не подают еду – даже завтрак. Богатые люди, конечно, живут во дворцах, но Джим не имел никакого отношения к счастливчикам. Его горизонт был ограничен пансионами и ночлежными домами; и из-за необходимой нерегулярности его питания и часов он выбрал последнее.

Это было большое, унылого вида заведение в переулке, с грязными окнами и скрипучими железными воротами, но комнаты были большими, и та, которую он выбрал и оплатил заранее, находилась на верхнем этаже. Хозяйка выглядела изможденной и пыльной, как сам дом, и такой же старой. Ее глаза были зелеными и выцветшими, а черты лица крупными.

– Ну, – прозвенела она со своим электризующим западным акцентом, – это комната, если она тебе нравится, и это цена, которую я назвала. Теперь, если тебя устраивает, просто скажи так, а если нет, то нет.

Джиму хотелось встряхнуть ее, но он боялся облаков давно скопившейся пыли на ее одежде, и поскольку цена и размер комнаты его устраивали, он решил согласиться.

– Кто-нибудь еще живет на этом этаже? – спросил он.

Она странно посмотрела на него своими выцветшими глазами, прежде чем ответить.

– Никто из моих гостей никогда раньше не задавал мне таких вопросов, – сказала она, – но я думаю, что ты другой. Да ведь здесь вообще никого нет, кроме старого джентльмена, который останавливается здесь каждые пять лет. Он там, – сказала она, указывая на конец прохода.

– Ах! Я понимаю, – слабо сказал Шортхаус. – Значит, я здесь один?

– Думаю, вы поняли, – выпалила она, резко закончив разговор, повернувшись спиной к своему новому "гостю" и медленно и неторопливо спускаясь по лестнице.

Работа в газете не давала Шортхаусу спать большую часть ночи. Три раза в неделю он возвращался домой в час ночи, и три раза в 3 часа ночи, и комната оказывалась достаточно удобной, и он платил за вторую неделю. Его необычный график работы до сих пор не позволял ему встречаться с кем-либо из обитателей дома, и от "старого джентльмена", который делил с ним этаж, не было слышно ни звука. Дом казался очень тихим.

Однажды вечером, примерно в середине второй недели, он пришел домой усталый после долгого рабочего дня. Лампа, которая обычно всю ночь стояла в холле, потухла сама, и ему пришлось, спотыкаясь, подниматься наверх в темноте. При этом он производил значительный шум, но, казалось, никого это не беспокоило. Во всем доме было совершенно тихо, и, вероятно, все спали. Ни под одной из дверей не было света. Все было погружено во тьму. Было уже больше двух часов.

Прочитав несколько английских писем, пришедших в течение дня, и погрузившись на несколько минут в книгу, он почувствовал сонливость и приготовился ко сну. Как раз когда он собирался забраться под простыни, он на мгновение остановился и прислушался. Когда он это сделал, в ночи раздался звук шагов где-то в доме внизу. Внимательно прислушавшись, он услышал, что кто-то поднимается по лестнице – тяжелая поступь, и хозяин не прилагает никаких усилий, чтобы ступать тихо. Очевидно, это была поступь крупного мужчины, и он куда-то спешил.

Сразу же в мозгу Джима промелькнули мысли, каким-то образом связанные с пожаром и полицией, но звуков голосов и шагов не было слышно, и в тот же момент он подумал, что это мог быть только пожилой джентльмен, засиживающийся допоздна и кувыркающийся наверху в темноте. Он как раз собирался выключить свет и лечь в постель, когда в доме воцарилась прежняя тишина из-за шагов, внезапно оборвавшихся сразу за дверью его собственной комнаты.

Держа руку на ручке газа, Шортхаус на мгновение остановился, прежде чем выключить свет, чтобы посмотреть, продолжатся ли шаги снова, когда он вздрогнул от громкого стука в свою дверь.

Мгновенно, повинуясь любопытному и необъяснимому инстинкту, он выключил свет, оставив себя и комнату в полной темноте.

Едва он сделал шаг через комнату, чтобы открыть дверь, как голос с другой стороны стены, так близко, что почти звучал у него в ухе, воскликнул по-немецки:

– Это ты, отец? Заходи.

Говоривший был мужчиной из соседней комнаты, и, в конце концов, стучали не в его собственную дверь, а в дверь соседней комнаты, которая, как он предполагал, была пуста.

Почти до того, как мужчина в коридоре успел ответить по-немецки: “Впусти меня немедленно” – Джим услышал, как кто-то пересек этаж и отпер дверь. Затем она с грохотом захлопнулась, и послышался звук шагов по комнате, а также звук стульев, придвигаемых к столу и по пути натыкающихся на мебель. Мужчины, казалось, совершенно не заботились о комфорте своего соседа, потому что они производили достаточно шума, чтобы разбудить мертвого.

– Так мне и надо, что я снял комнату в такой дешевой дыре, – размышлял Джим в темноте. – Интересно, кому она сдала комнату!

Эти две комнаты, как сказала ему хозяйка, изначально были одной. Она поставила тонкую перегородку – просто ряд досок – чтобы увеличить свой доход. Двери были смежными и разделялись только массивной вертикальной балкой между ними. Когда одна дверь открывалась или закрывалась – другая дребезжала.

С полным безразличием к комфорту других спящих в доме, два немца тем временем начали разговаривать одновременно и во весь голос. Они говорили подчеркнуто, даже сердито. Слова "Отец" и "Отто" употреблялись свободно. Шортхаус понимал по-немецки, но когда он стоял и слушал первые минуту или две, невольно подслушивая, было трудно разобрать начало или конец разговора, потому что ни один из них не уступал другому, а мешанина гортанных звуков и незаконченных предложений была совершенно неразборчивой. Затем, очень внезапно, оба голоса одновременно смолкли; и, после минутной паузы, глубокий голос одного из них, который, казалось, был "отцом", сказал с предельной отчетливостью:

– Ты хочешь сказать, Отто, что отказываешься это получить?

Раздался звук чьего-то шарканья на стуле, прежде чем последовал ответ.

– Я имею в виду, что я не знаю, как это получить. Это так много, отец. Это слишком много. Часть этого…

– Часть этого! – воскликнул другой с сердитым проклятием,– часть этого, когда в доме уже царят разруха и позор, хуже, чем бесполезна. Если ты можешь получить половину, ты можешь получить все, ты жалкий дурак. Полумеры только проклинают всех, кого это касается.

– Ты сказал мне в прошлый раз…– твердо начал другой, но ему не дали закончить. Череда ужасных ругательств заглушила его фразу, и отец продолжил дрожащим от гнева голосом:

– Ты знаешь, что она даст тебе все, что угодно. Вы женаты всего несколько месяцев. Если ты спросишь и приведешь правдоподобную причину, ты можешь получить все, что мы хотим, и даже больше. Ты можешь взять на время. Все будет возвращено. Это восстановит фирму, и она никогда не узнает, что было. С такой суммой, Отто, ты знаешь, я могу возместить все эти ужасные потери, и менее чем через год все будет возмещено. Но без этого. .. . Ты должен получить это, Отто. Услышь меня, ты должен. Должен ли я быть арестован за нецелевое использование трастовых средств? Неужели наше почетное имя должно быть проклято и оплевано? – Старик задыхался и заикался от гнева и отчаяния.

Шортхаус стоял, дрожа в темноте, и невольно прислушивался. Разговор увлек его за собой, и он по какой-то причине боялся, чтобы о его соседстве узнали. Но в этот момент он понял, что слушал слишком долго и что он должен сообщить двум мужчинам, что их можно подслушать до каждого отдельного слога. Поэтому он громко кашлянул и в то же время подергал ручку своей двери. Казалось, это не возымело никакого эффекта, потому что голоса гремели так же громко, как и раньше, сын протестовал, а отец сердился все больше и больше. Он снова настойчиво закашлялся, а также нарочно ухитрился в темноте налететь на перегородку, чувствуя, как тонкие доски легко поддаются под его весом, и производя при этом значительный шум. Но голоса звучали беззаботно и громче, чем когда-либо. Возможно ли, что они не слышали?

К этому времени Джим был больше озабочен собственным сном, чем моралью подслушивания личных скандалов своих соседей, и он вышел в коридор и энергично постучал в их дверь. Мгновенно, как по волшебству, звуки прекратились. Все погрузилось в полнейшую тишину. Под дверью не было света, и внутри не было слышно ни шепота. Он постучал еще раз, но ответа не получил.

– Господа, – начал он, наконец, по-немецки, приблизив губы к замочной скважине, – пожалуйста, не говорите так громко. Я могу слышать все, что вы говорите в соседней комнате. Кроме того, уже очень поздно, и я хочу спать.

Он остановился и прислушался, но ответа не последовало. Он повернул ручку и обнаружил, что дверь заперта. Ни один звук не нарушал тишины ночи, кроме слабого свиста ветра над окном в крыше и поскрипывания досок то тут, то там в доме внизу. Холодный воздух очень раннего утра прокрался по коридору и заставил его поежиться. Тишина в доме начала производить на него неприятное впечатление. Он оглянулся назад и по сторонам, надеясь и в то же время боясь, что что-нибудь нарушит тишину. Голоса, казалось, все еще звучали в его ушах; но эта внезапная тишина, когда он постучал в дверь, подействовала на него гораздо неприятнее, чем голоса, и породила в его мозгу странные мысли – мысли, которые ему не нравились или которые он не одобрял.

Крадучись отойдя от двери, он заглянул через перила в пространство внизу. Оно было похоже на глубокое хранилище, которое могло скрывать в своих тенях все, что было нехорошим. Нетрудно было представить, что он видит под собой неясное движение взад-вперед. Была ли это фигура, сидящая на лестнице и косо смотрящая на него своими отвратительными глазами? Был ли это звук шепота и шарканья там, внизу, в темных коридорах и заброшенных лестничных площадках? Было ли это чем-то большим, чем невнятный шепот ночи?

Ветер сделал усилие над головой, напевая над окном в крыше, и дверь позади него задребезжала, заставив его вздрогнуть. Он повернулся, чтобы вернуться в свою комнату, и сквозняк медленно закрыл дверь перед его носом, как будто кто-то давил на нее с другой стороны. Когда он толкнул ее и вошел, сотни темных фигур, казалось, быстро и бесшумно метнулись обратно в свои углы и укромные места. Но в соседней комнате звуки полностью прекратились, и Шортхаус вскоре забрался в постель и оставил дом с его обитателями, бодрствующими или спящими, самим заботиться о себе, в то время как он вошел в область снов и тишины.

На следующий день, полный уверенности, которую приносит солнечный свет, он решил подать жалобу на шумных обитателей соседней комнаты и заставить хозяйку попросить их говорить тише в такие поздние часы ночи и утра. Но случилось так, что в тот день ее не было видно, и когда он вернулся из офиса в полночь, было, конечно, слишком поздно.

Подойдя к кровати, он заглянул под дверь и заметил, что там нет света, и пришел к выводу, что немцев дома нет. Тем лучше. Он лег спать около часа ночи, твердо решив, что, если они придут позже и разбудят его своими ужасными звуками, он не успокоится, пока не разбудит хозяйку и не заставит ее отчитать их тем властным звоном, в котором каждое слово было подобно удару металлического кнута.

Однако оказалось, что в таких радикальных мерах нет необходимости, поскольку Шортхаус мирно проспал всю ночь, и его снам – главным образом о зерновых полях и стадах овец на отдаленных фермах поместья его отца – было позволено беспрепятственно следовать своим причудливым курсом.

Однако две ночи спустя, когда он вернулся домой уставший после трудного дня, промокший и продуваемый одним из самых жестоких штормов, которые он когда-либо видел, его снам – всегда о полях и овцах – не суждено было быть такими безмятежными.

Он уже задремал в том восхитительном сиянии, которое следует за снятием мокрой одежды и немедленным укутыванием под теплыми одеялами, когда его сознание, зависшее на границе между сном и бодрствованием, было смутно потревожено звуком, который неясно доносился из глубины дома, и между порывами ветра и дождя, достиг его ушей с сопутствующим чувством беспокойства и дискомфорта. Он поднимался в ночном воздухе с некоторой притворной регулярностью, снова затихая в реве ветра, чтобы вновь заявить о себе издалека в глубоких, кратких затишьях бури.

В течение нескольких минут сны Джима были только окрашены, так сказать, этим впечатлением страха, незаметно надвигающегося на него откуда-то. Сначала его сознание отказывалось возвращаться из той зачарованной области, где оно блуждало, и он не сразу проснулся. Но характер его снов неприятно изменился. Он увидел, как овцы внезапно побежали, сбившись в кучу, как будто испугавшись близости врага, в то время как поля колышущейся кукурузы пришли в волнение, как будто какое-то чудовище неуклюже двигалось среди скопления стеблей. Небо потемнело, и во сне откуда-то из облаков донесся ужасный звук. На самом деле звук внизу становился все более отчетливым.

Шортхаус беспокойно заерзал на кровати с чем-то похожим на стон отчаяния. В следующую минуту он проснулся и обнаружил, что сидит прямо в постели и прислушивается. Был ли это кошмар? Не снились ли ему дурные сны, что по его телу пробежали мурашки и волосы зашевелились на голове?